Карл Иванович и Лев Дмитриевич ссорились с завидной регулярностью. По разным на то причинам, чаще — от скуки. Так было и в очередной пятничный вечер, когда Лев заявил, что собирается встретиться с некоторыми своими знакомыми, по случаю удачной помолвки чьей-то там дочери. Бес, сознавая, что Лева напьется, как свинья, разумеется, принялся воспрещать. От нечего делать же. Лев по тем же причинам принялся спорить, кидаться оскорблениями и приводить неоспоримые аргументы.
— Да с чего это я должен Вас слушать? Почему Вы имеете право указывать мне, с кем пить, а с кем не стоит?
Карл Иванович побледнел пуще обыкновенного, взмахнул ресницами и, молча, не говоря о том, что он между прочим собственник этой квартиры, и между прочим Леву содержал несколько лет подряд, и вообще спас его от смерти, и бок ему заштопал, и от тюрьмы спас.
Нет, Карл Иванович не стал объяснять. Он молча встал с насиженного кресла, где только что махал руками и ругался, и приказал Настье — их верной горничной — собирать вещи Господина Дамантова. Та, завидев гневный взор последнего, нерешительно лишь показала свету черный саквояж, который из рук ее тут же вырвали.
— Решили меня из дома выгонять? Ну что же! Выгоняйте, пидарас.
Бес сделал вид, что не понял оскорбления и глянув на карманные часы, задорно усмехнулся:
— Даю Вам пятнадцать минут, а не то я Вас с монатками из окна выброшу.
— Не утруждайтесь. — один раз такое было, еще в Одессе, Левочка чемоданчик собрал, но посмел сказать Карлу Ивановичу слово. Карл Иванович, со всем пылом, открыл окошко и очень театрально избавился от чемодана.
Через минут все же двадцать от Левы и след простыл. И лишь моська Пифагора расстроилась по этому поводу. Мальчик наблюдал, как отца гонят прямо с парадной — чтобы не посмел ночевать у крыльца, или что-нибудь еще такое. Ему было невыносимо грустно от этого и стыдно. Завтра в лицее все только и будут говорить, должно быть, что его дедушка и папенька вновь не давали соседям спать своими криками.
— Пифа, ты слишком милосерден к своему папаше, — только и скажет Бес, завидев “внука” в кухне, у графина воды — Настанет день и ты поймешь, какой это жестокий и, еще больше, безмозглый человек.
Папенька был кандидат на нобель, и почти все были убеждены, что он его получит в этом году вместе с Господином Алмазовым, так как же папа может быть безмозглым? За такими раздумиями пришлось провести неделю. От Льва Дмитриевича не было ни слуху, ни духу.
Спрашивать Пифагор Львович не решился. Он было зашел к Алмазовым, где обычно прохлаждался, в таких случаях, его милый отец. Но Федор Владимирович с супругой лишь повели руками, и сказали, что, быть может, Лев потчует у Милоша.
К Вилюшу Пифа идти не решился, а спрашивать “деда” было сравнено смерти. Карл Иванович если услышит имя “этого неблагодарного урода”, должно убьет бедного Пифушку.
Пифушка потому лишь смиренно ждал — по природе добрейший мальчик, очень привязанный к очагу и дому. Кто-то другой, на его месте, давно бы привык и перестал обращать внимания на ссоры домашних. Но у юноши, кучерявого мальчишки, были только эти два дурака.
Вот и пропал даже Карл Иванович. Ушел куда-то по делам — может искать Льва, а может пить, а может действительно имел важную встречу. Этого не знал никто. Пифагор никогда не имел право спрашивать — один раз в него гневно кинули туфлей за такие странные вопросы (“да какое тебе, мальчик, дело?”).
Радио слушать было уже слишком поздно, а читать устали глаза — задали слишком много домашнего задания. Пифагор прекрасно знал, что в процессе нужно делать перерыв, и свой перерыв он решил сделать у буфета в зале. Он был выполнен из красного дерева, поражал своей высотой.
Дедушка всегда заботливо им хвастал, мол: “сделали еще во времена имперские, а стоит гордо”. Последнее, разумеется, можно было бы подставить под вопрос. Если приглядываться, а будущий врач должен быть внимательным, а Пифагор, конечно же будет врач, можно было заметить царапины и трещинки на дёрене.
Со стороны прихожей раздался звон ключей — будущий врач должен быть внимательным, но про слух никто ничего не говорил, что ни раз подмечал учитель Пифагора по фортепиано.
“Кто это?” — застряло в горле, когда в комнату ввалился Лев Дмитриевич. Пьяный, уставший, с коробкой любимых дедушкиных эклеров и бутылью бургундского вина 1875 года.
— Душа моя, здравствуйте. — обратился отец в пустоту. Он был почти ростом с этот буфет, и вряд-ли понимал, кто перед ним стоит, еще и без очков.
Пифагор онемел от ужаса, предчувствия чего-то ужасного. Должно быть надо что-то сказать, ведь папа никогда не обращался к нему так. Самым ласковым считалось “Пифагор Львович” — это, как должно быть думал Дамантов, подчеркивало взрослость и разумность ребенка.
Ребенок же жаждал ласкового слова намного больше всех этих “ич” и “сударь”. Из выбора были разве что дедовские фамильярности и нежности — лживые и странные, полные сарказма и насмешек. Например: “лупоглазик”. Или быть может “лопушок” с “лягушонком”.
Лев Дмитриевич же подвоха все еще не заметя, подарочки скинул на журнальный стол, махнул рукой, мол: “с ними фиг”. Шатнулся вперед, принуждая Пифу упереться спиной к холодному стеклу, нервно сглатывая.
Надо было шататься вперед, как покажет ситуация. Дамантов схватит ребенка за подбородок, вовсе не обращая внимания на слабо кринутое “простите”, прижмется к бедным мальчишеским губам.
Шанса сбежать никакого нет — одно движение и вся эта громадина за спиной упадет на голову. Карл Иванович очень ее переценил, как и, наверное, сегодняшний вечер, потому что домой он заходит румяный и веселый.
И пред ним сначала открывается вид эклеров с добротным вином, а потому уже эта сцена грехопадения. Льву Дмитриевичу мало было просто полезть царапать своей бородой чужое лицо, он полез хватать тонкие юношеские бедра
— Лев Дмитриевич, Вы совсем сдурели? — только и получилось выдавить из себя Бесу.
— Ой. — только и ответил Лев, отрываясь от бедного Пифы, который уже почти плакал от всего полученного им унижения, хлюпая носом и поджимая губы. Дамантов сощурился, посмотрел на Карла Ивановича натурального, потом на этого “обманщика”, Кудри одинаковые, нос такой же, даже щербинка вон…
— Пифа? — вспомнил, даже протрезвел, отпустил, и равнодушно так поправил воротник рубашки.
Мальчик же, дрожа от непонимания, слабо обратился к Карлу Ивановичу:
— Дедушка, можно я уйду? Пожалуйста.
— Ступай. — с тяжелым вздохом изрек Бес, смотря как сверкают пятки, и уже обращаясь к Леве, после шумного хлопка двери. Там еще был крик — “я случайно” — но это так…
— И что это, Левуся, такое было?
— Я и сам что-то не пойму. Я пришел значит перед Вами извиниться, — Лева кивнул на столик — Поздоровался, Вы молчите, я подумал, что Вы обижены. Ну я решил зайти, скажем, с другого ракурса…
— Вы меня за дурака держите? Мне, безусловно, очень льстит, что я в свой шестидесятый шестой год выгляжу, как четырнадцатилетний мальчик…
— Ну у него кудри, Карл Иванович! Ну черные, как у Вас, и щербинка эта!
— Лева, я почти полностью седой. И вообще, наклоняться не пробовали? Дай Бог, этого никто из окна не видел, оно же не зашторенное.
Кто-то, конечно, видел.