Темно-серая, почти черная поволока паровозного дыма уже практически развеялась, растворившись в унылой бесцветности осеннего неба. Опоздал. Но, стоило признаться хотя бы себе, именно он и сделал все возможное, чтобы не успеть к отправлению вовремя.
Бакалавр медицинских наук, основатель самой дерзкой, самой передовой медицинской лаборатории, должной бросить вызов, нет – победить, отмести прочь страшнейшую из всех предопределенностей – смерть, Даниил Данковский сейчас напоминал готовую издохнуть, уставшую от бесконечного, бессмысленного бега в колесе лабораторную крысу. Он чиркнул спичкой и глубоко затянулся. После эпидемии в этом городе появилось хоть что-то, что можно отдаленно считать табаком. От местной махорки уже сводило зубы. Курить порубленные солдатские портянки и то было бы приятней.
Спрыгнув с края опустевшей платформы, Даниил медленно побрел вдоль путей. К вечеру он снова вернется в выделенный ему дом в Створках и в тысячный раз будет перепроверять собранные за день образцы, боясь или, наоборот, надеясь найти в них след, пусть самый призрачный, пусть просто намек на то, что Песчаная Язва не растворилась в небытии так же таинственно и стремительно, как появилась из него. Болезни не возникают из ниоткуда и не исчезают единым мигом, будто по щелчку пальцев. Реальность работает по иным законам. Реальность…
Огонек сигареты подобрался слишком близко, едва не опалив потертую кожу перчаток. Даниил с досадой отбросил окурок и затушил его мыском ботинка. Проклятье. Так не может продолжаться вечно. Так не будет продолжаться вечно…
Он выпустил последнюю струйку табачного дыма в небо. Низкое осеннее небо. Изо дня в день не оставляло ощущение, что оно и впрямь все плотнее льнет к земле, будто весь мир сжимается, сворачивается вокруг своей оси. А эта вечная изморозь и поволока в воздухе? Словно чьи-то уверенные руки вытряхивали пыль из старых портьер. Словно скоро весь город засыпят нафталином и уберут подальше на антресоль, до следующего сезона.
Даниил поморщился. Не только от мрачных мыслей, но и от мерной, пульсирующей в такт сердцебиению боли в висках. Мигрень и тошнотворная травяная горечь под самым корнем языка стали его неотлучными и навязчивыми спутницами с самого первого дня в городе на Горхоне. На них можно было не обращать внимания, углубившись в работу, но сейчас... Пожалуй, он позволял себе слишком много свободного времени.
Пути изогнулись, рассекая заводской район по самому центру. Погрузившись в свои мысли, он забрался несколько дальше, чем планировал. Планировал? Нет, ни черта он не планировал, просто позволив однообразным декорациям проплывать мимо, пока сам совершенно бесцельно шагал вперед.
Взгляд Даниила уперся в облупившиеся от времени трубы одного из строений. Оно отстояло от всех прочих, будто специально прижимаясь как можно ближе к степи. Именно здесь жил Артемий Бурах. Именно здесь он варил свои варварские зелья, по всем законам медицины обязанные оказаться в лучшем случае вонючими пустышками, а в худшем – варевом, способным вызвать анафилаксию у какого-то неудачливого пациента. Но, что самое смешное, именно здесь в итоге он совершил невозможное – создал свою панацею.
Как давно они с Бурахом не виделись? Дня три, должно быть, или больше? Артемий словно растворился в пыли... того, что натворил.
Пальцы невольно сжались на рукояти саквояжа. Впрочем, короткая вспышка быстро отступила. Даниил сошел с путей и принялся спускаться по откосу вниз. Не то чтобы он ожидал застать Артемия "дома", вряд ли тот продолжал жить в этом железном мешке, вместо того, чтобы поселиться в по закону перешедшем ему доме, просто... стоило проверить. Глупость, конечно. Бурах вполне мог быть сейчас где-то в степи, праздновать, плясать с этими земляными невестами или как там у степняков было принято.
У самых дверей суетился белобрысый паренек. Спичка. Встав на колени и высунув от напряжения кончик языка, он сосредоточенно ковырялся в замке ржавой отмычкой, даже не думая смотреть по сторонам.
– Ключи забыл? – поинтересовался Даниил, подходя ближе.
Спичка вздрогнул от неожиданности и обернулся через плечо.
– Ой, дядь бакалавр, а я уж думал, ты уехал… думал, упустил тебя.
– Не дождешься, малец, – беззлобно, скорее по привычке, огрызнулся Даниил. – Так легко ваш город от меня не избавится. И я, между прочим, задал тебе вопрос.
Конечно, вероятность того, что Спичка решил обнести жилище Бураха была ничтожна. Меньше, чем просто ничтожна. Вся местная детвора вилась вокруг степняка, как малые котята. Даже самые отпетые из шайки Ноткина бы не покусились. Бурах стал героем, черт бы его побрал, почти для всех…
– Так он заперся чегой-то, ни в жисть не запирал просто так. Я хотел вернуться, прихватить кое-чего в дорогу, а глядь – заперто.
– Может, он по делам куда ушел.
– Да не успел бы. Я только за порог, а он… Он Мишку, значится, к Ласке с наставлением отправил и меня тож. А Мишка мешочек свой просила донести, а я… – Спичка спохватился, – О, так он ж меня к тебе и посылал!
Паренек бросил отмычку торчать в замке и принялся рыться по карманам, что само по себе было непростым предприятием, ведь карманы были набиты сушеными жуками, старыми пуговицами, ореховыми скорлупками и черт знает чем еще. Наконец Спичка выудил из нагрудного кармана смятый втрое конверт с прилипшей к нему жучиной лапкой и куском чего-то клейкого.
– Во!
Даниил принял конверт двумя пальцами и трижды встряхнул его, прежде чем распечатать. Почерк у Бураха был крупный и размашистый. Даниил уже успел приготовиться к длинному письму с объяснениями или, чем черт не шутит, извинениями (которые, говоря по правде, он принять бы все равно не смог) – они ведь так и не поговорили толком после… бомбардировки, но письмо, напротив, было очень кратким.
“Научи его врачевать, эрдем. Он чудной, но смышленый. Хорошим врачом будет”.
Ниже была еще одна строчка, тщательно вымаранная, будто кто-то со злостью, едва не пробивая насквозь бумагу, зачеркал написанное. Даниил перевернул и чуть наклонил лист, надеясь разгадать остатки слов…
– Твою же…
Он рванулся вперед, плечом отталкивая пацаненка от двери. Замок был простым, но массивным. Хорошо еще, что Бурах не задвинул засов, тогда бы дверь открыть можно было, лишь срезав с петель – чета Ольгимских всегда строила на совесть. Но нет, Бурах не хотел запереться слишком крепко, лишь так, чтобы не особенно сильные мальчишеские пальцы не сумели справиться с механизмом, давая ему время. А времени, судя по всему, ему нужно было не так уж много.
Даниил тихо выругался себе под нос, вытаскивая из-под подкладки плаща припрятанную там отмычку покрепче. Прошедшие дни превратили его самого в отпетого медвежатника. Да, вот так-то лучше.
Спичка, перепуганный его бурной реакцией, шумно сопел где-то за плечом, к счастью, не задавая лишних вопросов. А может, и сам понял. Ребятня бывает очень чуткой в таких делах.
Замок поддался с гулким скрежетом, и Даниил потянул массивную дверь на себя. Спичка тут же юркнул в темноту помещения, и, не прошло и двух секунд, как Даниил услышал его испуганный вздох, подхваченный и помноженный эхом полупустого пространства. Плохой звук, страшнее крика. Сам Даниил предпочел бы услышать звук затрещины, отвешенной разбуженным возней Бурахом или просто его сонное ворчание. Это подтвердило бы ошибочность первого предположения. Сейчас Даниил и впрямь был бы рад ошибиться...
Подхватив саквояж, он бросился следом, перепрыгивая разом по три ступеньки ведущей вниз лестницы.
… Крови было очень много.
“Горячая ванна нужна только дилетантам”.
Даниил упал на колени рядом с истекающим кровью Бурахом, поспешно стаскивая перчатки. Под каблуком зазвенел полностью покрытый кровью нож степняков. Уродливое изобретение, гибрид серпа и ланцета. Дикость. Не инструмент – орудие мясника.
“Мясник и есть мясник. Знал, ублюдок, как резать”.
Кровь била пульсирующим фонтаном, не давая шанса нормально рассмотреть разрез на шее. Она уже пропитала рукава рубашки и забрызгала ее по самый воротник, а Даниилу все никак не удавалось пережать артерию.
Широко резанул. Наверняка.
“Думаешь, меня это остановит? Да я скорее тебя сам жгутом удавлю, чем позволю вот так умереть у меня на руках... Да, вот она!”
Даниил подался вперед, прижимая рассеченную артерию обеими руками. Кровавый фонтан превратился в мерно бегущий из-под пальцев ручеек.
Какой-то странный звук привлек внимание. Даниил поднял голову.
“Проклятье”.
В проходе, у самой лестницы, толклись дети. К бледному, как полотно, Спичке успели присоединиться Ласка и Мишка. Причем Мишка дышала так, словно вот-вот готова была или зареветь, или схлопотать гипервентиляцию. Только ревущих детей здесь сейчас недоставало!
– Эй, крошка, – Даниил попытался выдавить из себя что-то, хоть отдаленно напоминающее улыбку, хотя на забрызганном кровью лице она все равно смотрелась жутко, – ты ведь в травках разбираешься? А ну-ка подыщи ему травок, самых лучших, пока мы его тут штопать будем.
Мишка непонимающе вытаращилась на него.
– Бегом!
Окрик сработал лучше, хотя Даниил почувствовал, что невольно сместил руку, отчего кровь вновь полилась сильнее. Нет, ни жгут, ни пальцевое пережатие не были решением. Нужна операция, и срочно.
Спичка уже прислонился плечом к стене, явно намереваясь сползти по ней вниз.
– Не сметь! – рявкнул Даниил. – Если ты сейчас свалишься – ему конец, понял? Ты нужен мне. Соберись!
Спичка вздрогнул, но на миг его взгляд стал более осмысленным.
– Неси саквояж! Да не смотри ты на него так! Ты будущий врач, а это просто тело.
– Энто не просто…
– Тело! Которое ты должен залатать, а не пускать над ним сопли! Саквояж, я сказал!
Спичка метнулся исполнять поручение.
– Он просит прощения у тебя, – раздался едва слышный голос Ласки. – Прощается с той стороны.
– Я тебе дам “с той стороны”! – зло прошипел Даниил. – Я ему еще на “этой” свое “спасибо” не сказал.
Он на миг замер, глядя на Ласку. Девочка была бледна, но лишь своей обычной, не вполне здоровой бледностью; окровавленный полутруп на полу не вызывал у нее особых эмоций. Закономерно, учитывая, что за свою короткую жизнь она повидала мертвецов побольше, чем опытный прозектор. Обморок от переизбытка чувств ей явно не грозил.
– Иди сюда и держи свет! Ближе. И ни слова, пока у меня в руке скальпель.
– Но у тебя нет скальпеля…
– Свет, я сказал!
К счастью, Ласка не произнесла больше ни слова.
– Вот портфельчик твой, чего доставать? – Спичка, все еще шмыгая носом, снова оказался рядом.
– Сперва зажимы.
О дополнительной подготовке и стерилизации можно было и не мечтать. Бурах, буть он неладен, в прямом смысле утекал сквозь пальцы.
– Зажимы… Зажимы…
– Похожи на ножницы, но не острые, – подсказал Даниил.
– А теперь чего?
Чего? Да использовать их по назначению, но в отсутствии отсосов и хоть какой-то тампонады рассеченный сосуд разглядеть практически невозможно, тем более не смыслящему пацану. Придется отдать ему пережатие, которое он тоже, скорее всего, не осилит и полминуты, если осилит вовсе. Бурах потерял сколько, половину или больше? Уже не разберешь. Придется действовать так быстро, как только возможно. Оперировать прямо тут, на полу, на котором… Черт, да коновал в хлеву и то работает чище, но выбора нет.
– Держи здесь. Крепко.
***
Ты убил нас.
Голоса тихие, едва слышные, но заглушают собой все. Давят снаружи, рвутся изнутри, пробивая грудь.
Ты убил нас.
И нет ничего кроме этого шепота и давящей тишины. Тишины, глубже и страшнее холода, что рвется из бессильно распахнутой пасти Суок. Она рвет его снаружи и изнутри, вгрызается, тащит за собой.
Ты убил нас.
И стелется этот шепот по Степи. Обвивает. Заполняет. Душит все прочие звуки. Не шелестит трава, не ревут быки, не поет твирь. И не запоет больше. Не подарит мать Бодхо чудес, ведь он сам убил ее.
Тяжело. Давит на плечи грех, но Бурах все равно поднимает взгляд и смотрит Им в глаза. Кем бы он был, если бы не смотрел?
Глядят на него травяные невесты. Молча глядят. Сколько еще поколений их сестры будут впустую плясать, силясь раскрыть землю как прежде? Сколько горя снесут, сколько бесплодной пыли они перетопчут? Сколько поколений уйдет, прежде чем вслед за чудом умрет и их тайна?
Глядят на него одонги. Из глубины глядят. В самые недра сердца. Последние они, и новым уж не бывать. Не родит мертвая мать новых детей.
Глядят на него безымянные, вытянув тонкие ломкие шеи. Покачаются с копытца на копытце, трещинами идут, словно иссохшая глина. Они – пыль, нет их больше.
Мертво чудо. Его руками мертво. Не принял он их, не пожалел. Других пожалел, вскормил их кровью. Сделал свой выбор.
Бурах взбирается на камень Раги и встает на колени.
Есть Линии, что нужно связать, есть те, что обрезать, но есть непреложная правда – всякому погребению надлежит своя тризна.
Он закрывает глаза, вспоминая тех, кого оставил, а потом…
... он раскрывает себя.
Сердце – для невест, чтоб унять их горе.
Печень – для одонгов, чтоб усмирить их голод.
Почки – для безымянных, чтоб облегчить их долю.
А кровь... Кровь он хочет отдать земле, но мать Бодхо не принимает его дар, отвергает своего неблагодарного сына. И тянутся алые ручьи вниз по камню, по сухой земле все дальше и дальше, за самый горизонт.
Тогда он встает с алтаря, но никто уже не оборачивается ему вслед. Он идет прочь.
Он пуст, едва существует. Один остов и остался. И бредет этот остов по немой степи меж молчащих трав. Тяжело. Идти и мыслить, хотя он сам уж легок, как соломенная кукла. Кости хрупкие, как необожженная глина. Сыпятся при каждом шаге. Был Артемий Бурах, да весь вышел.
Пусть так, это был его выбор. И случись ему выбирать снова, он решил бы так же.
Колени подкашиваются, он валится на траву, и та расступается перед ним без малейшего шороха. Льнут к нему стебли, оплетают, тянут к земле.
Простила меня мать Бодхо или с собой решила забрать? Не все ли равно.
Он поворачивает голову и утыкается взглядом в пустые глазницы рогатого черепа, слишком большого, чтобы принадлежать быку. Не аврокс, нет – тур, быть может, последний из своего рода, нашедший приют среди степных трав.
Бурах невольно улыбается. Хорошее соседство, достойное. Последний тур и последний менху.
Стебли уже прорастают сквозь него. Веки опускаются сами собой.
Тихий шелест и тень движения, быстрая, текучая тревожит его. Собрав последние силы, он вновь глядит на череп и видит, как из пустой глазницы темной лентой выползает змея. Длинная и тонкая, будто жгут.
А ведь не степная, не водится тут таких.
Змея обвивает его руку и замирает, высоко подняв треугольную голову, а потом кидается вперед, бьет в самую грудь, туда, где когда-то было сердце.
Раз.
Другой.
Третий.
***
Он распахнул глаза, и небывалая тяжесть навалилась на него. Тяжесть и боль, много боли. Словно сквозь пелену Артемий увидел перед собой заострившееся от злобы лицо бакалавра.
Данковский сидел на нем сверху, сцепив руки в замок и закусив от напряжения губу.
– Ойн… – язык отказывался повиноваться готовому ускользнуть сознанию.
И ох, как же болела грудь.
– Тихо, – Данковский шумно выдохнул сквозь сжатые зубы и спрыгнул со стола вниз.
Стол? Он лежал на столе?
– Не разговаривать. Не двигаться. И не сметь умирать, – Данковский нервным движением пригладил растрепанные волосы, – на тебя дети смотрят.
Артемий попытался повернуть голову, но разглядеть все равно ничего не сумел, зрение расплывалось.
– О чем ты только думал? – холод стетоскопа едва ощутимо кольнул кожу. – Не отвечай.
Данковский выслушивал его сердце внимательно, придирчиво, будто строгий экзаменатор нерадивого студента. Хмурая сосредоточенная складка залегла между бровей. Наконец он удовлетворился тем, что слышал.
– Так, похоже, ты не собираешься проделать это снова, хорошо.
Данковский закинул стетоскоп на шею и повернулся к наскоро сооруженному из старой швабры штативу… нет, не с капельницей. Только сейчас, сфокусировавшимся наконец взглядом, Бурах смог разглядеть тонкую струйку крови на руке бакалавра, явно от вырванной в спешке иглы. Вторая игла пронзала его собственную вену.
– Ты… Ты делишься со мной своей кровью?
– Тебе совершенно не обязательно проговаривать очевидные факты.
– П-почему?
– Почему что? Я понимаю, что ты планировал… – Данковский обернулся через плечо, – несколько другой исход, но я не намерен тебе это позволять. Я все еще главный врач в этом чертовом городе.
– Почему т-ты.
Данковский фыркнул, прилаживая к своей вене новую иглу.
– А ты видишь тут очередь из добровольных доноров? Степняки ни за что не позволят протыкать себя иголками, а от местных молодчиков никакого толка в срочных делах, если дело не касается мордобоя. Оставалось не так много вариантов с подходящей группой крови.
Он помнил группу крови. Чему удивляться? Он, наверное, помнил каждый до единого образец, что клал под свой микроскоп. Он помнил…
– Не стоит… тебе… рисковать, эмшэн.
– Ворах, клянусь, если ты не замолчишь, я дам тебе наркоз!
Ершится он, но не взаправду. Прячет тревогу за змеиным языком. Отчего-то от этого становится так… правильно.
Артемий все же провалился в забытье, хоть и не слишком глубоко. Новая, едва сплетенная Линия держала его накрепко, мерно пульсируя чужим теплом.
***
Артемия разбудил шепот. Громкий шепот, такой, что привлекает внимание куда сильнее обычной речи. Он прислушался.
– А я говорю – иди себе, тебя Лара, небось, ждет, уж ночь на дворе, – шептал Спичка. – Нечего тут.
– Вот и нет, – второй голос принадлежал Мишке. – Будто ты один тут ночами сидеть можешь.
– Мне так поручено, – слегка зазнаваясь, ответил Спичка, – самим бакалавром. Я его азь… азьсистент!
– Дурак ты, – надулась Мишка. – И никуда я не уйду. Я ему покушать принесла. Кашу.
– Да видишь же – спит он, да если и проснется, не нужна ему каша. Доктор его по вене кормит.
– Да как же это можно по жилам кормить? Он же не савьюр, ему каша нужна.
– Наука, – твердо возразил Спичка. – Тебе не понять.
Артемий повернул голову и поглядел на почти опустевшую капельницу. Спичка был прав, бакалавр взялся за него всерьез. Где только растворов достал? Не иначе, пока он лежал в беспамятстве, в город приходил состав с продовольствием и медикаментами. Интересно, сколько времени прошло?
Артемий потянулся и осторожно достал иглу из вены.
– Кашу не понять? Кашу всякий понять может, – возмутилась Мишка.
– Отчего же не понять, – подал, наконец, голос Артемий. – Я бы понял с удовольствием. С чем хоть каша-то?
Мишка и Спичка оба испуганно вытаращились на него и таращились так долго, что Артемию невольно захотелось окликнуть их.
– Со… Со шкварками, – дрожащим голосом произнесла Мишка.
Прошел всего миг, прежде чем она, хлюпнув носом, кинулась к нему. Крохотные кулачки застучали ему по груди.
– Ты дурак! Дурак! Дурак!
Артемий не сопротивлялся, ожидая, пока девочка выбьется из сил, а потом просто крепко прижал ее к себе. Свободной рукой он поманил к себе притихшего Спичку.
Он обнимал их, слушая их рваное сбивчивое дыхание, чувствуя, как намокает от слез повязка у него на шее, и думал: дурак, дурак и есть.
***
Он даже сумел подняться на ноги, хотя сейчас, пожалуй, это было пределом его возможностей. Уже немало, особенно после того, как он… решил обрезать последнюю неуместную Линию.
Артемий сделал еще несколько шагов под бдительными взглядами Спички и Мишки и осторожно опустился на колени ровно в том месте, где он сделал… тот самый разрез.
Пол не блистал чистотой, грязь и пыль, невольно собиравшиеся тут годами, прочно въелись в бетон, никакой тряпкой не ототрешь, но ни единой капли крови видно не было.
– Как прибрались-то, – усмехнулся Бурах, – небось, бакалавр заставил по три раза со щеткой намывать?
– Так мы не… – начал было Спичка, но Бурах уже не слушал.
Он закрыл глаза и попытался почувствовать Линии. Глупо, конечно: сидя на одном месте, их не понять. Линии любят действие, прикосновение, чувства. Но одна, самая важная, была здесь, пульсировала болью в рассеченной недавно, но уже срастающейся плоти.
Вот она, последняя, завершающая, та, которую следовало обрезать, чтобы она не потянула за собой с таким трудом сохраненный узор, но…
Что-то изменилось. Его Линия и впрямь была обрезана. Обрезана и намертво затянута крепким узлом.
Артемий коснулся едва ощутимо сочащейся сукровицей повязки на шее.
Он почувствовал ее – новую Линию, тянущуюся, словно молодой росток из корней поваленного дерева, от основ прежней. И, как тот росток, она была сильной, стремящейся заполнить вывороченные из недр пустоты.
Артемий вздохнул. Только бы ему удалось. Только бы довольствовалась Суок пролитой кровью. Только бы не успела вонзить еще в кого коготь напоследок.
Едва слышный вскрик заставил Артемия открыть глаза. Он поднялся на ноги, для надежности опершись ладонью о стену, и двинулся на звук.
– Он беспокойно спит, да? – шепотом спросил Артемий у Спички, заглядывая за ширму.
– Да теперь хоть спит, – также понизив голос, ответил Спичка, – а то в первые дни сиднем над тобой сидел. Чтоб ты богу душу не отдал.
Данковский спал на протертом, брошенном прямо на старые ящики матрасе, подтянув ноги к животу. Одновременно измотанный до предела и предельно же собранный. Хмуро жмущиеся к переносице брови напряженно подрагивали. Похоже, сны ему виделись крайне тревожные.
– Этот и у бога душу выцепит, – усмехнулся Бурах. – Лютый доктор.
***
Даниил проснулся с отчетливым ощущением чужого присутствия рядом. Рука сама собой дернулась за револьвером под подушкой, прежде чем еще не отошедший от краткого и неглубокого сна мозг сумел составить хоть какую-то картину происходящего.
В тусклом свете керосиновой лампы за ширмой угадывалась высокая широкоплечая тень. Спутать ее было трудно, но Даниил все же предпочел удостовериться, без лишнего шума подойдя ближе.
Бурах не заметил его пробуждения. Стоя к ширме спиной, он что-то сосредоточенно разглядывал в старом потрескавшемся зеркале.
“Уже и повязку снял”, – с некоторым раздражением отметил Даниил.
Впрочем, стоило признать, что облегчения он испытал куда больше, чем чего-либо еще. Еще недавно Бурах стоял одной ногой в могиле, а теперь, каким-то чудом, не иначе, избежав сепсиса, уже пошел на поправку. Он и вправду был здоров как бык.
– Тебе еще рано вставать, – подал голос Даниил, разминая затекшую ото сна в неудобной позе шею.
– Я в порядке, эмшэн, – Артемий обернулся через плечо. – Спасибо. У тебя хорошая рука, тяжелая.
Он провел кончиками пальцев по краю шва.
– В таком случае говорят “легкая”, – Даниил одернул измятую рубашку, и шагнул навстречу, на ходу закатывая рукава.
– Нет, – возразил Бурах, – тяжелая. Крепко держит, накрепко вяжет. Крепче долга.
Даниил хотел было сделать едкое замечание по поводу долга перед детьми, о котором следовало вспомнить прежде, чем пускать себе кровь, но вовремя прикусил язык. Определенно не это стоило слышать человеку, едва не покончившему с собой. Да и не ему распевать о долге, а также о смелости и трусости. Черт бы все это побрал…
– Раз уж ты самовольно снял повязку, чего я впредь делать крайне не рекомендую, – он сделал легкий жест пальцами, приглашая Бураха пригнуться. – Давай я хотя бы осмотрю тебя.
Бурах послушно наклонился. Шов и впрямь выглядел очень хорошо, лучше, чем Даниил смел надеяться, но была и еще одна значительная перемена, от осознания которой все внутри похолодело. Бурах был чисто выбрит.
Даниил заставил себя досчитать до десяти, прежде чем перевести взгляд на стол, где лежала еще не отертая от мыльной пены бритва.
Пожалуй, стоило досчитать до ста.
Даниил вонзил взгляд в сидящего тут же, на старом ящике, Спичку. Тот едва не подавился яблоком, которое до этого с упоением грыз.
– Какое из моих указаний… – начал было он, но Бурах остановил его, крепко сжав запястье.
– Не сердись на него, ойнон. Так было нужно, я должен был доказать...
“Доказать? Доказать, что тебе можно доверить хоть что-то острее ложки после всего случившегося?” – мысль о том, что Бурах мог без труда довершить начатое, пока он сам спокойно спал всего в паре шагов поодаль, вызвала у Даниила леденящую… ярость. Да, ярость.
Но даже эта ярость разбивалась о спокойный взгляд Бураха. Тяжелый, прямой и честный.
Даниил глубоко вздохнул.
– Нужно сменить повязку, – наконец произнес он.