На перроне было шумно и суетно, слышался гул десятков голосов и грозные окрики старшин. 

      – Бережней, бережней, сукины дети! Разобьете чего, Толстый Влад вас самих на консервы пустит. Это ж техника!

      Даниил стоял чуть поодаль от платформы, подняв ворот плаща, чтобы хоть немного защититься от ветра, дующего из степи, и наблюдал за творящейся суетой. Он все так же продолжал приходить сюда смотреть на прибывающие и отбывающие поезда, и так же не мог себя заставить сесть ни на один из них. 

      А небо будто стало еще ниже, и мир вокруг – еще теснее. Смешно подумать…

      Выхаживая Бураха, он будто забыл обо всем. Он просто делал свое дело. Он чувствовал себя… настоящим. Но Артемий уже встал на ноги и, похоже, действительно не собирался более повторять попыток. Бурах больше не нуждался в нем. Никто больше не нуждался в нем.

      Видимо, его попросту забыли, оставив мокнуть где-то в песочнице под ледяным осенним дождем. Да, и правда смешно.

      – Здравствуй, ойнон.

      Даниил обернулся на оклик и заметил Бураха, выходящего из-за вагонов. Тот шагал навстречу, зажав под мышкой внушительный ящик. Легок на помине.

      – И ты здравствуй, эмшен.

      Артемий улыбнулся. Обычно улыбка не слишком часто посещала это лицо (по крайней мере, Даниилу нечасто приходилось ее видеть), видимо, он так и не научился произносить это слово верно. Ну, хоть повеселил.

      Мимо пронеслась шумная ватага детей. Продовольственный состав – это настоящий праздник для них. Столько новых вещей. Наверняка мелюзга теперь пару дней по домам не явится, забившись в свои новые гнезда, заменившие им Многогранник.

      Даниил обернулся, в тысячный, должно быть, раз оглядывая пустое пространство над городом.

      Будут там играть, меняться, жить свою чертовски серьезную детскую жизнь...

      Голос Бураха выдернул его из размышлений.

      – Слыхал, Толстый Влад новую технику для заводов выписал из столицы.

      – Неудивительно, – Даниил потянулся за сигаретами. – После того, как эпидемия выкосила три четверти его работников, а оставшиеся ушли обратно в степь, автоматизация – единственный шанс сохранить дело. Хочу заметить, ему стоило заняться этим давным-давно.

      – Говорят, теперь быков на бойнях будут глушить током.

      – Считаешь, это плохо? – уточнил Даниил, протягивая пачку Бураху и приглашая того угоститься сигаретой.

      – Это по-новому, – пожал плечами Артемий.

      Они оба закурили, пару минут молча наблюдая, как завивается кольцами сигаретный дым.

      – Ты уедешь на нем? – нарушил тишину Бурах, кивая в сторону поезда.

      Отчего-то этот вопрос окончательно выбил Даниила из колеи.

      – Я… Нет, не думаю. У меня остались… еще дела.

      Это была ложь, причем ложь трусливая.

      В ответ Артемий тихо хмыкнул. Не мог же он почувствовать… Да если бы и мог, какая, в сущности, разница.

      – Тогда уж не откажи мне в чести, ойнон, – он тряхнул ящиком, вызвав приглушенный звон стекла. 

      – Выпить предлагаешь? – криво усмехнулся Даниил. Выпить и правда хотелось, даже не так – напиться. – Но к твирину я больше не притронусь, так и знай.

      – Зачем твирин? – стекло снова звякнуло, на этот раз громче. – Просто водка.

***

      Хмель уже успел ударить в голову, упрощая мысли, туманя сознание. Может, в этом и есть великое благо? Не знать, не понимать того, что с тобой происходит? Бык не размышляет о том, что его скоро отведут на бойню, он жует себе траву и, должно быть, счастлив этому факту. 

      Вот и кукла не должна бы знать, что она кукла. Это слишком жестоко.

      Даниил расстегнул верхние пуговицы у рубашки – алкоголь и жарко натопленная угольная печь давали о себе знать. Потом несколько раз сжал и разжал пальцы, силясь разглядеть в подрагивающем воздухе нити, тянущиеся от них.

      Вот бы проснуться завтра наутро с похмельем и понять, что произошедшее ему просто примерещилось. 

      "Нет. Ведь это будет значить, что я, вероятно, повредился рассудком, а это страшнее всего. А может и впрямь уже повредился? Тогда и правда лучше застрелиться".

      Ему не стоило осуждать Артемия за то, что тот пытался совершить. Он и не осуждал. Злился, быть может, жалел, но не осуждал, будь оно все неладно. Он понимал Бураха, понимал прекрасно, пусть и грызли их совсем разные ужасы.

      – О чем задумался, ойнон? – Бурах поставил перед ним дымящуюся тарелку с наскоро обжаренным тут же, на печке, мясом вперемешку с луком. Приятный аромат тут же защекотал ноздри; что ни говори, а Бурах оказался внимательным и гостеприимным хозяином. 

      И, судя по взгляду, он все еще ждал ответа.

      – Пустое, – поморщившись, отмахнулся Даниил, – я просто наконец-то по-настоящему пьян. Представляешь, тогда, после всего, я пытался напиться, правда пытался, но так и не смог. А тут словно отпустило.

      – Ох, не всю правду говоришь ты, эрдем.

      – Для всей правды, мой друг, – Даниил горько улыбнулся, – я пьян еще недостаточно.

      Артемий подлил ему снова и опустился на табурет рядом. Они чокнулись и молча выпили. 

      – Я могу спросить тебя, ойнон?

      – Почему нет? Спрашивай.

      – Отчего ты не уехал отсюда? 

      Даниил замер, так и не поставив рюмку на стол.

      – Я чую у тебя на сердце узел, позволь развязать.

      – Узел? Узел мне уже и самому затянуть охота. Вот только повыше...

      Артемий продолжал смотреть неотрывно. Господи, ну и взгляд у него. Хотя, что осталось терять?

      – Пьяная исповедь, значит? – Даниил откинулся назад и привалился спиной к стене. – Почему бы и нет, но раз так, то ты первый.

      Они не так уж много знали друг о друге, не больше, чем требовала ситуация. “Прибыл оттуда”, “то-то умеет”, “тем-то может быть полезен”. А ведь эпидемия, выражаясь степным языком, действительно связала их. Такие события не могут не оставлять отпечатка.

      Бурах молчал довольно долго, собираясь с мыслями.

      – Большая вина на мне, большая кровь.

      Кровь, на крови держалась большая часть верований степняков и прочих местных суеверий. Кажется, даже Катерина Сабурова предсказывала что-то про реки крови. Занятно, кстати, в итоге совпало.

      – Я убийца.

      – Убийца? – переспросил Даниил. Уж от кого он точно не ожидал подобных речей, так это от Бураха. Ему всегда казалось, что степняки к отнятию жизни относятся куда легче, чем прочие, из-за своих суеверий. – Если ты не заметил, то мы пережили эпидемию, военное положение и просто ад кромешный. Я не думаю, что хоть у кого-то в этом городе руки остались чистыми. Finis sanctificat media!

      Артемий не ответил, но в его глазах вдруг отразилась такая тоска, что на миг Даниилу стало по-настоящему жутко.

      – Послушай, я понимаю, что люди могут болтать всякое, но знаешь, что самое смешное? Все понимают, что продолжать болтать они могут только благодаря твоей панацее.

      Не похоже, что Бурах вообще услышал его.

      – Я убил мать Бодхо, – ответил он, сжав кулаки. – Вырвал стрелу из ее сердца, напоил город ее кровью, принес в жертву тех, кого она породила. Вот моя вина.

      Даниил моргнул, мысленно делая круг по тем обрывкам местного фольклора и метафизики, что он невольно успел изучить. Сперва ему захотелось отмахнуться, потом на смену непониманию и легкому раздражению пришел стыд, когда он вновь взглянул на лицо Артемия, и лишь потом его мысль вернулась к…

      – Стрела? Ты… про Многогранник?

      Бурах молча кивнул.

      Даниил на миг закрыл глаза ладонями. Он помнил тот ужас и бессилие, когда артиллерия дала первый залп по башне. В тот миг он был готов собственноручно пристрелить виновника за уничтожение чего-то большего, чем просто чудо. За уничтожение единственного пути к свободе.

      До этой минуты ему казалось, что Бурах просто выбрал короткий путь, смахнул прочь преграду, не осознавая, не понимая вообще... ни черта.

      – Выходит, ты не хотел его уничтожать?

      – Так было нужно, понимаешь? Ради города, ради детей, ради… – Бурах налил себе полную рюмку и залпом опрокинул ее.

      – Мы бы могли увести выживших, начать заново. Отстроить...

      – Нет, ойнон, она бы забрала всех вас, понимаешь, всех кто не принял ее. И степь поглотила бы вас.

      – Послушай, – начал было Даниил, но Артемий не дал ему договорить. 

      – Над правой бровью, почти у переносицы. Зудело поначалу, а потом прошло, не так ли?

      Рука сама собой потянулась к указанному месту. И верно, небольшое пятнышко сухой шелушащейся кожи, не больше горошины. Он тогда не придал этому значения, потому что оно не росло, в то время как Песчанка охватывала все тело буквально за два, в лучшем случае – три часа с момента появления первых симптомов. А ведь обезвоживание было далеко не первым из них.

      – Всегда в глаза ей смотрел, не так ли, эрдем?

      Это было просто нелепо, невозможно. Бактерия – примитивнейший организм, у нее нет собственной воли. Она не совершает обманных маневров.

      “Или воли нет у тебя, а болезнь просто исполняет отведенную ей роль, как и ты сам”.

      Да, должно быть, именно так и сходят с ума.

      – Ты спросил, а я ответил, – Артемий покачал головой и налил им еще по одной, в последний миг рука его дрогнула, расплескав несколько капель. – Вот что у меня на сердце. Я не жалею и не каюсь, но грех мой все равно на мне.

      Настал черед Даниила молча и внимательно смотреть в ответ. Он вдруг понял, кажется, действительно понял, отчего Бурах на самом деле пытался убить себя. Дело было не в эпидемии, не в нечеловеческом стрессе и не в безумии, что творилось на улицах. Не в проклятом наследстве, не в ответственности и не местных мифах. Вернее, не в чем-то из этого отдельно, а вот вместе… Хотя именно местные суеверия, похоже, в итоге стали той самой соломинкой, переломившей спину верблюду, или уж скорее, быку. 

      Бурах казался совершенно несгибаемым, сильным, уверенным, упрямым, но такие порой и ломаются в самый неожиданный для окружающих момент. Ходят, даже улыбаются до последнего, а потом их находят в петле.

      “Может и прав был Стах Рубин. Как на старом Исидоре весь Уклад висел, словно клещи, так и на сыне его. Хотя винить одних лишь степняков было бы неверно, тут все приложили руку, такие уж обстоятельства. Даже я”.

      Даниил никогда не считал себя душевным человеком. Всяческие душеспасительные разговоры и психологические практики не были, прямо сказать, его коньком, да и методы он предпочитал иные. Но прямо сейчас он ощутил сильнейшее желание поддержать Бураха хоть чем-нибудь.

      – Бодхо – это ведь “мать земля”, верно?

      – Все так.

      Даниил постучал пальцами по столу, собираясь с мыслями.

      – Ты знаешь, я очень сильно сомневаюсь, что землю так просто убить. Нет, ты просто послушай. Взгляни на ее историю века назад. Она пережила огромных ящеров, ужасные катаклизмы. Не думаю, что несколько артиллерийских залпов могут сравниться по силе с гигантскими астероидами...

      Артемий слабо улыбнулся в ответ.

      – Сейчас осень. Ты устал, да и мы все устали. Можно сказать, метафорически, что и она устала тоже. Но придет весна, степь снова зацветет, и ты убедишься, что я прав.

      – Твоими бы устами, эрдем, – Артемий покачал головой. 

      Не похоже, что он поверил или проникся весьма логичной, как ни посмотри, идеей, но поза его стала более расслабленной. Это успокаивало.

      Артемий выжидающе поглядел на него. Точно, теперь ведь его очередь. Даниил поднял было рюмку, но так и не донес ее до рта.

      – Скажи, ты задумывался когда-нибудь о свободе выбора?

      – Воля сделает любой выбор правильным.

      – Вот, опять эта фраза, – Даниил стукнул рюмкой по столу, расплескав содержимое. – А с чего ты взял, что у тебя эта воля вообще есть? Что она есть хоть у кого-то?! Что мы не просто куклы?!

      Бурах смотрел на него с недоумением, чуть склонив голову. Будто на раскапризнечавшегося ребенка. Он просто не понимал. Конечно, в его мире все было просто, можно сказать, приземленно. Простые мысли, решительные поступки, даже эти примитивные суеверия, едва не стоившие ему жизни. Все это каким-то невероятным образом помогало ему оставаться единым целым, собранным, ясным, какая бы чертовщина не творилась вокруг.

      Что до самого Даниила… Он чувствовал себя оторванным от всего: реальности, цели, смысла. Лишенным даже крошечной возможности хоть на что-то повлиять.

      – Я боюсь, – наконец признался он тихо, будто... да нет, откровенно стыдясь себя. – Я не сел на первый же поезд и не уехал отсюда, потому, что я боюсь.

      Что ж, теперь это хотя бы было произнесено вслух. Вот только легче не стало. Разве после признаний не должно становиться легче?

      Бурах слушал его внимательно. Но видит бог, лучше бы он говорил, так с ним хоть поспорить можно было, вместо того, чтобы продолжать. 

      – Боюсь, что, как только сяду на поезд, то перестану существовать, – будучи произнесенными, эти слова оказались настолько беспомощными и смехотворными, что он сам невольно рассмеялся. – Что там, за поворотом железной дороги, нет ничего. Край сцены, разве что. Дамы и господа, представление окончено! Всем пора по домам.

      Даниил выпил залпом и тут же закашлялся.

      – Вот и все. Dixi et animam levavi.

      Он снова рассмеялся нервным пьяным смехом. Каким же жалким он, должно быть, сейчас выглядел. Да только какая разница? 

      Но Бурах не смеялся. Он решительно поднялся из-за стола.

      – Пойдем.

      – Куда? – не понял Даниил.

      – Тебе не нужно ждать весны, чтобы убедиться. Идем.

      Даниил оторопел. Он почувствовал, как мышцы наливаются свинцовым холодом от ужаса.

      – А если… если я прав?

      – Тогда и узнаешь, ойнон. Резать нужно сразу, одним махом, иначе – сплошная мука.

      Надо было отшутиться, огрызнуться. Сказать что-то про его умение резать “одним махом”, но язык отказывался повиноваться. Даниил поднялся на негнущихся, словно шарнирных, ногах.

      – Погоди, только шинель достану. По ночам в степи уже морозно.

      – Я подожду тебя у входа. Покурю.

      “Напоследок”.

      Даниил вышел на улицу и поднял взгляд к ночному небу. Против обыкновения оно не было затянуто тучами. Россыпь звезд напоминала снежный шар, старую детскую игрушку. У него и самого когда-то была такая. А может и не было. Ни игрушки, ни детства.

      Он отошел чуть подальше, почти за угол, где открывался вид на степь. Та зияла непроглядным черным провалом. Живая метафора неизбежности. Смешно подумать, он так долго считал совсем другую неизбежность – смерть своим самым страшным врагом, но в итоге оказалось, что момент, когда ее не существует, куда страшнее. Рецепт-то оказался на удивление прост – не умирает тот, кто никогда и не рождался.

      Позади послышались шаги. Даниил обернулся. Что ж, вот и момент истины. Бурах молча поманил его за собой.

      Идти ночью по степи было непросто, света от керосинового фонаря в руке Артемия едва хватало, чтобы не потерять того из виду. Темнота продолжала сгущаться. Они шли долго, очень долго. Весь хмель уже успел выветриться из головы.

      Трижды Даниил едва не сломал себе ногу, неудачно наступив в яму или запнувшись о кочку. Пар клубами вырывался у него изо рта, но холода он не чувствовал. Нечему было мерзнуть.

      Наконец Бурах остановился и махнул рукой вперед.

      – Что там? – Даниил вгляделся в темноту, пытаясь разобрать хоть что-то, он даже сделал несколько шагов вперед. – Я ничего не вижу. Артемий?

      Но Бурах исчез, будто сквозь землю провалился. 

      Вот теперь Даниилу стало по-настоящему страшно, он поднял голову, но не увидел даже звезд.

      – Артемий!

      И тут ему в глаза ударил свет. Яркий до боли, жаркий, направленный, казалось, прямо на него, словно… словно софит.

      “Прошу, поприветствуем, дамы и господа, бакалавр Даниил Данковский! На бис!”

      И темнота взрывается аплодисментами, такими оглушающими, что Даниил не слышит за ними собственных мыслей. Овации звучат все громче и громче, отбивая глухой утробный ритм, проникающий в самую суть. Суть, которая должна была прекратить свое существование.

      Ему кажется, что он видит доски и край сцены. Чувствует запах пота и дешевых духов. И софит бьет так ярко, что пот выступает на лбу. Он заносит ногу для последнего шага…