У Айлиши руки, отнимающие боль, но она пока не знает об этом. Жизнь проста и понятна. Дни тонут в детской беззаботности: солнечный свет — главный защитник, и Айлиша не думает о тех, кто обитает в ночи. Собирает ягоды с подругами у лесной опушки, не пресекая затенённую черту, вплетает в косу полевые цветы, помогает заготавливать травы местной знахарке, что только кажется сердитой и нелюдимой. Глаза-то у неё добрые, обведённые паутинкой глубоких морщинок. А руки ласковые, гладят по макушке почти с материнской нежностью. Айлиша любит её тихую, чуть покосившуюся избу, пропахшую терпко истолченными кореньями и засушенными соцветиями. Но больше она ценит лишь время, проведённое со старшим братом, Лютом. Он у неё один-единственный, не то что у подружек: статный, ладный, с улыбкой яркой, что лучик солнца. И Айлиша заливается смехом, когда он подхватывает её под руки, кружит так, что ногами она не касается земли. Радость плещется внутри, светлая, прозрачная, звонкая, словно птичья трель.

Вечера же неизменно омрачены опасностью. У Айлиши на шее ладонка, зачарованная колдунами от неупокоенных и охваченных неутолимым голодом. Родители её покорно платят едва посильный оброк за защиту двора от Ходящих. Она с самых младых лет наслушалась историй о тварях, что затмевают разум и утаскивают в лес, мелькают за окнами быстрыми тенями, плачут в поле жалобно детскими голосами и влекут сладкими речами. Поэтому она осторожна и осмотрительна. Возвращается задолго до того, как закат окрашивает небо златом и кровью. А если тьму прорезает далёкий волчий вой, то она в уютном домашнем покое прижимается боком к руке Люта. А он только улыбается да рассказывает ей сказки. У них нет ни конца, ни начала, и Айлише иногда кажется, что брат их сочиняет сам. Но засыпать под них так спокойно. А Лют никогда не прогоняет её со своей лавки, лишь переносит после, когда она засыпает, так осторожно, что ни разрушает её безмятежный сон.

У Айлиши руки, отнимающие боль, и этого не хватает. Волк кусает Люта днём. Не оборотень, эти не ходят под солнечным светом, но рана чернеет, гниёт. Знахарка промывает её душистыми отварами, накладывает поверх разодранной клыками кожи целебные мази, однако тёмные пятна ползут выше — от предплечья к плечу. Лют мечется в лихоманке, пылает, словно растопленная печь. И с каждым оборотом ему всё хуже: он не спит, ибо боль гложет его непрерывно, выгибает, ломает, вырывает задушенные крики из глотки. Он упрямо стискивает зубы, но на всём его осунувшемся лице написано такое невыразимое страдание. Айлиша сидит возле него, гладит по взмокшему бледному лицу и видит, как боль ненадолго выпускает его из тисков, позволяет вздохнуть полной грудью. Она молит Хранителей. Родители кропят кровью жертвенного телёнка углы. Впусте. Смрад гниющей раны — густая вонь мертвечины, обожженной солнцем, — смешивается с запахом ещё тёплой крови. У Айлиши внутри всё переворачивается. К горлу подкатывают то ли рыдания, то ли тошнота. Она не убирает ладони от брата, но этого мало. Он умирает, умирает уже вторую седьмицу, мучается, и в затуманенном, полубезумном взгляде у него — ночная темнота да невысказанная мольба. Айлиша не желает думать, о чём же он молит её или Хранителей.

Руки, отнимающие боль, не способны спасти жизнь. Айлиша смотрит на собственные дрожащие пальцы — хрупкие, бессильные, — и думает, что смогла бы, сумела, если бы ведала как. Ежели выучил бы кто. Люта упокаивает старый колдун, мрачный да нелюдимый, берущий плату, равнодушный к чужому горю. Вкладывает оберег меж его посиневших губ, чтобы он не точно не поднялся из могилы. Вечерами Айлиша вслушивается в шум за окном, опасаясь уловить зовущий голос брата или скрежет его изломанных ногтей по двери. Сказки кончились.

У Айлиши руки, отнимающие боль, и это Дар. Её забирает в Цитадель обучаться целительству чудная женщина — простоволосая, без косы и — срам да и только! — в мужских портах. Жизнь ломается, осыпаясь трухой привычных устоев, и складывается вновь. Айлиша пока не знает во что, но хочет верить, что в нечто благое. Что окупится обучение силой, которая будет закупоривать кровь, сглаживать раны, исцелять недуги. А пока перебирает травы, учитаться читать и украдкой собирает чужую боль в ладони. Вытягивает тайком, как воришка, жгучие всполохи с иссечённой розгами спины Лесаны, заживляет извечные ссадины, которые без счёта оставляет Тамиру его жестокий крефф. Приносит друзьям сон и покой. Это меньшее, что она может сделать.

Предсказуемо — этого ничтожно мало. Цитадель крушит их всех, чтобы из обломков сложить обережников, чьи пустые сердца будут биться ровно, не ведая тепла. Плата за неуязвимость. У Лесаны не успевают заживать сбитые костяшки: не девичьи руки — сплошные раны и струпья подживающих шрамов. У Тамира — неуклюжего, доброго, заботливого, — блекнут последние веснушки на носу в извечном мраке мертвецкой да подземелье колдунов. Не подруга больше с ямочками на щеках да искристыми весёлыми глазами, а вой в чёрных одеждах и с лицом, что маска, из камня выточенная. Не любимый, тот, с кем Айлиша смотрела на падающие звёзды, а после задыхалась от счастья, когда он целовал её, но колдун в сером, которому мёртвые привычнее живых. Айлиша держит в руках своё крохкое счастье, но то просачивается, подобно воде. Не удержать, сколько бы не сцепляла пальцы.

У Айлиши руки, отнимающие боль. Ими она забирает жизнь. Израненный вой истекает кровью, давится ею — кровавые пузыри вспениваются на бледных губах, — и Айлиша льёт Дар, уперев дрожащие ладони в его едва вздымающуюся грудь, полную рваных прорех. Но сердце парня только трепещет увечной птахой в клети изломанных рёбер. Голубые искры расплёскиваются жалко и беспомощно да гаснут, не в силах стянуть страшные раны. Айлиша глотает всхлип, душит рвущийся крик, смаргивает подступившие слёзы. Убей, если не можешь спасти, говорит Ихтор. Не мучай его, просит Лесана. Айлиша хотела лечить, не губить. Спасать, а не даровать быструю погибель. И всё же она убивает, душегубка проклятущая, бесполезная, слабая, жалкая. А действительно ли Дар — дар, если даже целительство имеет вот такую грязную тёмную сторону?

У Айлиши руки, забирающие жизнь. Во снах её — руины Цитадели и мертвецы, детский плач и острое ощущение пустоты, будто у неё отняли нечто важное, бесценное. И утрата невосполнима. Тамир гладит её теми же руками, которыми разделывал живых и мёртвых. Она не может отделаться от воспоминания о том, как он вогнал нож без сомнений и дрожи в волчицу с тяжёлым животом. Люди, а хуже зверья лютого. Айлише часто снится эта волчица да окровавленные щенки в её руках. Младенческий плач в её снах звучит надрывно и жалосливо. От этого больно, пусто, страшно. Айлиша спрашивает у Тамира, смог бы он упокоить её, если бы она обратилась в Ходящую. Он улыбается ласково и говорит, что не допустит подобного, но она знает, что он не дрогнул бы. Упокоил бы. Внутри у него тоже выученная безжалостность и холод мертвецкой. Плач звенит в голове Айлиши, и объятия Тамира больше не приносят покоя.

У Айлиши руки, забирающие жизнь. И она использует их по назначению: вскрывает Ходящих в мертвецкой, копается во влажных, остро пахнущих органах, готовит сборы да настои — как те, что исцеляют, так и те, что отравляют. Внутри ничего не поднимается протестом, когда она отдаёт молодухе с яркими бусами сбор, что поможет той сбросить нерождённое дитя, зачатое в насилии. Лишь память вздымается ломким частоколом льдинок. Она приникает лицом к травам, вдыхает знакомый запах — и вспоминает. Тёплую кровь на бёдрах. То, что украли у неё без спроса и заставили заспать, забыть. Решили за неё, чтобы Дар сохранить.

У Айлиши — Дар, что стал проклятием, и бестолковые руки. Холод, пустота и сны, наполненные криками её нерождённого сына. Она взбирается на подоконник в Северной Башне и смотрит с высоты: дыхание замирает так же, как тогда, когда брат подхватывал и кружил её. Она шагает вперёд — вот бы Лют подхватил или удалось взлететь бы — и даже взмахивает руками неловко напоследок.

Не взлетела.