Он барахтается в красном мареве: от распирающего жара к ознобу, от изнуряющей дрожи к забытью, наполненному таинственными видениями. В некоторых он опознаёт знакомое — собственные воспоминания. Кораблик, выточенный ножом отца из крепкого куска коры, уносит быстрый поток, и он бежит за ним, поднимая босыми ступнями грязные брызги. Мама — память подводит, лицо её размыто, как бывает, когда смотришь через воду, — журит его, вот как перепачкался сорванец, но голос у неё добрый, весёлый. Строгая сестра...

Под опущенными веками вспыхивает горяче-алым, выжигающим образы. Память сворачивается, как опалённый листок, темнеет, обугливается до ломкости, до невесомого пепла. Ему больно. Больно везде, больно бесконечно долго, настолько, что начинает казаться, будто и не существовало ничего, кроме боли, кроме пламени, оплавляющего кости. Ему чудится, что те становятся мягкими и податливыми: лепи, что хочешь, словно из влажной глины. Тело чуждое, стремящееся принять иную форму. В памяти, что глубже, чем его собственная, — ночной лес, волчьи тени, зов сильного вожака и свобода. Встать бы самому на лапы да броситься туда, куда влечет жар в костях, тянет каждую жилу и вспенивает кровь. Больно. Горло оплетает жаждой, и он неосознанно раскрывает пасть — или рот, пересохшие человеческие губы, — выдыхает тяжело, с хрипом. Кто-то неведомый с мягкими осторожными руками, что пахнут так влекуще — теплой кровью, сладким мясом, косточками, что так легко хрустнут под клыками, высвобождая лакомый костный мозг, — приподнимает его голову, поит водой. Он глотает с трудом, фыркает и отплевывается. У воды затхлый вкус, каждый глоток отчего-то отзывается не болью даже, но ощущением ожога. Плавятся разум, память, его внутренности и кости. Он не осмысливает происходящее — прах прошлого слетает свободно, мёртвое к мёртвому. Сознание его — глубокий колодец с густо-алыми вязкими водами, инстинкты, что глубже памяти, голод нутряной, всеохватный, подчиняющий. Его рвёт водой и чем-то горьким.

— О Хранители! Эльха!

Тонкий голос отзывается вспышкой боли в голове, слова бессмысленны. Но те же самые руки неловко переворачивают его набок, чтобы не захлебнулся. И пахнут, пахнут так, что против воли выступает слюна да отчаянно хочется вцепиться, рвать, кромсать, глотать крупными кусками, рыча от восторга. Он забывается ненадолго, а боль уходит.

Он просыпается, поднимается тяжело, и тело по-прежнему кажется неправильным, это ощущение тлеет прогоревшим жаром в костях. Зов влечёт его, как наброшенный на шею хомут, но голод сильнее. Голова же пуста, свободна от воспоминаний полностью. Единственное желание просто, примитивно, и он не видит причин отказаться от него, бороться, когда поддаться так хорошо, так правильно, будто окончательно шагнуть за грань, где больше никогда не будет больно. Одуряюще вкусно пахнет добычей, живой, ничего не подозревающей. Он смотрит на жертву — девку, задремавшую у его постели.

— Эльха. — Она просыпается, и лицо её озаряется радостью. Что-то отзывается у него внутри, как проворачивающаяся острая спица, оцарапывает, будто по только сцепившейся тонкой корочкой ране. На мгновение мерещится, что красные вязкие воды сознания исторгнут что-то на свою поверхность, и всё происходящее обретёт смысл, но он тяжело сглатывает. Поднимается лишь глубинный голод. — Ты как? Напугал ты меня, братец. Знаешь, как волновалась за тебя?

Он скалится. Зудят дёсны.

— Эльха, ну чего ты блажишь? — Девка чуть отстраняется, смотрит на него внимательно. Он не знает, что она увидела, но радость стекает с её лица, подобно краске, уступая место недоверию и страху. — Эльха?

Она неловко отступает, когда он с низким рыком приподнимается и выгибается спину. Пальцы её быстро шарят по груди и шее, пытаясь нащупать что-то, однако искомое она не находит. И тогда приходит ужас. Он чувствует запах её испуга — пот и соль выступивших слёз, — улавливает участившее неритмичное дыхание, бешенный стук сердца. Она продолжает пятиться к двери, будто надеется спастись.

— Эльха... — не слово, а скорее короткий всхлип, срывается с её дрожащих губ. — Эльха, не надо...пожалуйста, это же я. Эльха!

Раздражающая бессмысленность, пустой звон, отдающийся в ушах. Он знает, как поступить. Поймать её ногу, сомкнуть клыки повыше пятки и дёрнуть, разрывая сухожилие, чтобы точно не убежала. А потом есть — упиваться сладкой тёплой кровью, брызжущей прямо в пасть, зарыться мордой в мягкий живот, поедать слизкие потроха, нежные, так просто проскальзывающие внутрь и заполняющие сосущую пустоту. Утолить жгучий голод, сжимающий брюхо. Как же она невыносимо хорошо пахнет, его аж дрожью предвкушения продирает от самого хребта. Нет ничего, кроме голода. Желания кромсать самозабвенно.

Он прыгает, и на мгновение его обжигает, но приземляется он уже на волчьи лапы. Непривычно, но так, как должно. Перед глазами — красная пелена и её белая кожа, которую так просто пропороть.

— Эльха! — успевает вскрикнуть она, неуклюже закрываясь руками.

Набор звуков, некогда бывший его именем, падает на дно глубокого колодца с алыми водами и не всплывает. Некому больше отозваться.