Руста никогда не любил Майрико. Да и что есть любовь, если не блажь нелепая? В юные годы он разве что соловьём не заливался, когда выпадал шанс потискать деревенских девок да сорвать украдкой поцелуй-другой, спешный, стыдливый, пылкий. После, когда он попал в Цитадель, ни до плотского, ни до глупостей прочих, призванных облечь простейшее влечение в оболочку чего-то большего, незыблемого и вечного, стало. Обережникам не запрещено было обзаводиться семьёй, вот только каждый из них знал, что короток век осенённых, так зачем после себя оставлять баб вдовых да сопливых детишек, которых кормить некому? Зачем связывать и привязывать себя к людям, месту, дому? Чтобы отдирать всякий раз от мирного покоя да бабского подола себя с тоской и болью? С такими же, как сам Руста, обережницами было проще. Им не нужно было плести узорчатые обещания, заверять в любви, сулить скорую свадьбу. Ни верности, ни обязательств — лишь краткий миг тепла, сугубо плотский жар.

Майрико всегда была красива, источала нездешнее очарование. Светлая и мягкая, словно создание внеземное, с молочной кожей и льняными волосами. Её красоту не портили ни срезанные косы — короткие прядки едва обрамляли точёные скулы, — ни мужские порты да рубаха взамен расшитого сарафана. Руста смотрел на неё, следил за движениями её ладоней, ловко перебирающих сушенные крапивные листья, замирал со странным неведомым восхищением, когда под солнечными лучами длинные ресницы её вспыхивали золотом, а льдисто-голубые глаза, казалось, теплели. Не сковывающий лёд Стуженя, но бесконечное васильковое поле. Вот только Майрико была одинаково холодна со всеми, кроме Клесха. Да и желания соперничать с этим припадочным зверёнышем с берегов Злого моря ни у кого не было. Клесх был из тех, у кого силы в избытке — Дар воя плескался в нём, переливаясь через край, — а ума как у пса бездомного. Схлестнуться с ним — зубы потом по всей Цитадели в лучшем случае собирать, в худшем же сразу на погост попадёшь. Руста его едва выносил. Не было в этом кусачей ревности, он верил, не было. Пусть играют, коли хотят, глупые да наивные.

Когда Клесха сослали, Руста почувствовал странную радость. Думал, что меньше бед станет, не придётся латать всех подряд, под кулаки припадочного попавших. И всё-таки поскрёбся однажды в дверь покойчика Майрико, не надеясь даже: не у него на плече она рыдала после разрыва с Клесхом, не он заваривал ей успокаивающие травы, не ему она душу изливала. Между ними даже дружбы не было. Так, вынужденное соседство в лекарской, по несколько оборотов совместного нетягостного молчания в день. Наверное, поэтому именно Русте из всех Майрико отворила дверь. Посмотрела на него устало и безразлично, глаза у неё в желтоватом сумраке казались совсем тёмными, и отступила вглубь комнаты, позволяя ему зайти. Он отчего-то волновался, что юнец, ещё не знавший женщины.

Руста никогда не любил Майрико, и дрожь в пальцах, путающихся в завязках на её рубахе, он списал на нетерпение. Он целовал её, вбирал запах её волос, кожи — полевые травы, как первый вздох весны, — и чувствовал, что Майрико цепенеет под его руками. Холодная, недвижная, будто окоченевшая покойница. Равнодушная к его ласкам и словно застывшая от омерзения настолько полного, что даже сил оттолкнуть его не было. Руста отстранился сам и ушёл, не надев даже рубаху. Не этого он желал: будто снасильничать вздумал. В мертвецкой и то теплее было бы, чем у Майрико в постели. Он с досады рассадил кулак о стену и не удержал горький, неприятный смех, затворяя кровь на сбитых костяшках. Чай не Клесх, чтоб стены крушить. Не Клесх, чтоб Майрико от его прикосновений не сковывало отвращением, словно крепким зимним льдом.

Они никогда не говорили о произошедшем — зачем пожары на пустом месте разводить? Им ещё под одной крышей до конца дней жить, тянуть целительскую ношу, выучам знания передавать. Порожнее всё это. Русте молчать с ней было спокойно, не перекручивало ничего внутри. В жизни его мелькали иногда вдовушки, румяные, что свежая сдоба, да молодухи мужние, не прочь скоротать одну из длинных одиноких ночей в отсутствии своего благоверного в его компании. Он не перебирал: охолониться помогало, не цепляться взглядом за Майрико, ожидавшую безмолвно возвращения Клесха. Руста думал, что это гордыня в нём уязвлённая говорит. И к Клесху придирался позже он по старой привычке да из заботы о креффате: протащили заматеревшего зверёныша в креффы от безысходности, для количества, пожертвовав качеством. Вот и устраивает из каждого собрания свару бабок базарных да скалится ехидно. Хоть драки не затевает, припадочный, и то благо. Голосовал Руста опосля за повторное изгнание Клесха тоже не из неприязни, не потому, что тот ему костью поперёк горла встрял.

Руста не помнил, когда в последний раз встретил Майрико. Это было дело рутинное, по десятку раз за день пересечься где-то в коридорах крепости. И в тот раз не придал значения этому, не подумал о сквёрном, когда она отправилась лечить детей от очередного мора. Это у ратоборцев, обозы сопровождающих, что ни день, то от зубов упырей да волколаков уворачиваться приходится. Целителям в чём-то проще было, безопаснее. Но обратно в Цитадель Майрико так и не вернулась. Полегла, отбив деревенских у волчьей стаи, выжала себя досуха — до последней капли крови иссекла руки, до последней искры излила Дар. И не стало её так резко, что не верилось почти. Руста не увязался вслед за Клесхом да Тамиром к её мертвому телу, что полагалось упокоить согласно всем правилам. Да и зачем? Он не пятым колесом в этой телеге показался бы даже, а корявой толстой ветвью, вогнанной между деревянных спиц.

Руста никогда не любил Майрико. Это Клесху полагалось скорбеть да нести по жизни тяжесть потери. Но тот, хоть и лицом был мертвенно недвижим, забывался да оживал близ одной из деревенских баб, которую своей женой звал. Руста же бродил потерянно и всё ожидал, что вот сейчас увидит Майрико за углом, поймает её тень в оконном проёме, услышит ровный голос. Касался бессознательно вещей, что остались после неё. И не мог поверить, что не вернётся она. Никогда — слишком суровый приговор. Вот ступка с измельчёнными засохшими лепестками осталась, сборы, смешанные в точнейшем соотношении целебных трав опытной рукой Майрико, заполненная берестяная грамотка, четкие резы. Никогда — не умещалось в голове, вскипало непониманием. Не любовники, не друзья, лишь соратники, почти чужие люди, объединённые под сенью Дара да под крышей Цитадели. И всё же было больно внове. Сильнее, чем от уязвленной гордости, острее, чем от сбитого в мясо кулака.

Руста никогда не любил Майрико. Самому бы только в это поверить.