Сваты приходят допрежь обережника всего на пару дней, и Лесана, счастливая сговорённая невеста, в радостных хлопотах перед свадьбой не обращает на него должного внимания. Чужин присутствует мрачным пятном где-то за пределами её последних дней в отчем доме, где даже привычный быт отмечен ныне восторгом искристого предвкушения. Лишь единожды она встречается с ним взглядом. Глаза у него серые, как выжженное поле, присыпанное невесомым пеплом, а взгляд отчего-то кажется яростно-раздосадованным. Он смотрит тяжело, пристально и дольше, чем полагается, согласно деревенским приличиям, пялиться на девок, уже обещанных жениху. Так, будто пытается разглядеть нечто, находящее под самой кожей. А потом зло дёргает углом рта и отворачивается, резко, словно отсекает что-то одним безжалостным ударом. Лесана вздрагивает и облегчённо выдыхает, спрятав малиновым цветом зардевшие щеки в ладонях.

На следующий день обережник, мрачный, что чернокрылый вран, кружащий над погостом, покидает деревню. Уезжает один, так и не взяв никого из подлеток в выучи. Лесана смотрит недолго ему вслед, пока его силуэт не теряет чёткие очертания – всадник чёрный на вороном коне как тень отдаляющейся беды. И забывает о нём пару оборотов спустя. Нечего о дурном думать на пороге новой счастливой жизни. Отец хоть и ворчит приличия ради, что свадьба весенняя совсем не хлебосольная, торопятся молодые, нетерпеливые, подождать до осеннего урожайного изобилия не могут, но радуется. Матушка собирает с Лесаной приданное, вплетает ей в косы ленты и украдкой утирает повлажневшие глаза. То ли от дочерней удачи – каково везение, породниться с семьей кузнеца! – взыграло сердце, то ли боязно да горько кровинушку в чужой дом отпускать, то ли Зорянка вспомнилась, скитающаяся где-то нечистью неупокоенной.

Лесана сияет, когда моленьник обручает их с Мирутой. Вот только позже понимает, почему все сказки предусмотрительно заканчиваются на свадьбе, отнюдь не из стыдливости пряча за плотным покровом дальнейшее. Семья Мируты Лесану не любит: так и норовят кольнуть, будто ненамеренно, будто по простоте душевной, не облекая правду-матку в сладкозвучие речей. А чего с неё, с девки бестолковой да небогатой, взять? Даром что коса длиннющая, вервием до колен вьётся. Такого добра в деревне хватает. Мирута, женихом завидным бывший, мог выбрать девку получше, чтобы род связать.

Обрученным позволено больше, чем парочкам, тайком обменивающимся поцелуями в сумраке сеней. О том, что происходит между мужем и женой, даже с подружками шепотом Лесана не заговаривала, вспыхивала лишь от намёков на подобное. Однако таинство оставляет привкус разочарования, еле уловимое ощущение исполнения повинности. В первый раз Мирута нетерпелив, но ласков. Осыпает её поцелуями, водит по телу дрожащими руками, шепчет, что ждал, так долго ждал. И Лесана тает, плавится под его шершавыми мозолистыми ладонями. Забывает благодаря этим кратким минутам неги, делающей тело словно невесомым облачком, пронизанным тёплыми солнечными лучами, и последующую боль, и то, как отстраняется Мирута позже, поворачивается спиной да засыпает, когда ей так отчаянно хочется поластиться к нему. Чтобы он обнял, чтобы сказал, что любит. Но Мирута уже получил то, что хотел. Чего ждал так долго.

Потом Мирута перестаёт размениваться и на мимолётную нежность, скупую, как вынужденная плата ростовщику. Лесана смотрит широко раскрытыми глазами в потолок, когда муж пыхтит на ней. Она старается не думать ни о чём, когда он наваливается на неё, грузный и основательно раздобревший, обдаёт хмельным дыханием, неуклюже слюнявит её щеку липкими губами, чтобы в следующий миг задрать на ней рубаху. Это длится недолго. Всегда недолго, всегда почти бесконечно. Лесана привыкает сглатывать плач, горьким комом ставший поперёк горла. Это её долг жены, не предполагающий выбора. Ах, как же легко было оттолкнуть Мируту в годы девичества, ах, какой же невозможно сладкой казалась былая свобода!

Лесана бездумно надеется, что от этих метаний на лавке будет толк: ей хочется дитя, маленькую душу, по-настоящему нуждающуюся в ней, родное существо. И – совсем чуть, она в этом постыдно-затаённом, неправильном чаянии не сознаётся, – чтобы Мирута не касался её так, как имеет право лишь муж. Хотя бы пока она будет ходить тяжелая. От его былой красоты – первый парень на деревне, косая сажень в плечах, статная крепость – остаётся воспоминание, обречённое сопреть, как опавшая листва. Мирута обрюзг, вместо литых мышц – слой дряблого жира, свидетельствовавшегося о неуёмной любви к пирогам да хмельным напиткам. Красные пятна неизменно протупают на оплывшем лице. И вид у него скорее диковато-свирепый.

Родичи Мируты так и не принимают Лесану, скрипят зубами, мол, досталась сыну старшому жена. Науськивают его, как злобного пса, готового сорваться с цепи: всё, за что не взялась бы благоверная, сикось-накось выходит, всё из рук сыпется. И он сам, разгорячённый чужими выговорами, начинает придираться по мелочам. Невидимый сор по углам избы находит да щи, приготовленные Лесаной, хулит. А опосля всё же приступает черту. Лесана не ожидает, когда Мирута, вновь пьяный – таким она видит его в последнее время чаще, нежели трезвым, – не останавливается на брани, на все лады кляня её бесполезность. И не успевает даже закрыться руками, когда он бьёт, даже не раскрытой ладонью, а мощным кулаком, сохранившим былую силу. Молодецкий удар, таким парня можно опрокинуть в беспорядочной сваре. Лесана не успевает почувствовать боль: перед глазами распадаются столпы искр, половина лица сначала немеет, а затем наливается пульсирующим жаром. Она падает. Инстинктивно сжимается и замирает на грани между явью и забытьем. Голос Мируты звучит будто издалека. У Лесаны нет сил встать, ответить. Попросить, едва размыкая губы: не трогай меня, пожалуйся, не надо, ты же обещал, что будешь заботиться обо мне. Он ударил лишь раз, но этого хватило.

К вечеру Лесана скидывает дитя, о котором так и не успела сообщить – краски не приходили два месяца, и она посмела надеяться. Ей больно и пусто, когда знахарка поит её травяным настоем да приговаривает что-то успокаивающее. Лесана забывается беспокойным сном, но слышит смятые обрывки чужих разговоров. Мирута что-то невнятно бубнит: попалась же, дура, под горячую руку. Нерун подбадривает сына, говорит, что жена должна знать своё место, неплохо колотить бабу иногда для острастки. У Лесаны нет сил даже на то, чтобы разозлиться.

Она крепко жмурится, удерживая то ли крик, то ли всхлип – что-то надрывное, обдирающее горло изнутри. Заплывшее синяком веко горит от тупой боли. Мирута не собирается просить прощения. Лесана не собирается прощать, вот только кому какое дело. Она вспоминает обережника – пустые усталые глаза, жесткий изгиб рта, – и отчего-то верит, что всё могло быть по-другому. Совсем иначе.

***

Лесана умеет вязать узлы – крепкие, надёжные. Это первое, чему она учится у своего креффа: плохо привяжешь коня, сбежит, вот и бреди потом через лес, Ходящих полный, да поминай недобрым словом собственную глупость, а винить-то, окромя себя, и некого. Некого винить, думает Лесана: сама она возомнила себя несокрушимой, единожды воспользовавшись Даром. Сама дерзко подняла руку на тварь матёрую, подлую, с каменной глыбой на месте сердца. Сама задела в нём не опытного колдуна, но мужика, неспособного снести от девки сопливой оскорбления. Сама не прикусила язык вовремя. Охолонилась бы вовремя, сдержала бы слова справедливые, но злые – и обошлось бы, удовлетворился бы он угрозами да парой ударов.

Хуже всего отнюдь не боль, к ней Лесана привычна – не раз её секли. Хуже стыд. Унижение, что не облечь в слова, будто Донатос её с головой в выгребную яму макнул и держал, держал, держал, пока она самым отвратительным образом не разрыдалась. И страх настолько сильный, что даже память о былом гневе блекнет. Если бы Донатос пришёл вновь, то Лесана бы скулила, молила, валялась бы у него в ногах, лишь бы…

Она не заканчивает мысль, ибо от всколыхнувшихся воспоминаний становится тошно, как от крови, наполнявшей её рот после его ударов. Лесане на миг блазнится, что она всё ещё там, в тёмном покойчике, лежит, ткнувшись разбитой щекой в стол, по которому Донатос возил её лицом. А он в любой момент может вновь вцепиться рукой в её коротко стриженные волосы на затылке, вынудив выгнуться, и…Боль.

Сделать из вожжей петлю легко. Прикрепить её к балке – сложнее, Лесана сцепляет зубы и глухо стонет от боли, что блуждает по всему избитому телу. Набрасывает петлю себе на шею, неуклюже удерживая равновесие на хлипком покосившемся табурете, поставленном поверх всякого старого хлама. Не думать, главное – не думать, чтобы не испугаться, не отступить, иначе придётся жить с постоянным ужасом, с несмываемым позором. Тварью дрожащей, что крепко помнит, где её место. И всё-таки успевает вспомнить своего креффа, подумать о том, что такая смерть – тоже сором, скверное поражение. Лесана тянется снять петлю, сбросить, как ядовитую змею, как саму идею столь позорного побега. Однако слышит далёким отзвуком чьи-то шаги и трусливо вспоминает Донатоса. Дёргается и оступается. Табурет выскальзывает из-под подкосившихся ног, петля захлёстывает шею, и Лесана отчаянно сучит ступнями в воздухе, утратив опору.

Когда Нурлиса добирается до комнатки на вершине Северной башни, Лесана уже не бьётся – безвольно мёртвое тело с налитым кровью лицом.

Тамир не глушит боль отрицанием, не вопрошает у равнодушных Хранителей, почему и за что, не воет смертельно раненным зверем. Ему никак. Тело существует отдельно от разума, подчиняясь приказаниям извне. Тамира заставляют подниматься, что-то делать на занятиях, что-то есть в трапезной – у пищи нет вкуса, с тем же успехом он мог хлебать дорожную грязь, – и возиться в покойницкой да мертвецкой. Лесану не разрешают упокоить в назидание остальным. Отдают выучам-колдунам, дабы тренировались на мёртвой, как на вещи какой-то, чтоб другим девкам дурным неповадно было на себя руки накладывать. Ишь, развели балаган: одна из окна бросилась, другая повесилась. Одну Тамир любил так жарко, так трепетно, как только можно любить женщину. Другая ему как сестра родная была. И обе ушли.

Тамир видит однажды Лесану на лавке в мертвецкой и подходит осторожно. Она кажется чужой – пустая оболочка. Он хочет коснуться её, чтобы лишний раз убедиться: былое утрачено. Но она неожиданно распахивает глаза – затуманенный синий лёд, мёртвый и хладно-инестый, – да хватает его за запястье пальцами, источенными гниением. Тамир действует быстрее, чем успевает подумать: отталкивает крепким ударом, шепча колдовские слова. Руки твёрже разума. Таковыми должны быть обережники: с пустыми сердцами и отмершими за ненадобностью душами.

– Не смешно. – Тамир оборачивается и смотрит в упор на Донатоса так, как мог бы глядеть на раздувшуюся жабу, раздавленную сапогом. – Второй раз я не это не куплюсь.

Тот хмыкает, даже почти с одобрением: не такой уж бесполезный увалень достался в выучи. Слабоумную строптивую девку Клесха Донатосу не жаль. Он и не ведает, что и Тамиру, утратившему волю к жизни, к осени найдётся место на погосте.

***

Фебр не говорит, что любит. Лесана не клянётся в верности. Всё это бессмысленно и жестоко: им не отмеряно мирское счастье, лишь пару месяцев изувеченной нежности, о которой можно будет вспоминать одинокими тёмными вечерами. Память о том, что сотворил Донатос, рубцуется грубым шрамом, когда Фебр касается Лесаны бережно и ласково. Они даже не прощаются толком: больно топтать ещё нераспустившееся чувство. То, что могло бы быть, но сохранилось отпечатками тепла. Они оба — ратоборцы, так что вероятность последующих встреч слишком мала. Двоих воев ни один чудак не объединит для защиты града, охранные тройки — устоявшая схема.

Лесана не обещает верность, но невольно хранит её. На неё, воя в чёрных одеждах, либо никто и смотреть не смеет как на девку, либо её саму от внимания навязчивого ужасом выворачивает – прерывистое дыхание Донатоса у уха и его пальцы, ошейником сомкнувшие на её шее, — который почти мгновенно перекрывает кипучей яростью. Ударить без жалости так, чтобы вышибить дух. Сил хватит. Теперь хватит. Она иногда ведёт пальцами по рукояти ножа, подаренного Фебром, и позволяет себе помечтать, зная о неосуществимости желаемого.

В родной деревне Лесана вырезает всю ярившуюся Стаю, не взяв никого в плен. Ни один из волколаков в человечью шкуру не перекинулся, пришлось добивать с долей досады. Жаль, что не попался какой-нибудь говорливый трусливый перебежчик, которого можно было бы, пообещав жизнь, привести в Цитадель. Лесана смотрит с удовлетворением на яму, набитую окровавленными волчьими тушами, и выдыхает. В глазах деревенских — не осуждение, но почтение и что-то робкое, дрожащее, заставляющее опускать взор или прятать его под тенью ресниц. Лесана позже научится распознавать это, понимать суть — это страх. Инстинктивное желание отторгнуть чудное, непонятное, идущее поперёк устоев. Девка-вой в портах и с остриженными косами, прямая, как натянутая тетива, — лихое дело, кто ж знает, что за бедовые помыслы у такой.

И так всю жизнь — меж двух пределов. Либо недоверие, либо опасение, пусть и с проблесками благодарности. Лесана проходит сквозь великую бойню с Ходящими, но мир не приносит ей покоя. Фебр женится на Клёне, и Лесана искренне рада за них. У неё с Фебром — отболевшее и перегоревшее, разделённый момент жгучей нужды в человеческом тепле. Не любовь, но то, что могло бы ей стать. Прошлое, оставленное позади.

Парни-обережники легко обзаводятся семьями, завидные женихи ведь, за такими — что за каменной стеной. Лесана остаётся вне этой развесёлой круговерти. Мир вновь судит её: кому нужна бескосая девка, худая и плоская, что отрок, да ещё и жившая промеж мужчин и явно блудившая. В чужих глазах — неверие, отторжение или редко сальный блеск, заставлявший призрачно болеть рану, сокрытую под струпом. Лесана находит отраду в детях Клёны и Фебра — счастье других не вызывает зависть. Но иногда ей хочется — смешная блажь — крепкого плеча рядом, бус алых, крупных, что зрелая земляника. Мечты, глупые, неосуществимые.

***

Лют широко распахнутыми глазами, наполненными слезами, смотрит на солнечные лучи, косыми лентами падающие сквозь проём окна. Лесана подходит, прижимается к его плечу и, поборов первое удивление, улыбается. Самый долгий да тяжёлый путь — не всегда самый худший.