— Панчок. 

Небо сегодня вновь синее-синее — ни облачка — и солнце светит до бескрайнего ярко, распространяя вокруг ауру едва зримого счастья, пробуждая птиц петь оглушительно громко, а цветы в саду — распускаться сильнее с целью топить всё вокруг в своём благоухании дивном. Если прикрыть глаза прямо сейчас, можно раствориться в звуках настоящего мира, такого отличного от привычного внутреннего, в котором боль с томлением давно перемешена, а робость каждый день разбивается об острые камни действительности: шум ветра по кронам могучих деревьев, негромкий плеск начавшей уже остывать воды здесь, в купальне, сильный запах цветов, что мешается с его природным лавандовым, последнее время стойким и до ужаса сильным, что повествует о совсем скорой течке, щебетание звонкое птиц там, куда дверь распахнута настежь, но Юнги точно знает — ни один глаз посторонний не посмеет взглянуть на о-сына императорской династии Мин. И не потому, что тогда отец прикажет выколоть очи любому, кто позволил себе подобную дерзость, отнюдь: Кёнги, вот кто будет куда страшнее гнева родителя с его чувством собственничества, отчаянной ревностью и желанием всегда быть рядом и самому держать подле себя — и это настолько приятно, вызывает безграничное чувство защиты от факта того, что есть тот, кому не плевать. Есть тот, кто всегда прикроет, поддержит, поможет и разъяснит, несмотря, чёрт, на то, что иногда сам до ужаса путается: Юнги до последнего готов рядом быть с братом своим, чтобы преодолевать вместе каждую сложность; всегда готов смотреть на это лицо, его — идентичное, и раз за разом открывать новые грани. Это и есть то самое, что любовью зовут, разве не так? — и омега всегда чувствует укол болезненности, когда думает о чём-то подобном: вдруг нет. Вдруг что-то пойдёт не по плану и кто-то узнает о них: тогда будут проблемы, великое множество их, отец определённо придёт в настоящую ярость, разделит, выдаст Юнги замуж, а Кёнги точно женит на ком-то — и от подобных мыслей витков всегда становится до ужаса страшно, он почти цепенеет... 

Ведь потерять Кёнги он боится больше всего. Или даже не так: не так страшна потеря того, кого любишь, как исчезновение этого сильного чувства, ведь он знает точно — тогда у него ничего не останется, ведь его близнец и эти эмоции, что он в душе пробуждает — это всё, что он когда-либо имел... всё, что он в принципе когда-либо будет иметь. 

— Слушаю Вас, мой принц, — раздаётся голос беты-евнуха сзади: Юнги чувствует, как тот моет ему его длинные волосы, ощущая касание мягких старческих пальцев по коже головы, нежно массирующих. — Ваши мысли что-то тревожит? 

— Хочу спросить у тебя. Разреши? 

— Как я могу Вам отказывать, Юнги-ним? — хочется быть несколько едким, заметить, что Панчок буквально приставлен отцом к его персоне лишь для того, чтобы постоянно осаживать слишком амбициозного сынка в тех делах, где у него веса нет совсем никакого. В общем, везде, в чём ему хотелось бы разбираться: наука, история великих сражений, умение владеть каким-либо оружием. Нельзя. Не положено. Ты, Юнги, всего лишь омега, всё, что нужно тебе — это быть просто красивым лицом.

Просто быть, а дяденьки альфы все проблемы решат за тебя без тебя.

— Ты когда-то любил? — вырывается непроизвольно. Пальцы в его волосах замирают, но лишь на мгновение: удивившись, бета невозмутимо изволит продолжить мытьё волос своего господина, но отвечает не сразу, лишь помолчав какое-то время:

— Было дело, мой принц. Давно. Очень давно. 

— Он был омегой? 

— Нет, мой принц, альфой, — ровно отвечает старик, а в голосе Юнги слышит лёгкую горечь и дрожь. Любил этот евнух, безумно любил когда-то давно, и в глазах своего принца сейчас перестаёт быть бездушной, живущей по постулатам скотиной, находящейся с ним рядом лишь для того, чтобы отец был в курсе всех дел, которыми второй сын занимается, не подходя к нему близко: жил по правилам, оставался невинным, нетронутым альфами, нецелованным даже, но не подозревает о том, что Юнги давно будет гореть за неправильность собственных чувств, но даже тогда — не один. 

— И почему вы не вместе? — интересуется он, глядя на роскошь дворцового сада. 

— Он был обычным воякой, а я родился бетой в семье земледельцев. Ненужный — детей иметь не могу, — но мы полюбили друг друга и хотели сбежать, потому что ему к тому времени уже даже нашли жениха. 

— Но?..

— Но потом ваш дед, принц, на наши земли с войною пришёл. Меня забрали в наложники, а потом — оскопили, а моего любимого убили во время одного из сражений. История короткая, грустная, совершенно невзрачная, но я больше никого не смог полюбить за всю свою долгую жизнь. Да и не нужно мне было лишних страданий: кто когда любил евнухов?

И Юнги крепко задумывается. О том, что бы с ним сталось, умри Кёнги здесь и сейчас, потеряй он разом и брата, и одно из сердец, что вторым бьётся под рёбрами; задумывается — и ощущает, как крупная дрожь всё тело пронзает в этот же миг. Нет, он бы не выжил, не вытянул, но вот он, Панчок, который так и не полюбил никого, ему волосы моет, читает нотации: дышит, ест, пьёт, спит и брюзжит старым псом. 

Существует, понимает он в ту же минуту. Но не живёт, и это принципиальная разница. 

***

Солнце кренится к горизонту, ало-рыжими всполохами окрашивая земли вокруг: всё яркое, тёплое, ослепляет немного, но он точно знает одно — ничто не помеха настоящему воину, ни свет, ни тьма, ни чувство привязанности, а потому град ударов, наносимых противнику, крайне силён и стабилен, а воздух разрезается свистом в тот самый момент, когда бо крутится в огрубевших от времени пальцах, чтобы снова обрушиться, но быть жёстко парированным. С губ срываются злые слова — хоть бы один, сука, удар ему нанести, — раздражение топит до кончиков пальцев, а удары становятся хаотичнее, чаще: немудрено, что в какой-то момент оппонент попросту пригибается и с силой бьёт по коленям всё тем же оружием, а после, выпрыгнув, резко по пальцам, чтоб собственное выпало к чёртовой матери, а ноги подогнулись от боли, заставляя рухнуть на пыльную землю, потрясённо глядя на железный наконечник у самой своей переносицы. 

— Медленно, Тэ, — сообщает Дракон, и ни единый мускул не дрожит на его красивом лице. Опять победитель, талантливый бес: хмыкнув и крутя бо меж своих длинных пальцев, отводит назад свою главную страсть и руку протягивает, однако альфа, цыкнув, сам встаёт, морщась от боли, и смотрит исподлобья и хмуро — да уж, этот омега его не жалеет. Никого из них не жалеет в том плане, когда дело касается спаррингов, говоря всем одно: если вы победите меня, то вам горы будут по пояс. Проблема лишь в том, что никто вожаку нанести ни удара пока что не смог, но Тэхён старается, правда старается, съедая вместе с землёй свою гордость, которая кричит каждый раз: «Слабый пол опять тебя одолел!». Не слабый: кто угодно, но не этот парень двадцати одного, кажется, года в простой белой рубахе и с волосами чёрного цвета, что неровно обрезал по скулы. Дракон любого из них раком поставит, если захочет: ему нет равных в округе как в уме, так и в умениях; нет равных как по разуму, так и по постельным делам — Тэхёну есть, с чем сравнить, и лучше Юнги у него не было ещё никого. И то, как тот отметает привязанность непосредственно в бое, его поражает: ни за что не сказать, как чувственен и податлив во время соитий этот жёсткий и местами жестокий учитель — разносторонность характера его поражает. Весь Юнги поражает. Его полюбить бы, влюбиться, но Тэхён знает, что всё будет тщетно: носит их лидер в душе какую-то рану, что не заживёт никогда — недаром пару раз находил он его слепо глядящим на простую повязку из шёлка чёрного цвета. Дракон ни единого раза на лоб не повязал её, а искренность боли на молодом красивом лице заставила альфу поспешно уйти, словно застал что-то личное. Так и есть, кажется: никогда Дракон не позволял себе слёз, кроме как в такие моменты, никогда не высказывал терзаний душевных, всё в себе навсегда, и лезть в закрома чужой боли нет смысла — всё равно не расскажет. — Но лучше, чем раньше. 

— У меня хороший учитель, — кривит губы Тэхён, отмечая насмешку в чужих тёмных глазах: говорит искренне, но вожак никогда не признаёт комплиментов, словно не веря в них, хотя заслужил. 

— Лучше, чем раньше, но недостаточно, — сообщает омега. Он ниже по росту намного, но аура властности, силы идёт от худого гибкого стана такая, что прогнуться и подчиниться хочется очень. В такие моменты Тэхён всегда ощущает себя незрелым глупым юнцом, который не знает ничего в этом мире. Впрочем, быть может, оно так и есть. — Тебе нужно больше учиться. 

— Стараюсь, хён. Правда стараюсь. 

— Но недостаточно, — повторяется тот. Скосив глаза, Тэхён замечает мальчишку — Чонгука, того, которого они спасли от родного отца. Паренёк с ними уже месяца два, но он не замечал, чтобы тот сказал хоть одно слово или же чтоб Юнги начал его обучать — он не ходит с ними на вылазки, оставаясь в убежище, не участвует в делёжке добычи. Он просто есть: ненужный балласт, чертовски худой, пусть мышц в нём достаточно, и не приносящий ни толики пользы — Сокджин как-то жаловался, что лишний рот кормить очень накладно, и парень перестал есть почти, только с драконовых рук и с угрозами, бесконечно печально глядя своими глазами огромными. Пахнет своей дурацкой фиалкой так сильно, как может, испуганный, а во взгляде читается: «Когда вы меня выкинете?».

У Тэхёна тот же вопрос. У Сокджина, Намджуна — ещё одного новенького, который уже давно ходит с ними вершить правосудие — он тоже возник, но вожак не комментирует поведение этого мальчика, немо давая понять: кто тронет — тому будет худо. Поэтому никто не подходит — вдруг скажет что-то не то и этот паренёк с собой что-нибудь сделает, а им потом за это головой отвечать. Дракон его опекает, как наседка — птенца, и это видно всем здесь, а спорить с Драконом — это спорить со смертью. 

— Он тебе словно сын? — это Тэхён у Юнги спрашивает одной ночью после того, как изливается тому на живот, а потом рушится на циновку аккурат около, а тот смотрит в потолок без единой эмоции, чтобы ответить:

— Он мне словно я в прошлом. 

И на этом их разговор был закончен. 

Дракон вновь быстро уходит, как и всегда: привыкший к регулярным купаниям, он ненавидит быть грязным, а альфа, побитый и чертовски усталый, оседает на крыльце, устало прикрывая глаза: заходящее солнце взгляд режет, а от оставленного на земле железа зеркалится совершенно немилостиво. И вдруг чувствует, вернее, слышит сначала: плеск воды, а потом ощущает, как его руку нежно берут чужие ладони прохладные, осторожно тёплой водой и куском ткани омывают усталые пальцы. 

Запах фиалки забивается в ноздри. Тэхён его выдыхает не без нотки презрения, а потом, распахнув веки, дёргает кистью с жёстким:

— Не надо. 

Мальчик — Чонгук, да — на него смотрит опять своими глазами большими: в них видно много вопросов, а ещё — просьба помочь, даже руки складывает в жесте молебном, сидя на ногах рядом с ним. Он милый, но на любителя: крупный нос, тонкие губы, тёмная чёлка застилает обзор, на солнце рыжиной отливая, а на скуле, кажется, слева — даже имеется шрам. Тэхёну такие не нравятся. 

— Не надо, я говорю, — и омега, склонив к плечу голову, словно бы спрашивает своё «почему?». — Я сам могу о себе позаботиться. И тебе того же советую: прекрати уже просто быть, начинай приносить пользу нашей семье. Ты же не хочешь, чтобы тебя ненавидели? — мальчик отрицательно головой машет. — Вот и старайся полезным быть, — и моргает, когда Чонгук рот открывает, силясь хоть что-то сказать, но звуки из него не идут словно бы, и потому только вздыхает и снова показывает на тэхёнову руку и чашку с тёплой водой. — Ты и пытаешься, да? Как умеешь? — после паузы тянет Тэхён, и мальчик быстро кивает. — Послушай, забота не так важна для мужчины — он себя может ей сам обеспечить. А вот еда, одежда и деньги — дело другое. Тебе стоит начать... — и не договаривает, глядя на то, как мальчик взгляд отводит. — Ладно, с малого. Хорошо, делай, как знаешь. 

Вздох. И у омеги — улыбка широкая, пока он сначала руки ему омывает, а после — и шею, и даже лицо.

Что же. Делай, как можешь. 

Если забота — это твоё, то почему бы и нет?