Вся боль приходит с рассветом одного ясного дня, когда он открывает глаза, ощущая, как первый луч солнца скользит по лицу, одаривая нежнейшим касанием, и выдыхает блаженно, чувствуя тепло родного тела подле себя, того самого, которое сжимать в объятиях хочется больше всего, при взгляде на которое сердце щемит. Его касаться до безумного хочется — и Кёнги нежно приникает губами к длинным прядям чёрных волос, ощущая, как сильно бьётся вторым прямо под рёбрами: нет для него человека милее, любимее, нежели тот, кто лежит сейчас рядом с ним, распространяя по помещению нежнейший запах лаванды, и дышит во сне мерно и тихо, неосознанно прижимаясь словно в поисках какой-то защиты.
Кёнги любит. До крика из горла, до сердечного стука о рёбра, до мук, слёз, истерики. Ровно настолько, чтобы никому никогда не позволить его у себя отобрать ни сейчас, ни потом: он не готов допустить, чтобы кто бы то ни было забрал у него его близнеца, не готов просыпаться с осознанием, что тот больше не будет лежать подле него, самый родной, драгоценный и важный, а мелодия арф внутри смолкнет навеки, оставляя его с пустотой в голове.
Кёнги уже убил ради него. Это было полгода назад: во Дворец с дипломатической миссией приехал посол из Китая, и, увидя Юнги, немедленно попросил у отца руку и сердце, а тот действительно крепко задумался, потому что партия выгодная и стоила поставленной на кон цены.
Кёнги был напуган. Но не фактом того, что Императору пришлось по итогу выражать соболезнования, оправдываясь мнимой лихорадкой, что погубила знатного альфу Шан Фэня, но потому, что тогда как никогда осознал: Юнги не его и, по сути, никогда не будет принадлежать ему до конца. Не может быть в этом мире, чтобы брат брата любил и просил его руки на всех основаниях — их заклеймят, уничтожат, изгонят, забьют как самых низменных грешников. И сейчас, прижимая брата к себе аккуратно и нежно, он снова задаётся одним и тем же вопросом: за что же судьба им муку такую послала?
Почему они не смогли полюбить кого-то другого? Почему были рождены именно братьями?
Юнги, когда Фэнь погиб и вся шумиха, наконец, улеглась, только посмотрел на него, чтобы спросить:
— Это ты был тогда? — и а-брат, чертыхнувшись, понял немедленно, о чём идёт речь, но признаться в таком значило бы полностью дать отчёт себе в том, что он ради Юнги готов войной пойти на другую страну. Возможно, это не лишено смысла, и он действительно морально готов сделать такое, но сказать вслух — значит, обличить вес своего грешного чувства.
Хотя, к чёрту. Отрицать тоже глупо.
— О чём ты?
— Это ты отравил того альфу — посла, который хотел жениться на мне?! Честно скажи, что это был ты! Наша страна, наша родина была на грани войны! — потому что Китай долго не верил: дипломатам отца пришлось хорошо постараться, чтобы сгладить эти углы, а наследник великой династии Мин ещё какое-то время тревожится, но лишь по одной только причине: что не смог с честью сразиться железом с тем самым китайцем, будь он трижды проклят, собака, а был вынужден поступить подло, не по-мужски и подмешать отраву в еду. Потому что за Юнги и любовь к нему он действительно готов пойти войной — и не стоит лишний раз провоцировать.
Но Кёнги смотрит на него прямо сейчас: спящего, нежного, самого ценного, и понимает — он не жалеет.
Никто не сможет их разлучить.
— Да. Ты жалеешь, что всё так сложилось?
— Но почему?! Почему ты не позволил?! Почему не отпустил меня, когда была такая возможность, почему оставил тонуть в этом, разрушаясь день ото дня?!
Это было больно чертовски. В глазах Юнги слёзы стояли, а губы, которые он готов целовать бесконечность, тряслись — альфе тоже было впору расплакаться, но он задавил в себе это желание, потому что рыдать — точно не выход. Их любовь, она так ослепляет, настолько безумна, настолько они друг в друге нуждаются, что не заметили, как сами начали сыпаться, словно песчаные замки: раз за разом они вдвоём погибают, осознавая всю неправильность их положения, гниют на холодном дне суровой реальности, но и дышать друг без друга тоже не в силах. Страшно вот так вот любить.
Но ещё страшнее этого чувства внезапно лишиться.
— Потому что не мог допустить, — и душило эмоциями. Ни за что, никому, никогда, ведь разлука смерти подобна. У Кёнги без Юнги жизни нет, как у Юнги нет жизни без брата, и это — та самая истина, которая разделена только лишь между ними двумя, потому что больше их никто не поймёт.
— Но почему?! — и у омеги голос срывался, он помнит. У его стойкого, сильного мальчика с огромнейшим сердцем и желанием жить так, как он только захочет. У его боли, болезни и муки слёзы текли по молочным щекам — ведь всё, чего он хотел бы, это быть рядом и так далеко, насколько это только возможно.
Вместе невыносимо.
Раздельно — убийственно. И Кёнги его пальцы своими сжал сильно, глаза в глаза глядя, чтобы прошептать почти что беззвучно:
— Ты знаешь. Зачем задаёшь такие вопросы?
А сейчас Юнги спит подле него. Прижимается, носом зарывается куда-то в обнажённую грудь, а Кёнги смотрит на холодные оттенки нежного зарева, что повествуют о том, что новый день начинается — и первые лучи скользят по комнате уже совершенно уверенно.
Не отпустить.
Ни за что.
Никогда.
— Ты же погибнешь вместе со мной, если они захотят, чтобы мы были порознь? — шепчет он тихо-тихо, невесомо касаясь самыми кончиками длинных пальцев чёрных волос, что ещё хранят в себе запах сандала от очередной проведённой ночи друг с другом. Уже совсем скоро предстоит процедура купания — та, что позволит скрыть разделённый на них двоих грех, смоет аромат того, кто действительно сердцем владеет, с того, кто чужое тоже забрал. — Ты же умрёшь за нашу любовь, Мин Юнги?
Юнги спит и не слышит этих таких важных вопросов.
И пусть спит. А его верный страж будет стеречь этот сон.
***
— Когда же ты уже начнёшь говорить?
Тэхён, большой взрослый альфа, и сам не заметил, как этот мальчишка — Чонгук — стал постоянно ошиваться с ним рядом.
Тэхён, большой взрослый альфа, и сам не заметил, как неожиданно перестал против быть такого внимания.
Тэхён, большой взрослый альфа, и сам не заметил, как нарушил своё обещание — ни к кому, кроме Дракона, ни за что не привязываться. А как не привязываться, если у паренька этого — глаза большие-большие, и в них мудрость с невинностью плещется, в то время как все вокруг знают, через какой ад ему пройти довелось? Как не привязываться, если запах фиалки постоянно преследует, ведь Чонгук всегда быть рядом пытается, поддержать, помочь донести что-нибудь, и первым руку вверх тянет, когда все решают, кто именно на рынок пойдёт? Как не привязываться, если этот ребёнок старается, правда старается быть лучше, полезнее, и постоянно заботится о каждом из них?
Тэхён замечает, что Сокджин по отношению к этому парню добрее становится. Суровый Сокджин, которого Дракон подобрал с самой земли: всем известно, что его родители бросили альфу без запаха в возрасте десяти лет коротать свои годы в нищете и собственной же неправильности, и тот пошёл по накатанной, уже к шестнадцати годам занимаясь разбоем и пьянством. Джин был тем, кто пришёл к Дракону сам на поклон, весь грязный, в обносках, а сейчас выглядит лучше их всех, взяв себя в руки и больше не смея брать в рот ни капли, но характер у него часто скверный и жёсткий, как то бывает с людьми, что прошли через дерьмо и сами себя смогли вытащить. Видя, что кто-то пытается надломиться или же сдаться, он начинает злиться на каждого — и Тэхён не может его в этом винить, потому что уже достаточно взрослый, чтоб знать: старший просто по-своему волнуется и беспокоится о каждом из них, просто не знает, как точно выразить эти эмоции. И по этой причине прячет улыбку в глиняной чашке со сколом, когда слышит ворчание Джина на мелкого:
— Давай, пацан. Ты же уже взрослый и умный, мозгами раскинь да пойми, что говорить очень важно. Давай, ну, за мной повторяй: Сок-джин. Сок-джин. Не получается? Вот же дерьмо...
Тэхён замечает, как Намджун, который в их команду влился достаточно быстро, немного пока что пугающийся суровых реалий, но до бесконечного к приключениям тянущийся, тоже быстро оттаивает: зачастую с мелким делится рисом, водой, причитает и благодарит, когда тот, по новой привычке своей, снова приходит просто посидеть рядом после тренировок с оружием и смочить тёплой водой усталые, истерзанные рукоятками пальцы. У Чонгука какая-то мягкая, нежная аура, что объяснению не поддаётся: он всегда хочет помочь, всегда стремится быть рядом, и в какой-то момент Тэхёну до ужасного становится стыдно, что он считал его бесполезным.
— Берегите этого парня, — говорит ему как-то Дракон, когда они, обнажённые вновь, лежат рядом друг с другом. — Если пока что я для вас голова, то он навсегда останется сердцем.
И Тэхён невольно прислушивается к этим словам. Наблюдает за мальчиком, чувствуя, как душу греть начинает, когда Чонгук ему улыбается и протягивает что-то поесть, стоит в убежище лишь возвратиться. Чувствует радость, когда замечает, как Чонгук стремится учиться владеть оружием — правда, с этим пока тяжело и хочет он, чтобы его обучал только Тэхён или Дракон самолично. Они это поняли, потому что в момент, когда Джин за перекусом вызвался пострелять с ним из лука, мальчишка отрицательно замотал головой, чего доселе не было.
— Но почему? Ведь с Тэхёном же ты тренируешься! — нахмурил тот брови, а Чонгук... покраснел и глаза опустил. Усилившийся запах фиалки выдал смущение, а замеченная Тэхёном улыбка Юнги, спрятанная за быстрым наклоном головы, вызвала мятеж в душе уже непосредственно альфы. Впрочем, никто, кроме него, её не увидел: и Намджун, и Сокджин во все глаза на Чонгука смотрели, и вид второго был ужасно обиженным: — Ты хочешь сказать, что ты хочешь тренироваться только с Тэхёном? — и омега головой отрицательно помахал быстро-быстро. — А с кем ещё? С Намджуном? — и снова отказ. — С Драконом? — кивок. — А почему так? Почему они двое?
И Чонгук не постеснялся резко голову вскинуть, на каждого из них глядя по очереди, пусть и лицом пылал так ярко, будто вот-вот — и взорвётся от чувств. А затем ладонь свою к груди приложил, улыбаясь без какого-либо звука и стараясь пояснить этот свой выбор.
— Не понимаю, — протянул Намджун, брови вскинув в недоумении.
— Мы вдвоём... у тебя в сердце? — удивлённо уточнил Тэхён в свою очередь. И когда мальчик кивнул, всё ещё улыбаясь сконфуженно, то сам почему-то почувствовал, как собственное там, в груди, оступилось внезапно — на один только ритм.
Дракон улыбнулся Чонгуку в тот день.
А потом подошёл и обнял, так крепко, как смог, чтобы сказать:
— И ты у нас, мелкий, тоже. Верно, а, Тэ? — и, широко улыбаясь, посмотрел в самую тэхёнову душу, видя там, кажется, больше, чем сам её обладатель до этой минуты.
Тэхён любит наблюдать за Чонгуком. Он кажется ему совсем хрупким и нежным, но вместе с тем — сильнее кого бы то ни было. Ни разу альфа не позволил себе даже спросить о том, как он себя ощущает после тех лет, что его избивал и насиловал ныне мёртвый папаша, и о своих родителях ему не рассказывал тоже. Да и нечего рассказывать, кажется: он был всего лишь ребёнком, и именно по этой причине его оставили жить, хохотнув, что сам сдохнет.
«Беги», — сказали они.
«Беги так быстро, как сможешь, потому что если догоним — убьём», — добавили громко.
И Тэхён побежал, а они позволили ему это сделать: бежал так быстро, как мог, весь в крови, поте и грязи, бежал, ноги в кровь сбивая и чувствуя, как изнутри рвётся нечеловеческий вой, бежал, оставляя за собой всю свою прежнюю жизнь и привязанности. Боль, обида, отчаяние, страх — всё смешалось, он помнил, а позже, с возрастом, к ним прибавилось другое, страшное, чёрного цвета.
Ненависть. А потом — её частая спутница серых оттенков, что зовут отторжением. Когда они с Юнги познакомились, Тэхёну было не так много лет, но он уже забыл, каково улыбаться, замкнувшись в себе и к каждому относясь с подозрением. Не хотел больше боли. Не хотел привязываться и бояться впоследствии.
Дракон учил его эмоциям заново.
А Чонгук, кажется, внезапно поселил в сердце тепло своей молчаливой поддержкой и трепетом.
Тэхён, большой взрослый альфа, немного поплыл по чистоте чьей-то души. И остановить это, кажется, совершенно не сможет, и поэтому прячет эмоции в тесноте осколков своего разбитого сердца, внутренне изо всех сил сжимаясь, когда Чонгук вызывается расчесать его обрезанные по скулы кучерявые чёрные волосы, и делает это с таким наслаждением, будто занимается самой прекрасной вещью на свете.
У Тэхёна к Чонгуку тепло.
У Чонгука к Тэхёну доверие.
У Юнги к ним обоим на губах улыбка довольная.
— Эй, Чонгук, — произносит Тэхён, вздыхая, и мальчик, повернув к нему голову, смотрит прямо в глаза, улыбаясь смущённо. Они снова в закате, снова на небольшом деревянном крыльце, а от альфы помимо природного запаха пахнет снова железом и потом, однако его немого собеседника это совсем не смущает. — Почему ты такой? — и омега удивлённо вскидывает тёмные брови. — Такой... хороший, чёрт, вот какой, — бурчит грубовато, а Чонгук начинает беззвучно смеяться в кулак. — Открытый, добрый, честный. И искренний. Ты как солнышко, знаешь... — тянет. — Светлый. И пахнешь вкусно, хочется рядом, чтоб был, потому что чувствовать тебя очень приятно... — и Тэхён осекается, понимая, что сам для себя неожиданно несёт полнейшую чушь в этом рыжем свечении, что всё вокруг делает ярким и тёплым. А сам Чонгук смотрит на него так, словно до него снизошло откровение: глаза большие-большие, рот слегка приоткрылся, а запах фиалки ударяет по носу аурой волнения сильного. — Прости, прости! — и альфа чувствует себя идиотом. — Я не хотел, чтобы ты засмущался или чувствовал себя некомфортно, и...
И замирает, резко заткнувшись, потому что Чонгук, светлый мальчик Чонгук, дрожащими пальцами берёт его за запястье, чтобы руку чужую к сердцу своему приложить. И заставить почувствовать, как оно там, под широкой ладонью, вдруг бьётся, как бешеное, сотрясает его грудную клетку в неистовстве.
Но не это стреляет в осколки-остатки, глубоко в сильной груди спрятанные, растаптывая их в самое крошево.
Мальчик свою ладонь поднимает, прижимает пальцы к нежным губам, а потом... руку эту протягивает.
И касается подушечками тэхёновых губ в поцелуе.
Пусть косвенном в это мгновение, но его сердце под ладонью глупого альфы ещё сильнее сотрясает несчастные кости. И, кажется, останавливается, когда Тэхён, наклонившись и поддавшись эмоциям, оставляет на его губах другой поцелуй.
Настоящий, пусть и лёгкий — касанием. Как искренность этого мальчика, чувство благодарности и желание быть к кому-то привязанным, которые тот в нём породил.