Всё рушится в один только день, который начинается ровно так же, как и все предыдущие — с тревожности, что разливается в прохладном утреннем воздухе, с мелодии арф, что разливается внутри болезненным переливом тонких болезненных струн. Рассыпается, падает, сгорает в огне, растворяется, погребает под собой два бьющихся в унисон сердца сразу, оставляя от них кровавое крошево, о которое с лёгкостью можно порезаться, даже если брать осколки до невозможного бережно. Потому что эта болезненность, эта боль и привязанность настолько сильна, что невозможно об неё не порезаться, не считая, конечно, того, что Кёнги давным-давно застыл недвижимым хищником на страже этого ненормального чувства, готовый на любого броситься вмиг, стоит только кому сделать лишнего шага. 

Всё рушится. Отдаётся в пустой груди паникой, там же — эхом безмолвного крика внутри глубоко, там, где всё от боли всепоглощающей разорвалось к чёрту и назад не собирается, потому что хищник оказывается пойман в страшный капкан, заперт в ловушке и сколько не грызёт с рёвом прутья своей клетки в неистовстве, не может вырваться на свободу, чтоб покарать всех обидчиков. Всех тех, кто на святыню пытается вдруг посягнуть, разрушить его оплот тихого, хрупкого счастья, разворошив клубок змей ядовитых, извлечь самое ценное и отнять, забрать, не позволить и дальше греться в ледяных осколках двух идентичных друг другу сердец. 

Всё рушится. Рушится, когда Ли Чжуонь — молодой принц соседнего государства — приезжает с визитом, и, он прекрасен. Действительно прекрасен ровно настолько, что при дворе сплетни идут, отовсюду слышатся шепотки да пересуды, а каждый уважающий себя евнух блаженно вздыхает, чтобы сказать, что уедет он отсюда не один, и ведь это очевидная вещь — Кёнги на такое скалится, чувствует злобную пену из пасти и готов вцепиться в глотку своему конкуренту клыками заточенными, чтобы вкусить кровь людскую и разжать хватку только тогда, когда тот перестанет дёргаться и застынет навеки безжизненным телом. Однако нельзя — пока что нельзя — и он только сжимается внутренне, когда Ли Чжуонь, взглянув на него, говорит, вскинув бровь и с острой улыбкой на красивом лице:

— Мой бог, что за создание? — и Кёнги, вспыхнув острейшим чувством глубокой, чёрт возьми, неприязни, смотрит на альфу, что за время всех визитов, путешествий и переписок стал очень хорошим приятелем, если не другом. — Нет, я понимаю, что это твой родной брат, но скажи мне, Кёнги, его кому-то успели сосватать? — и голос Чжуоня звучит благоговейно, восторженно, а каждая тонкая черта его прекрасного лица проникается образом самой прекрасной драгоценности в мире, когда он обращает свой цепкий взор в ту самую сторону, куда нельзя смотреть никогда никому. 

Юнги, в свою очередь, как подобает омегам, стоит в отдалении в тот странный момент, распространяя свой потрясающий ум и рассудок запах лаванды по тронному залу, где сейчас собрались десятки людей: смешений до кучи, но Кёнги, его единственный альфа, точно всегда вычленит нужный аромат среди прочих других, ведь второе сердце, что бьётся под рёбрами, всегда подскажет правильный путь — иначе не может и быть. По звукам мелодии отыщет из миллионов других, всегда найдёт самый верный путь к тому, кто дороже всего в этом отвратительном мире, к тому, кого никому ни за что не отдаст, сохранит любовь и болезненность, ни за что от себя не отпустит. Потонет — и за собой утащит на дно. 

— Он прекрасен, — произносит Чжуонь, глядя на Кёнги. — Твой брат... прекрасен, мой друг. Скажи мне уже, не томи: у него есть тот, за кого предстоит выйти замуж? 

Всё рушится. Опадает в агонии пламени прямо в то же мгновение: убить посла — да, но принца, пусть и известного любовью к наложникам и телесным увечьям? Ни за что: тогда войны не избежать, но отрывать от сердца самое дорогое, чёрт возьми, самое важное он сейчас не готов. 

Никогда не будет готов, на самом-то деле. Его от единственной мысли трясёт, а сердце с ритма сбивается, и это так страшно — вдруг осознать, что вот он, тот самый момент, когда пора идти войной за любовь, за веру, за самого важного тебе человека с невыносимо ярким пожаром в груди. У Кёнги кровь закипает там, в венах, когда он только смеет задуматься, что брата отдадут такому жестокому альфе, который к омегам относится, словно к предметам, рабам, нелюдям или же низшему сорту: ходит слух, что Чжуонь имеет около двадцати прекрасных когда-то наложников, но сейчас они все изуродованы лишь для того, чтобы даже евнухи-беты не могли поднять на них взгляда, в которых может быть восхищение. 

— Я не позволю тебе, Ли, забрать у меня брата, — произносит коротко Кёнги, глядя на давнишнего приятеля, и угрозы в голосе даже не пытается скрыть. — Я знаю, какой ты. 

— Какой же я, друг? — негромко смеётся второй принц, бровь вскинув и широко улыбаясь тому, с кем ещё в раннем юношестве практиковался на деревянных мечах. 

— Любитель руку поднять и калечить, — цедит Кёнги в ответ. — Я не буду обрекать Юнги на боль. Ни за что. Никогда, ты меня слышишь? 

— Юнги... — и Чжуонь смакует на губах это слово. — Прекрасное имя для такого создания. 

— Чжуонь, я порву тебя в лоскуты. 

— Моя армия сильнее твоей, — замечает гость с невесомой улыбкой. — Или ты настолько привязан к своему близнецу, всего лишь омеге, что готов сложить головы тысяч людей и свою собственную ради одного человека? 

— Да, я готов, — серьёзно замечает Кёнги едва слышно. — Если в процессе смогу забрать твою жизнь, то моя миссия на этой земле будет, в принципе, выполнена. 

Всё рушится. Осыпается пеплом под ноги, который несёт свежий ночной ветерок туда, далеко, за пределы сознания и понимания. 

Возможно, этим же вечером, когда отец вызывает их обоих к себе, чтоб окинуть каждого взглядом и сообщить без тепла в голосе короткое: 

— Юнги выйдет замуж, — и Кёнги видит, как вытягивается красивое родное лицо, что является отражением его собственного. — За принца Ли. Партия выгодная, после происшествия с тем дипломатом нам, в случае чего, необходим будет сильный союзник, и по этой причине, да, когда Чжуонь решит нас покинуть, ты, сын, поедешь с ним вместе. Свадьбу сыграете в конце сезона, я полагаю, на их территории, а это значит, что нам с Кёнги придётся выехать следом за вами не позже, чем через неделю. Юнги, ты свободен, — и смотрит на омегу с внезапной и неоправданной жёсткостью в чёрных глазах. — Кёнги, останься, — и когда побелевший близнец выходит за дверь, Император всех слуг выгоняет туда, в коридор, чтобы тяжело взглянуть на своего же преемника и губы скривить: — Ты думаешь, что я старый дурак, Мин Кёнги? 

— О чём ты, отец? — лицо. Держи лицо, Мин Кёнги, будущий же ты Император, не позволяй эмоциям, чувствам себя затопить, будь твёрд, нерушим, сейчас твой последний шанс на то, чтоб удержать брата подле себя, не отпустить ни за что, не начинать кровопролитий, чтоб...

— Я знаю, что ты трахаешь Юнги, — разбивает пространство хлёсткой обрывистой фразой. 

Нет шанса. А слово «трахаешь» бьёт по ушам, заставляя поморщиться: звучит омерзительно, унизительно, а ещё так, будто Юнги — это игрушка безвольная, которую можно взять любому, кто ни захочет. Омега без права решать хоть что-либо. 

А потом читает в глазах напротив своих: для отца его второй сын именно это и есть. Низший сорт, точно. Монета разменная — и его так сильно бьёт осознанием этого факта, что он едва не морщится, но изо всех сил держит лицо, хотя в груди расцветает пожар настоящего холодного гнева, и родителю хочется впиться острыми клыками в лицо. 

— Ты думаешь, что я допущу нечто подобное в стенах Дворца? Ты ошибаешься, — и, хмыкнув, альфа в возрасте руки сцепляет у себя за спиной, заставляя своего наследника-сына, замерев, следить за каждым ленивым движением: — Поведение. Запах. Я знаю, как выглядят люди, которые занимаются любовью друг с другом, и для меня было ударом узнать, что тебе хватило мозгов использовать своего близнеца для справления подобного рода нужды. 

— Я люблю его, — вырывается для обоих внезапно, повисает в тишине роскошных покоев, заставляет Императора вмиг замереть и обернуться на сына: — Я люблю его, отец, люблю так, как уже никогда никого не смогу, и это взаимное чувство. Я не позволю себя с ним разлучить, я пойду против тебя, если это понадобится, я развяжу войны и не пощажу никого, кто встанет между нами двумя, ты меня слышишь? 

— Я сделаю вид, что не слышал, — ровно цедит тот в ответ. — Потому что брат брата не может любить. 

— Вот тебе яркий пример. Мы любим друг друга уже много лет, — и Кёнги дышит прерывисто, стараясь держать себя изо всех чёртовых сил, но выходит из рук вон, к сожалению, плохо, поскольку сильный запах сандала бьёт каждому в ноздри. 

— Идиот, — без всяких эмоций произносит отец. — Лучше бы сказал, что ты его просто трахаешь, тогда бы я принял это спокойнее. А сейчас ты его тоже топишь, а не только себя. 

— Нет. Я не стыжусь того, что к нему чувствую. Не стыжусь того, что он тот, кто делает меня самым счастливым, отец. И никогда не буду стыдиться, — глядя ему прямо в лицо, рычит юный альфа. 

— Ну, значит, мне предстоит сделать тебя самым несчастным, потому что ваша любовь идёт против природы. Запретна, ты понял? Больше ты Юнги не увидишь, по крайней мере, пока его не выдадут замуж, а если попробуешь — я тебя покалечу, Кёнги. Попробуй мне воспротивиться, сын, и я забуду о том, что у меня есть второй — не вступлюсь, буду игнорировать наше родство, а если ему вдруг понадобится какая-то помощь, не ударю палец о палец, а его Чжуонь отправит в очередные наложники и изуродует. Тебя без каких-либо средств выброшу за пределы Дворца, а себе заделаю нормального, здорового сына, который не будет брать на душу такого тяжкого чёрного груза, — а-сын было рот открывает, но его обрывают лишь жестом и спокойным взглядом чужих чёрных глаз: — Юнги выйдет замуж, Кёнги, и его мужем будешь не ты. Он уедет туда, где ты его никогда ни за что не достанешь, а каждый раз, когда он или мы будем наносить его новой семье необходимый визит, ты будешь лучшим братом без каких-либо умыслов, иначе я приложу все усилия, чтобы с ним обходились, как можно хуже. Ты этого хочешь? — и с наслаждением видит, как сын задыхается от пронзившей вмиг боли. — Хочешь его защитить? Тогда от своей любви больной тебе придётся отречься. Панчок! — рявкает громче, и пожилой бета — неизменный спутник Юнги — немедленно дверь открывает. — Юнги до свадьбы не должен будет видеть Кёнги. Ясно? 

— Да, господин, — и, поклонившись, тот тенью выходит за дверь, не задавая вопросов. 

— А после неё? — шёпотом произносит молодой альфа, чувствуя... оцепенение. Да, пока только его: нет эмоций, нет сил, нет здравых мыслей — только какая-то горечь болезненная, пока ещё не разрушающая. Боль накатит намного позднее.

— А после он уже будет не моей заботой, а мужем Ли Чжуоня. И если он вдруг решит, что ты его прямой соперник, то так тому быть: пусть тебя убивает, я не буду развязывать с Китаем войны из-за всего лишь омеги, который, оказывается, к тому же ещё и больной на душу. Пошёл вон отсюда, Кёнги, — и, фыркнув, добавляет едко: — Наследничек. 

Всё рушится в один только день. Рассыпается, падает, сгорает в огне, растворяется, погребает под собой два бьющихся в унисон сердца сразу, оставляя от них кровавое крошево, о которое с лёгкостью можно порезаться, даже если брать осколки до невозможного бережно. 

Всё рушится. Отдаётся в пустой груди паникой, там же — эхом безмолвного крика внутри глубоко, там, где всё от боли всепоглощающей разорвалось к чёрту без права на то, чтобы восстановиться когда-нибудь. 

Всё рушится. А Кёнги в неистовом вое проводит остаток дней до отъезда того, по кому сердце бьётся вторым под рёбрами, и не может прийти в себя от потрясения — так оно велико. Даже убить себя хочет, но если смерть, то только вдвоём, вместе и в одну секунду, чтоб не терпеть ни мгновения в одиночестве лишнего, а его к нему не пускают, сторожат, словно великую ценность, но проблема лишь в том, что Юнги ни для кого здесь не имеет такого значения. 

Всё рушится. 

А Мин Кёнги гниёт заживо в своих комнатах, задыхается, не знает, как ему переживать это невыносимое чувство всепоглощающей пустоты там, в груди, где песня души не играет, кричит, а струны окрасились в алый с металлическим привкусом.