Обида. Шок. Оцепенение. Непонимание, тотальное непринятие всей ситуации и нежелание, боль, застывшие мысли. 

Это вся совокупность эмоций, которые ощущает Юнги, что едет с Панчоком в одном из экипажей, оставляя за спиной свою лучшую худшую жизнь, но лицом к лицу встречая жизнь новую, ту, что сопряжена с альфой, который раздражающе сильно пахнет орехом и мускусом. Сопряжена с новым мужчиной, который просто купил его, словно корову на рынке; мужчиной, которого он даже ненавидеть не может сейчас, настолько велико его горе, которое разрывает изнутри нежное тело кровавой мелодией арфы и, прицелившись, бьёт аккурат по второму тёплому сердцу, что бьётся под рёбрами. Он не знает Чжуоня, не знает также о нём ничего, кроме того, что молодой принц к своим омегам-наложникам относится с изощрённой формой того, что зовут потребительством. Делает из красавцев уродов, из здоровых — калек, из невинных — порочных и падших, улыбчивым стирает с лиц счастье навек, а грустным разрезает уголки рта для того, чтобы всегда улыбались. И ко всем представителям слабого пола в этом мире относятся так: Юнги душит невиданным страхом за то, что ему предстоит терпеть впредь до конца своей жизни, и он не может вывести себя из состояния глубокого шока прямо сейчас, когда пустыми глазами смотрит в стенку своего паланкина, отныне не ощущая себя живым хоть на толику. 

Ему так и не позволили попрощаться с Кёнги. Не дали увидеть, коснуться, приникнуть губами к губам напоследок и горько расплакаться, чтобы услышать, прочувствовать, как же сильно рвётся их ставшая общей душа, и как сильно ранит то, что под рёбрами скрыто, её разбивающая сознание музыка. Юнги в то мгновение, когда он, даже почти не моргая, сидит, сложив на бёдрах свои тонкие сильные руки, даже вдохнуть очень сложно. Без Кёнги в жизни нет смысла, без Кёнги воздуха нет, без Кёнги нет сил на то, чтоб бороться, потому что причины для войн тоже нет. И если бы он только мог, то непременно покончил с собой, но рядом с ним постоянно были люди на этот вот случай, до самого выезда, а затем его просто вывели на рассвете и посадили сюда. 

От него просто избавились. И даже не дали коснуться того, по чьей любви стучит глупое сердце — всё, что осталось, являет собой повязку на лоб, которую брат когда-то забыл в его уже старых покоях, и её Юнги не смог с собой не захватить. Не отберут. Он костьми ляжет, но забрать у себя не позволит. 

— Он не тронет Вас, принц, — осторожно замечает Панчок. — Не изуродует. И даже не будет насиловать, я полагаю. Думаю, что даже ляжет с Вами в постель только раз — для зачатия, потому что его вкусы и предпочтения очень жестоки, а Вы будете вместе с ним в свет выходить. 

— А лучше бы покалечил, — бесцветно отвечает омега. Чтобы внешность была отражением того, что являет собой отныне его внутренний мир. Чтобы никто никогда не смог сказать о нём, как о чём-то прекрасном — все его беды идут от ненавистной душе красоты, которой его одарила природа. 

Но чего не ожидает совсем, так это того, что его старый бета, вздохнув, вдруг наклонится, чтобы сжать его руки в своих морщинистых пальцах, и негромко шепнуть: 

— Мой принц, разрешите, я скажу кое-что? — медленно переводя глаза на лицо старика, он вдруг цепляется взглядом за острое чувство невиданной ранее муки и глубочайшего сожаления на знакомом с детства лице. Панчок на него смотрит с улыбкой, но в тёмных мудрых глазах у него плещется такая адская боль, что Юнги впору смеяться, потому что он, в принципе, может сказать о ней что-то в духе «О, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь». Или же... нет? 

— Говори. 

— Я всего лишь хочу, чтоб Вы знали, что я всегда буду на Вашей стороне, Юнги-я, — нежно оглаживая пальцами чужую гладкую кожу, негромко говорит ему бета. — Всегда. Чего бы мне это ни стоило. До последнего вдоха, несмотря на то, что мне не так много осталось, я всегда буду за Вас и во всём поддерживать Вас. В том числе Ваши прекрасные чувства, мой принц, — значит, история о двух близнецах, которые полюбили друг друга, для унижения принца Кёнги предалась такой громкой огласке, что новости дошли даже до слуг? — Любовь — это прекрасное чувство. Его все могут звать неправильным, мой дорогой сердцу принц, но это, к сожалению, то, над чем мы не властны. И не мне Вас осуждать. Вообще никому нельзя вас осудить, потому что, уверен, вы себя уже успели съесть заживо ещё очень много лет назад, так ведь? — и, протянув руку, осторожно поправляет выбившуюся из сложной причёски прядь смоляную. — Ещё тогда, в детстве, когда только начали по ночам тренироваться с принцем Кёнги? 

— Ты знал? — выдохом, что пропитан неверием. Чтобы такой, как Панчок, человек, который за обычаи, нравы и правила, знал о том, что у него прямо под носом происходит что-то для всех неправильное и ничего не предпринял? Юнги в это никогда не поверит. 

— Знал. Всегда. В том числе даже знал, когда принц Кёнги приходил к Вам на ночь заняться любовью, — мягко улыбается бета. — Я старик, но с нюхом у меня всё хорошо. Но, как видите, я не сказал об этом ни слова. Ни Вам, ни Императору. 

— Но почему? 

— Потому что Вы всегда были очень умным и старательным мальчиком, — со вздохом отвечает Панчок. — Не таким, как другие. Умнее, сильнее, волевой, воинственный, стойкий. Вы никогда не хотели тех рамок, в которых Вам жить приходилось. И поэтому я точно мог знать, что Вы понимаете, что именно делаете, и каковыми будут последствия. По этой причине я не вмешался. Да у меня даже прав не было на то, чтоб такое вдруг сделать — Вы самолично не дали мне понять, что Вас с принцем Кёнги что-то связывает. Не моего ума, значит, дело. Я всегда верил в Вас и Вашу разумность, принц Юнги, — и, улыбнувшись, вдруг не может сдержать своих слёз. — И я всегда верил в то, что Вы с принцем Кёнги — лишь два несчастных, но таких ребёнка, которым не повезло родиться двумя близнецами. 

Остаток пути проходит в молчании: лишь только второе сердце под рёбрами гулко и мерно стучит, чувствуя себя одиноко без той музыки, что так долго вязала души между собой.

***

Бо в сильных пальцах поёт свою свистящую песнь, разрезая воздух собой, а удары наносит обидные, сильные, резкие — прямо по пальцам, по голеням, по коленям и — с разворота — по внутренней их стороне. Дракон не щадит никого — ни больших взрослых альф, ни ребёнка, который не может и слова сказать: оружие из слабых пальцев вмиг выпадает, Чонгук, немо сморщившись, оседает на пыль в попытке собрать себя заново, чтобы встать и дальше бороться, но второй омега ему не позволяет роскоши подобного рода — наносит удар за ударом, один другого не сильнее, противнее, и останавливается только тогда, когда мальчик, закрыв руками темноволосую голову, упирается лбом в твёрдую землю, стиснув зубы и стараясь не плакать. 

— Вставай, Чонгук-а, — говорит Юнги, прокручивая оружие в своих сильных пальцах. — Вставай и дерись, как умеешь. Как чувствуешь, — и мальчик, поднимаясь назад на дрожащих ногах, распухшими красными пальцами берёт в руки оружие. — Один удар, ребёнок, — голос Дракона мягок, но во взгляде чёрных глаз, один из которых поражён шрамом, хорошо видима сталь, которую уже никогда не стереть. Такая бывает только у таких сильных людей, которые, пройдя через все круги преисподней, снова оказались здесь, на земле, и ни за что своего не упустят. Тэхён, глядя на взаимодействие тех, кого все вокруг привыкли считать слабыми, только в очередной раз восхищается силой в гибком стане того, кто ведёт их за собой: движения Юнги смертоносны, отточены, но он и в пол силы не дерётся с этим беззащитным ребёнком, который снова пытается на него неловко напасть, чтобы одним точным ударом снова удариться о твёрдую почву. 

Здесь только практика. Чонгук должен уметь мало-мальски постоять за себя: так, чтобы его хотя бы не смогли изнасиловать, когда он в очередной раз решит на рынок пойти, и они все здесь это знают. Ласковый мальчик осведомлён о жестокости мира, в котором они проживают, в первую очередь, потому и не позволяет себе внезапно расклеиться, и только кивает, когда Дракон выдохом говорит тихое: «Хватит с тебя» и упрямым движением подбородка вызывает Тэхёна. Но не для того, чтобы вступить с ним в дружеский спарринг (или же избиение, тут смотря с какой стороны стоит взглянуть), а для того, чтобы помог своему малышу. 

Юнги не слепой. В день, когда Тэхён впервые касается чонгуковых мягких губ с отдушкой фиалки своими грубоватыми, жёсткими, лидер подходит к нему, пользуясь тем, что альфа сидит один на крыльце, и просто рядом садится, чтобы лишь помолчать. У них такое часто бывает: говорить можно о многом и сколько угодно, но когда вы двое в тишине и покое просто наслаждаетесь безграничной россыпью звёзд на черноте небосклона, в голову лезет настоящий рой мыслей и — порой — пути решения многих проблем. Тэхён с Драконом особенно любит молчать — этот омега со шрамом поперёк правого глаза вызывает в нём восхищение, трепет, но в тот день всё происходит волнительнее, чем бывает обычно, ведь в душе юного альфы такой эмоциональный сумбур, что смолчать совершенно нельзя. А потому он, скосив взгляд на Дракона, интересуется мягко: 

— Откуда у тебя шрам, расскажи? 

— Мне оставил его мой бывший муж, — спокойно отвечает Юнги, глядя на небо, и есть в его голосе что-то такое, что отдаёт стальным перезвоном, но не в адрес Тэхёна, а, скорее, в сторону мрачного прошлого. — Редкий садист. 

— И что с ним в итоге случилось? 

— Я прирезал его, когда он, напившись, в очередной раз меня изнасиловал и задрых рядом, — ровно произносит омега. — В ту ночь просто немного отчаялся. Просто дошёл до предела. Такое бывает. 

Какое-то время они оба молчат: Дракон смотрит на небо, а Тэхён пытается осознать, через сколько лишений этот омега смог пройти для того, чтобы просто сидеть так, повесив на спину сзади саткат, и лишь любоваться прекрасными звёздами. Потрясающе сильный. Потрясающе мудрый. 

— Нам нельзя больше заниматься любовью, — произносит омега, и Тэхён вздрагивает, чувствуя большой ком в своей глотке. — Мальчик тебя обожает, ты в него тоже влюбился. Я не буду мешать вашему чувству: в любом случае, мы скоро расстанемся, да и не по-человечески это, — слова эти срываются с его чувственных губ равнодушно и просто. Так, как всегда, когда Юнги просто говорит кому-либо правду — и нельзя не согласиться с тем, что он сказал только что. Да, им больше нельзя заниматься любовью — это будет нечестно, неправильно. 

— Я поддерживаю тебя в этом решении, — кивает Тэхён. 

— Но если ты вдруг разобьёшь ему сердце, я найду тебя и изобью, как скотину, — усмехнувшись не без толики горечи, сообщают ему, и в это тоже не поверить нельзя: альфа прекрасно осознаёт, на что способен этот сильный, пусть и хрупкий телом молодой человек. 

— Не разобью, — заверяет, и они снова молчат. Тэхён смотрит на звёзды, Дракон вторит ему, и между ними воцаряется эта идиллия, когда тишина громче всякого слова, однако омега вновь её нарушает, но лишь для того, чтобы прояснить одну важную вещь, о которой нельзя промолчать:

— Я не брошу вас, — сообщает, снова к нему повернувшись. — Даже когда уйду, я не брошу. 

— Я и не думал об этом в подобном ключе. Каждый из нас рано или поздно двинется дальше, и это абсолютно нормально, разве не так? 

— Все эти годы я копил средства, — отрешённо признаётся омега. — Не для себя: мне это не нужно, мои дни всё равно совсем скоро закончатся. Но их хватит, чтобы каждый из вас купил себе дом и устроил хозяйство. Когда я буду уходить, я отдам их вам четверым, чтобы вы строили свою жизнь сильными и готовыми встать за справедливость, если понадобится. 

— Чует сердце моё, ты задумал покушение на какую-то важную шишку, — Тэхён никогда не был глуп. И сейчас, немного сощурившись, видит улыбку на чужом красивом лице. — Кто-то из местных главных? — отрицательный кивок головы. — Совет Императора? — вновь, и альфа потрясённо молчит какое-то время перед тем, как шепнуть: — Сам Император Кёнги? — и, когда видит, что чужая улыбка становится шире, замирает что телом, что разумом. — Это самоубийство! — восклицает достаточно громко, потому что омега поднимается с нагретых за день досок крыльца и собирается пройти в их крошечный домик, но замирает, когда слышит последнюю фразу. 

— А, может этого я и хочу? — повернувшись, Дракон смотрит на Тэхёна в упор, не мигая, и в эту секунду Тэхён, всё ещё будучи парнем неглупым, вдруг вспоминает скандал, который пронёсся по всей их стране не так много лет назад, но всегда имевший лёгкий налёт легенды или же сказки. Одним словом, выдумки — той, что о том, как нынешний Император Кёнги был влюблён в своего близнеца, которого выдали замуж за ныне погибшего китайского принца Чжуоня. Влюблён был до крика, до мутного разума, нет, влюблённостью такое нельзя называть, только глубокой болезненной любовью — сволочью, что никого не щадит. 

И картинки вдруг складываются: распахнув глаза, Тэхён леденеет сознанием, когда вдруг понимает, кто стоит перед ним, слегка приподнимая краешки губ в мягкой полуулыбке без тени веселья. Тот, кто в сердцах простых работяг был фантомом, выдумкой, чёрт его знает — Тэхён и сам думал, что Дракон, начиная жизнь заново, решил звать себя тем же Юнги лишь для того, чтоб быть созвучным с легендой.

«Мне оставил его мой бывший муж».

«Я прирезал его, когда он, напившись, в очередной раз меня изнасиловал».

Однако тот не заимствовал имя близнеца Императора Кёнги, а гордо и с мукой носил своё собственное. 

— Я вижу, ты понял, — произносит Юнги, усмехаясь. — Спокойной ночи, Тэхён. Обсудим это подробнее, когда придёт время. 

— Спокойной ночи... — и альфа усмехается горестно. — ...Ваше Величество, — и в ответ слышит негромкий смех от бывшего любовника и ныне — хорошего друга.