Кёнги не хочет быть здесь, где у него руки дрожат от гнева, который едва-едва сдерживается, грозясь вырваться и разрушить здесь всё к чёрту, потому что всё то, что предстаёт глазам крикливой, вычурной роскошью, его до ужаса злит. Не могут не злить ощущение своей же беспомощности и понимание, что связан по рукам и ногами: пока они едут на родину Ли Чжуоня и, как отец сказал, его жениха (не о-сына; он так и сказал: о-жених, глядя сыну прямо в глаза), Император вновь и вновь повторяет ему одну истину, которая бьёт хлёсткой пощёчиной: 

— Он больше не твой, потому что прямо сейчас делает то, для чего был рождён: выходит выгодно замуж, чтобы плодить китайско-корейских детей для того, кого я ему выбрал, а не от своего же брата, ты понял? Но напомню: если ты что-нибудь выкинешь, он не жилец. Никакой супруг не спасёт от отцовского гнева, и виноват в его муках будешь именно ты, Мин Кёнги. 

Кёнги не хочет быть здесь, где у него душа трещит по грубому шву, потому что струны арфы замолкли, а второе же, что бьётся под рёбрами, последний раз — при виде него — ускоряется, но к Юнги не подойти, не коснуться: люди отца следуют за императорским сыном незримыми тенями, не позволяя им даже заговорить без присутствия родного папаши, и всё, что Кёнги может позволить себе — это смотреть. Впитывать черты, сходить с ума от безумия, от жажды быть рядом, касаться, спасти. Но он не может, а в глазах самого бесценного для него человека видит мольбу, немой крик о той самой помощи, которую он обещал ему оказать, но сейчас не может даже двинуться с места без разрешения. 

«— Зачем тебе... выживать? Или защищать себя? У тебя есть я, я за тебя любому зад надеру, ты же знаешь.

— Когда-нибудь меня оденут в красивые вещи и выдадут замуж за некрасивого альфу, который может быть кем угодно, а я не хочу терпеть потребительское к себе отношение. Я Юнги из династии Мин, сын Императора, чёрт возьми. Но как только меня свяжут узами брака, ты уже ничем мне не поможешь».

Юнги тогда, в их тринадцать, как в воду глядел — но только отчасти, потому что его жених баснословно красив, статен, умён: талантливый воин, который, никого не щадя, в ближнем бою сносит головы всем своим жалким врагам, Ли Чжуонь, по мнению многих, является образцом того, что в их время все вокруг зовут мужественностью. А то, что садист — да и чёрт с ним, кому вообще дело до чужих предпочтений? У каждого есть свои минусы, главное — это что он в любой войне одержит победу, вернётся с триумфом домой и будет в Китае всегда то ощущение безопасности, которое народу необходимо больше всего. А омеги... да кто вообще о них думает? Их удел — это рожать детей и быть на публике красивыми цветами, дополнением к мужу. 

Кёнги ненавидит, когда об омегах думают так. Глядя на своего близнеца, который повторяет нужные от него слова клятвы, он думает только лишь об одном: из всех тысяч запахов, что здесь фигурируют, он чувствует только один, и это лавандовый. Он сильный, выдаёт напряжение и неприязнь, но немного горчит, что говорит о негативных эмоциях. Юнги, даже стоя напротив своего ныне законного мужа, всё ещё не сдаётся, всё ещё не ломается: смотрит на Ли исподлобья, всем своим видом выражая смирение, но в глазах даже отсюда Кёнги видит ту непокорность, которую так любит в брате больше всего. Он не опустил руки, надеется, но только думать о том, что надежда та тщетна, императорский сын совершенно отказывается: это до ужаса больно — вдруг дать понять тому, чьё сердце вторым бьётся под рёбрами, что ты проиграл. Что ты не спасёшь и ему никто не поможет. Почти так же больно, как и думать о том, что его собственный орган, неустанно качающий кровь, будто бы вырвали, оставив в груди зиять пустую дыру, и здесь уже нет смысла отрицать — им обоим ничто не поможет. 

В какой-то момент он видит, что брат смотрит прямо в упор, и во взгляде его Кёнги видит отчаяние. Такую концентрацию боли, какой никогда прежде ни в ком и не видывал, и эти эмоции душат, заставляют слегка задохнуться, а слёзы вдруг обжигают глаза. Но альфа не должен плакать, он настоящий мужчина, он прав не имеет пускать слезу по тому, кого не смел любить изначально. 

«— Пусть твой будущий муж только попробует тронуть тебя. Я пойду войной на него, я клянусь. Я весь род его смету с лица этой страны и заберу тебя обратно к себе, потому что я тебя никогда не обижу. 

— Никогда?

— Никогда. И я всегда буду рядом. Всегда буду тебя защищать».

Знал ли тот Кёнги, которому было всего лишь тринадцать, что разбрасываться такими словами запретно? Знал ли он, что настанет момент, когда будет бояться сделать что-либо именно для того, чтобы защитить своего любимого брата? Знал ли, что предстоит просто стоять и смотреть, понимая, что не только ему одному вспомнились эти слова? 

— Если ты не прекратишь пялиться, — почти беззвучно говорит Император. — Я казню тебя. 

— Он жених, а ещё — мой родной брат-близнец, — также негромко отвечает ему его сын. — Я не могу не смотреть. Взгляни на него: ты когда-нибудь видел в своей жизни омегу прекраснее? 

— Видел. Не одного. А у тебя твой грех на роже написан, — и цыкает. — Я никогда не смогу с этим смириться. Как только вернёмся, подарю тебе в подарок наложника. 

— Мне они не нужны. Мне никто не нужен, кроме него. 

— А он теперь тебе не принадлежит. Никогда не принадлежал, сын, и прав на это отвратительно чёрное чувство у тебя никогда не было тоже. 

— Разве мы вольны выбирать, кого любим, отец? — и Кёнги взглядом стреляет в сторону владыки их государства, но лишь на мгновение, потому что оторвать взгляд от Юнги не может от слова совсем: смотреть на близнеца до ужаса больно, но если он сейчас не впитает в себя всех его черт, то загнётся с концами. И без того с ума совершенно сошёл — выкрал из покоев брата остаток вещей, и у себя спрятал так, чтобы никто вдруг по случайности не обнаружил. 

— Ты не в том положении, чтоб выбирать, — отрезает тот альфа, что в их семье старший, и на этом разговор их заканчивается. А когда Юнги мимо проходит, то вновь смотрит на родное сердцу лицо. Во взгляде кровью читается надрывное: «Ты обещал за меня войну развязать, так почему же просто стоишь!», «Ты обещал защищать меня, так почему же бездействуешь?!», «Ты обещал быть со мной рядом, ты сказал, что я могу тебе доверять, но и ты меня предал!». 

Кёнги не хочет быть здесь, видя всю эту боль в тех глазах, которые любимы больше всего. Не хочет быть свидетелем краха своей болезненной привязанности к тому, кого не должен был никогда полюбить, но всё равно присутствует, чувствуя, что всем телом начинает дрожать, когда омегу уводят из зала, и последний шанс на то, чтобы предпринять какую попытку не спасти, а хоть объясниться друг с другом, они оба теряют. 

Юнги теперь замужем. 

Кёнги, в свою очередь, отныне навсегда мёртв внутри.

Он не хочет быть здесь. Ему больно и пусто, ему кричать хочется и биться в истерике, а сердце обливается кровью из-за того, что смолкла мелодия арфовых струн. Он хочет биться до крови, хочет уничтожить всех тех, кто свидетелем стал этой позорной ошибки — данного брака, и бьётся внутри горькой агонией, не в силах противиться тем обстоятельствам, в которые его загнали, словно корову в загон. 

Кёнги не хочет быть здесь. 

Но он с места не двигается, пока отец ему жестом не позволяет этого сделать. 

***

— Я хочу знать о тебе чуточку больше, — сообщает Тэхён, на следующий день, когда они оба оказываются в середине шумной деревеньки — на рынке, где их никто даже не знает и никто не подслушает. Вокруг пахнет сырым мясом, смешением запахов тел и простым человеческим потом, а Юнги крайне внимательно выбирает, что они будут есть этим вечером — рис нельзя оставлять пустым, от этого никакого ни толку нет, ни энергии для уроков самообороны в дальнейшем. 

— Что именно ты хочешь знать? — бывший сын Императора, кажется, действительно не против того, чтобы просто взять — и поговорить вот так, по-простому и наедине. Хотя, с другой стороны, они с Тэхёном знакомы уже какой-никакой, но всё-таки срок, и альфа бы никогда не подумал, что общается с отпрыском благородных кровей, настолько естественно и равно всегда вёл Дракон себя рядом с ними тремя. Но сейчас всё иначе. Сейчас Тэхён имеет возможность разгадать происхождение прямейшей осанки, гибкого стана и любви к тому, что зовут вычурным в их сословии словом «удобство»: Юнги всегда был из тех, кто считал, что важно хорошо отдыхать, а для комфортного отдыха не подходят условия, как для нищих или же, например, бездомных людей. Также он всегда принимал ванную — всегда, стоило хоть немного запачкаться, до покраснения мыл свои руки, а лицо всегда скрывал от солнца саткатом, чтобы ни в коем случае оно не загорело. Движения у Дракона всегда были плавными, гибкими — Тэхён, конечно, догадывался, что это всё результат заложенных в голову некогда знаний, прикидывая, что их вожак когда-то относился к тем, кого тут называют словом господы, однако не предполагал даже, что его добрый друг в обществе может стоять столь высоко. 

— Чем он нанёс тебе это увечье? Твой муж, — немного помявшись, добавляет альфа, чувствуя себя идиотом. Едва ли Юнги хочется вспоминать свою прежнюю жизнь с той охотой, какая терзает разум Тэхёна. Однако, когда они расплачиваются с одним из торговцев и берут курс домой, то омега отвечает негромко и ясно: 

— Ножом. Я с самого начала этого брака был уродлив, Тэхён, однако не могу сказать, что мне... не всё равно. 

— Не всё равно? На своё же лицо? 

— Именно, — кивает Дракон. — Я тогда проходил через непростой период: такое бывает, когда тебя предают те, кому ты верил больше, чем веришь себе самому. Разочарование — это самая острая мука, но ирония в том, что оно не принесло мне облегчения. По меркам придворных, я стал уродливым, уродом был и в душе, но, глядя в своё отражение, я не чувствовал себя неправильно или же действительно очень несчастным, — задумавшись, он дополняет. — Нет, не так. Я был несчастен, остаюсь им же по сей, чёрт возьми, день, но я говорю сейчас о том горьком чувстве, когда ты страдаешь от собственной внешности. Знал бы ты, как много омег переживают за то, что никому не смогут понравиться. А мне было плевать. 

— Потому что ты уже состоял в браке? И любил, да? 

— Состоять в браке и кого-то любить — в наше время понятия редко когда совпадающие. Однако, да, я и был в браке, и любил больше жизни... двух разных людей. Поэтому собственная уродливость меня как-то не трогала. Да и тебе же, человеку, который обо мне изначально не знал ничего, я понравился ведь. Значит, не так уж уродлив, даже со своим этим шрамом, — пожимает плечами омега. А Тэхён, склонив к плечу голову, ему говорит: 

— Но ведь я не из богатых. 

— И что с того? — кривит губы в ухмылке Дракон. 

— Знатные люди на такого, как ты, не посмотрят, ведь так? — тянет альфа задумчиво. — Для них твой шрам будет уродством. Чем-то неправильным. Тебя никто не будет считать привлекательным. 

И Юнги, остановившись посреди протоптанной пыльной тропы, смотрит ему прямо в глаза — снизу вверх, позволив вдруг разглядеть в своём взгляде настоящую муку: 

— А мне и не нужно, чтобы меня кто-то другой считал привлекательным, Тэ, — и больше не говорит ничего, а только пожимает плечами, чтобы дальше пойти по пыльной дороге, в ту сторону, где их с нетерпением ждут.