Ненависть — это сильное чувство. Оно сжигает дома, убивает людей, рушит изнутри родовые династии, а главное, изнутри разъедает, не оставляя от личности совсем ничего, кроме болезненности и пустой оболочки, что некогда звалась человеком. Юнги видел тех, кто испытывает подобное чувство: отцовские воины, которые теряли на войне друзей или же братьев; Кёнги, который ревностно всегда своё защищал, не боясь умертвить тех, кто казался ему потенциальным агрессором; люди в деревнях и городах, мимо которых омега проезжал, пока его везли сюда, в чёртов Китай — те со злобой смотрели на большую дорогую процессию, а кто-то даже вслед крикнул о том, что на них, простых смертных, наживаются, пока остальные с голоду мрут.

Юнги видел тех, кто испытывает подобное чувство. Но самому никогда не доводилось ощутить на себе нечто такое до той самой минуты, когда он осознал, что Кёнги, своё слово нарушив, избавился от него, как от назойливой мухи. Его сердце обожгло острой обидой, чёрный цвет затопил и окрасил всё вокруг в мрачное, а понимание, что если бы дорогой душе брат-близнец действительно бы чего-то хотел, то непременно бы добился хотя бы их встречи, жгло изнутри рёбра, как горячим железом. Юнги Кёнги в тот день возненавидел так сильно, что ему стало дышать тяжело — покорный и слабый, он чувствовал себя разменной монетой, чьих чувств никто в расчёт не берёт, но вместе с тем понимал — его готовили с рождения к чему-то подобному. Теперь, когда он в незнакомой стране, окружён чужими людьми, а из знакомых лиц у него только Панчок, он понимает все те истории, в которых рассказывалось, как омеги кончали с собой, не желая быть в рабстве международных интриг — и сам был бы не против поступить точно так же, если бы это не значило, что старого бету казнят. 

Юнги Кёнги в тот день возненавидел так сильно, что ему стало дышать тяжело, но здесь кроется одна только деталь: себя за эти эмоции он возненавидел чуточку больше. Потому что они не проходят даже тогда, когда Чжуонь ночью берёт его по-животному грубо; не проходят, когда тот изливается глубоко внутрь супруга; не проходят, когда Юнги просто просит не цепляться за него так сильно, потому что ему до ужаса больно, но получает по лицу хлёсткой пощёчиной и злой шёпот на ухо: 

— Ты безвольная дрянь, у которой нет прав, а обязанностей только лишь две: быть красивым и рожать мне детей. Ты меня понял? — и берёт за привычку брать своего молодого супруга каждое утро и каждую ночь, оставляя синяки и кровоподтёки на алебастровой коже, что загаром не тронута. Омега всегда был против сношения — вырывался и плакал, кричал, умолял, но со временем понял, что это всё бесполезно: подобное проявление негативных эмоций его мужа только лишь распаляет, и в один из последних дней шаткого внутреннего мира Юнги, когда Чжуонь, в очередной раз придя к нему прямо в покои, снова берёт его силой, тот, до этого лежавший под ним безвольным, едва дышащим телом, взрывается вдруг — бросается на альфу с кулаками, заочно зная, что проиграет, а Чжуонь, недолго думая, достал из-за пазухи нож и рассёк поперёк глаза кожу, чтоб, глядя на то, как чужое красивое лицо кровь заливает, продолжить насиловать. 

— Такой ты никому точно нужен не будешь, — посмеялся лишь на прощание, перед тем, как выйти вон из чужой комнаты-клетки, оставляя Юнги, всхлипывая от унижения и пронзающей боли, сидеть на полу, куда его выволокли для того, чтобы залить лицо семенем. 

В тот самый день, когда Панчок, прижимая к груди своего повелителя, тихонько так плачет, пытаясь обеззаразить свежую рану, в Юнги что-то с хрустом ломается: он слышит в ушах своих этот страшный, громкий до ужаса звук, а потом... всё исчезает. Все смыслы, все чувства, эмоции разом — какое-то время сидит неподвижно, пытаясь понять, что именно вдруг с ним приключилось, а потом вдруг осознал. 

Мин Юнги, омега из родовитой корейской династии Мин, в тот день, когда человек, которого он всей душой ненавидит и от которого не может сбежать, ему лицо изуродовал и продолжил насиловать... 

Просто умер внутри, сожжённый своим чёрным чувством дотла. Остался пустой оболочкой, которая не слышит, не чувствует; цветок его, на самом-то деле, начал вянуть сразу после того, как его забрали из отчего дома, чтобы принудительно выдать за того, кого он никогда не смог бы полюбить ни при каких обстоятельствах. 

А окончательно был затопчен тогда, когда осознал, что больше всего ненавидит того, кого больше всех на свете и любит. 

Того, кто поклялся когда-то давно костьми лечь за то, чтобы с близнецом всё было в порядке, но в итоге просто стоял и смотрел, как того уводят в саму преисподнюю — в постель Ли Чжуоня. 

***

Чонгук никогда не плачет: эту особенность Тэхён заметил за ним в тот самый день, когда Дракон бьёт по мальчишке особенно сильно, вышибая из лёгких весь воздух, заставляя по земле распластаться пыльным мешком, и даже когда мальчишка в очередной раз ест чёртову пыль, удары вожака не стихают: Юнги наносит ещё больше ударов, едва видно сощурившись, и лицо его непроницаемо, а Чонгук не теряет попыток подняться, схватиться за собственный бо и дать хоть какой-то отпор — получается плохо, и Тэхён, сидя с Сокджином на всё том же крыльце, вдруг ощущает в себе потребность закрыть омегу с запахом фиалки собой, защитить, заставить перестать чувствовать боль, а доброго друга, который в этой жизни дал ему всё, разорвать на куски. 

Тэхён хочет крикнуть: «У тебя, что, годовщина отношений с твоим близнецом?!»

Тэхён хочет крикнуть: «Ты, что, вспомнил, как он тебя раздевал?!»

Тэхён хочет крикнуть: «Подумал о том, что вы теперь друг друг никто, а у него наверняка есть наложники в роскошном дворце, пока ты трахал безродного альфу и жил в тесном домике?!»

Но молчит, потому что прекрасно осознаёт, что сейчас в нём движет стремление уберечь, защитить от того, кто Чонгуку боль причиняет, сделать так же больно в ответ, пусть и понимает рассудком, что Дракон только как лучше лишь делает. Сокджин, сидя рядом, наблюдает за сценой спарринга (избиения, да) с лёгкой отдушкой ленцы, но когда еловый аромат его товарища вдруг сильнее становится, только лишь хмыкает, чтобы, скосив взгляд в его сторону, заметить негромко: 

— Порой ты слишком ребёнок. 

— Не понимаю, о чём ты, — отрывисто бросает Тэхён, пожирая глазами чёртов драконов бо, который снова на Чонгука обрушивается обидными ударами с нотой болезненности. 

— Всё-то ты понимаешь, безгранично влюблённый в немого мальчишку юнец, — хмыкает альфа без запаха, откидываясь спиной на горячие доски и, заметив, что Тэхён в него взглядом впивается, лишь поясняет: — Смотреть на то, как бьют детей, скучно. Даже если это насилие только во благо. Он сам выбрал тренироваться с тобой и Драконом, пусть страдает теперь. Ты его слишком жалеешь, потому что влюблён. 

— Я не жалею, — буркает младший из них, чувствуя, как скулы краснеют. 

— Жалеешь, жалеешь, — хмыкает Джин, прикрывая глаза. — Я тебя не первый день знаю, Тэхён, и хорошо осведомлён о том, как ты дерёшься порой. Сколько раз у нас с тобой был тренировочный спарринг? Сто? Двести? За всё это время. И ты мальчишку палкой не бьёшь, ты ей гладишь, что ему только на пользу получать тумаки от Дракона, потому что твои с ним тренировки — чистой воды медвежья услуга. 

— Почему же?! — восклицает Тэхён почти возмущённо. Со стороны доносится негромкое драконово «вставай и дерись», и смотреть на Чонгука он не хочет сейчас — без шуток, сердце всегда обливается кровью, когда он, обнимая этого мальчика, вдруг находит очередной синяк или кровоподтёк от бо их вожака. 

Чонгук податливый, нежный, словно робкий солнечный луч, и у Тэхёна душа проваливается куда-то в саму пустоту, когда тот в моменты уединений ему вдруг нежно на грудь ладонь кладёт и молчит. Когда такое случилось впервые, в один душный вечер, они вдвоём просто сидели всё тут же, на этом крыльце, и от Чонгука сильно пахло фиалкой, что мешалась с еловыми нотками, и это сочетание, к слову, так нравится, что альфу слегка душит ощущением гармонии, правильности. В любом случае, ладонь Чонгука на груди Тэхёна оказалась внезапным касанием, что прозвенело сотней маленьких хрупких колокольчиков прямо по венам, когда мальчишка так сделал, и какое-то время Тэхён даже не мог найти в себе сил для того, чтобы сделать хоть вдох — чертовски смущённый, он позволял ветру колыхать свои тёмные непослушные волосы. А Чонгук улыбался. Мягко, невинно он улыбался, нежно оглаживая чужие сильные мышцы, а потом ладонь плотнее прижал и, прикрыв глаза, замер. 

— Что ты делаешь? — негромко и хрипло поинтересовался Тэхён, а омега только лишь улыбнулся пошире, и тогда, в ту же секунду, снизошло осознание: — Подожди, ты... ты слушаешь? 

И ответом послужил медленный кивок головы, а ресницы Чонгука — Тэхён это видел так явственно, так, чёрт возьми, чётко — затрепетали волнительно. Едва различимо задрожала ладонь, когда омега осознал, что это откровение довольно смущающее, но почему-то старший из них двоих понял в тот день: рядом друг с другом им всегда стоит быть таковыми. Душой оголёнными, сильными в своей друг к другу слабости, потому что когда ты откровенен, когда ты искренен и ничего не стесняешься — это так ценно, ведь значит, что ты доверяешь. 

Тэхён Чонгуку доверяет так сильно. 

— Моё сердце слушаешь? — уточнил едва слышно. И мальчик снова кивнул, неловко перебирая пальцами грубоватую ткань чужих одеяний, смущённый, но такой счастливый-счастливый — об этом Тэхёну его распахнувшиеся глаза сообщили. Большие, сияли, словно тысячи звёзд, и альфа вдруг был счастлив понять, что пока он видит в чужом взгляде созвездия, Чонгук в нём находит вселенную. 

И это так ценно. От этого чувствами душит — и, не сдержавшись, Тэхён коснулся его губ своими, и мальчишка ему это, конечно, позволил. Не мог не, конечно же. 

— Я буду беречь тебя, — шёпотом пообещал ему альфа. — Всегда буду беречь. Я тебе обещаю. Твоё сердце в надёжных руках, — и прочувствовал на губах своих беззвучный прерывистый выдох. 

Тэхёну плевать, что Чонгук не говорит со всем миром так, как это делают обычные люди. Ведь его песня души, что идёт прямо от детского невинного сердца, звучит так громко, так сильно и ясно, что его нельзя не услышать. И не отозваться в ответ невозможно. 

— Я же сказал тебе, парень, — тянет Сокджин здесь и сейчас, наслаждаясь красным жарким заревом на своей смуглой коже. — Ты влюблён в него. Ты бережёшь, хочешь от всего защитить, да вот только ему необходимо научиться самому за себя постоять, понимаешь? Хочешь возложить на себя груз ответственности за чужую жизнь, да вот только вспомни историю, которую все в этой стране знают так хорошо. 

— Ты о чём? — и Тэхён хмурится, осознавая, о чём, кажется, сейчас пойдёт речь. 

— Все эти баллады об Императоре Кёнги, который якобы был слепо влюблён в своего близнеца Мин Юнги. Мальчик, вроде как, был изнеженным нераскрытым бутоном — его простым людям никогда не показывали, настолько он был прекрасен собой. А Кёнги, согласно всем этим песням, клялся о том, что всегда того будет впредь защищать. Ещё, кажется, в юношестве? 

Тэхён смотрит вдруг на Дракона. Несокрушимого, со сталью в глазах, рассекающего воздух своим излюбленным бо, осыпающего Чонгука градом ударов; даже не вспотевший совсем, не снявший с головы сатката, он действительно напоминает альфе бога войны — ловкий и юркий, словно из сказок, он легко парирует все неловкие удары мальчишки или без труда от них уворачивается. Изнеженный нераскрытый бутон, как он есть. 

— В любом случае, как это часто бывает в грустных былинах, всё кончилось плохо, — продолжает Сокджин. — Якобы Император узнал, что его дети связаны порочными узами, выдал омегу замуж за садистского принца какого-то там государства, и озлобился Кёнги. Стал тем, кем никогда стать не хотел. Во всех песнях, так или иначе, этот Юнги предстаёт тем ещё слабаком без закалки — как и любой омега высших сословий. Не думаю, что он так сильно любил своего брата, даже если это всего лишь легенда — омеги его общества часто прогибаются под ситуацию и могут легко менять своё мнение. Почему такой сильный человек, как Дракон решил взять себе его имя, не понимаю. 

Тэхён продолжает смотреть на Дракона. Тот вновь бьёт по Чонгуку особенно сильно, вышибая из лёгких весь воздух, заставляя по земле распластаться пыльным мешком, и даже когда мальчишка в очередной раз ест чёртову пыль, удары вожака не стихают: Юнги наносит ещё больше ударов, едва видно сощурившись, и лицо его непроницаемо, а мальчишка не теряет попыток подняться, схватиться за собственный бо и дать хоть какой-то отпор. Получается всё ещё плохо. 

«— Знатные люди на такого, как ты, не посмотрят, ведь так? Для них твой шрам будет уродством. Чем-то неправильным. Тебя никто не будет считать привлекательным. 

— А мне и не нужно, чтобы меня кто-то другой считал привлекательным, Тэ».

— А я уверен, что их чувства были взаимны, — медленно тянет альфа помладше перед тем, как вздохнуть и добавить: — Чтобы сказка была куда более трагичной и душещипательной.