С самого раннего детства он слышит о том, что настоящее предназначение омеги — это быть верным супругом, хранителем семейного очага, любить альфу до последнего вдоха и, конечно же, родить наследника тому, кто подарил ему новую жизнь. Новая жизнь — это когда из одной холостой ипостаси в другую, более зрелую, гармоничную, правильную. Туда, где есть уважение, ведь если ты вышел замуж, стал тем, о ком говорят «занятой», то, значит, как омега ты состоялся. Сколько историй написано и спето баллад о тех о-отцах, что родили и воспитали настоящих героев; сколько былин рассказано взрослыми детям о том, как омеги и альфы через всё шли ради того, чтобы завоевать сердца друг друга и побороться вместе за счастье, а в конце — породить кровь крови своей. Как много было написано сказок о том, что любовь всё победит, переборет, стоит только понять, как сильно ты любишь. 

Юнги в день, когда его запах меняется и он понимает, что под сердцем понёс, осознаёт простейшую истину — все сказки являются выдумкой, мифом, что призывают каждого верить наивно в великую нерушимую силу любви. И обязательно — в её ослепление, ведь настоящая любовь преодолеет любые вершины, любую преграду, и наплевать, что сердце обливается кровью, стоит только подумать о нём, пропитывается невероятнейшей концентрацией ненависти. Юнги, на полу сидя, смотрит на то, как его руки дрожат, и понимает. 

В его жизни была одна лишь только любовь, и уберечь они её не смогли — ведь так тяжело просто любить, когда весь мир против вас, потому что брат брата не может любить: это чувство не приносит ему ни толики счастья и по сей чёртов день, но только лишь разрушает, в совокупности со всеми эмоциями заставляя ощущать себя всё хуже и хуже. 

А пока что он, на полу сидя, разбит и размазан по суровой действительности, где горло душит истерикой, а старый бета, обняв со спины, слушает эту истерику и не даёт совершить непоправимых ошибок. 

— Панчок, дай мне наложить на себя руки, пожалуйста... — клёкотом вырывается из бледного горла, но нож, остриё которого омега направил на себя с минуту назад, валяется в отдалении бездушной игрушкой: бывший кормилец вошёл как никогда вовремя, чтобы предостеречь своего господина от самоубийства — и сейчас сам плачет, прижимаясь к гибкой спине морщинистой старой щекой, но не отпускает. — Панчок, я не могу, я умоляю тебя, позволь мне умереть! — с подвыванием умоляет Юнги, чувствуя, как у него губы дрожат, а глаза от пролитых слёз уже начинают болеть. — Панчок, отпусти!

— Не пущу, — прерывисто шепчет евнух, сжимая крепче в объятиях. — Ни за что не пущу. Не позволю Вам умереть, потому что Вы сильнее всех, кого я когда-либо знал, слышите? Не позволю! 

Во всех тех историях, которые юный Юнги слышал с самого раннего детства, дети являлись плодом большой и великой любви, однако реальность оказалась сурова, потому что любовь свою он, запалённый острой, невыносимой обидой, готов проклясть самостоятельно, а то, что у него зародилось под сердцем, является плодом насилия и чёрной, разъедающей ненависти. Юнги не хочет его — ни отца его, ни отпрыска от этого нелюдя, который его изуродовал, и каждый удобный момент напоминает об этом, как и о том, что омега в его руках теперь вещь. Просто игрушка, которой он играет тогда, когда ему вздумается — и омега в какой-то момент доходит до рубежа, что изнутри разрушает. Предел этот зовётся абсолютным спокойствием, нет, равнодушием к тому, что теперь с ним станется, однако сейчас, осознав, что теперь у него под сердцем ребёнок от ненавистного ему человека, он ощущает, как обломки его некогда личности превращаются в пыль. 

— Отпусти, — говорит едва-едва слышно. — Я не хочу жить. Без него не хочу. 

— Но ведь даже и с ним теперь — тоже, — шепчет Панчок едва-едва слышно, и он до ужаса прав: Юнги, ведомый ненормальной любовью, стал мечтать об одном только лишь — убить и убить себя следом. Потому что несмотря на всю его ненависть, хорошо понимает: без брата нет жизни, он дышит только лишь потому, что дышит Кёнги. Тот самый близнец, который не защитил, хотя обещал, не помог и не спас — не навестил даже ни разу, а ведь Юнги точно знает, что если императорский сын чего-то действительно хочет, он делает. Обходными путями или же нет, но он своего всегда добивается. 

Его же, тупого омегу, добился, чтобы в итоге добить. 

— Вам надо жить, — произносит Панчок, отстраняясь. 

— Ради чего? — вяло языком вороча, интересуется Мин с невесёлой усмешкой. — Ради дряни, которую я теперь под сердцем ношу? 

— Это не дрянь, мой дорогой сердцу принц, — и, взяв его руки в свои, такие морщинистые, тёплые и мелко подрагивающие, Панчок снова слёз не удерживает. — Это Ваша частичка. Беззащитная, маленькая, даже не знающая, что с Вами сотворил его а-отец. Он же не виноват, что так получилось, верно? И Вы не виноваты, — и, протянув руку, нежно щёку оглаживает. — Ваш сынишка может стать для Вас смыслом. Вы можете заложить в него то, что считаете важным: как стоит относиться к омегам или как важно показать альфам их место, как важно быть искренним. И как жизнь ценить — тоже. Разве не так? — и улыбается мягко. — Относитесь к нему не как к проклятию, а как к спасению. К лучику света в этом кошмаре. 

И от этих слов что-то внутри Юнги ёкает — и расцветает внезапным осознанием, как же важно иметь кого-то, кого сможешь любить. Он постарается — действительно постарается быть лучшим папой для своего малыша, который ни в чём не виноват. Его даже здесь, в этом мире ужасном, пока что и нет — и его задача, как будущего родителя, приложить все усилия для того, чтобы в один день подготовить сына к тому, что в сказки верить нельзя. 

Так Юнги думает, и в его груди теплится надежда на обретение нового смысла. Правда, до той самой секунды, пока Ли Чжуонь, выпив лишнего, в один день не бьёт его в приступе гнева прямо в округлившийся сильно живот, который немедленно сводит неистовой судорогой, а острая боль пронзает всё его существо. Она мучительна, черна, настолько насыщенна, что словно предсмертная, и в какой-то момент он действительно осознаёт: умирает. 

Ведь перед тем, как упасть на пол без чувств, ощущает от удара по бёдрам густое и тёплое. 

***

Он бережёт — настолько, что будто действительно касается лепестков самых чудесных, нежных цветов. 

Он согревает — так, словно не просто хочет подарить этому мальчику весь комфорт и уют безграничных вселенных, а накрыть этим весь мир, чтобы каждый человек во всех странах, даже самых далёких, был счастлив. 

Он ласков — мальчик под ним, задыхаясь, теряется; скулами красный, чертовски смущённый и очаровательно-чудесно взъерошенный, его хочется целовать, быть самым нежным и трепетом принимать всю ту отзывчивость, которая распускается для него ароматом фиалки.

Тэхён так чертовски влюблён. В эти вдохи и выдохи, жар поджарого тела, в которое он проникает так тягуче и медленно, что мальчик под ним задыхается в выкриках, которые не имеют никакого, чёрт возьми, звука. Но это нестрашно — Тэхён и в молчание это влюблён до безумия, ведь Чонгук по-другому любовь демонстрирует: дрожью слегка зажатого тела, шумом дыхания, что вперемешку с хриплыми стонами альфы. 

Тэхён действительно сходит с ума понемногу. Нет, по сути, он действительно волен забыть себя самого этой ночью, когда переплетает свои пальцы с чужими, которые сжимают его ладонь доверительно, а сам, прикрыв глаза, вслушивается: здесь непрерывная песня, что вьётся потрясающей музыкой от сердца до сердца; забота, что выражается в робких касаниях; и, конечно же, острое чувство любви, что приковывает их друг к другу так намертво, что не разделить уже ни за что. 

— Я люблю тебя, — хриплым выдохом честно сообщает он омеге в приоткрытые губы, и ощущает ладонью свободной руки, что к чужой грудной клетке прижата, как сбивается чонгуково сердце, видит, как распахиваются чужие глаза, и в острейший момент их такой близости вдруг замирает, чтоб потонуть в чужом взгляде. 

В нём столько всего: искренность, благодарность, отзывчивость бесповоротная, невыносимо сильное чувство привязанности, а что самое главное — нежность. Чонгук на него сейчас смотрит так, как будто Тэхён для него — самая великая ценность и ему равных не будет. Необычный, особенный, и альфа от таких чувств задыхается, потому что для себя всю жизнь был обычной посредственностью, никому особо не нужной и в ответ ни в ком не нуждающейся. Той самой, что удивилась, когда Дракон, нет, Юнги, протянул ему руку, сказав: «Пойдём со мной, поможем друг другу». 

Первое время Тэхён действительно думал, что это ошибка. Что нельзя к нему — простому, обычному нищенке — ни с того, ни с сего относиться с любовью и пониманием. Он не самый тупой, но и умным человеком его назвать тоже нельзя: импульсивный, эмоциональный, местами озлобленный, он не стремился к уюту и тому, что зовут тихой гаванью. Это когда душа отдыхает, когда сердце поёт, а на губах безмятежность улыбкой застыла; однако и не мог сказать о себе, что его гаванью была буря сражений — Тэхён всё ещё остаётся совсем не жестоким, местами — трусливым и боящимся допустить те провалы, которые рискуют стать роковыми. 

Тэхён никогда не был воином, но и прытким любовником — тоже. По сути, в их мире и времени он был бесполезен, смысла жить не нашёл, а с эмоциями у него были большие проблемы, однако Юнги всегда был к нему добр и ласков, словно бы с младшим братом или же родным сыном, и сколько бы альфа ни кусал по ошибке ту руку, что его кормить начала, Дракон на это всегда отвечал только мягкой улыбкой и вопросом: «Доволен?». Он научил его чувствовать заново, заставил вдруг осознать, что не воин и не прыткий любовник тоже может оказаться внезапно полезным и нужным, а Чонгук же... научил его быть трепетным, нежным и раскрыл в нём ту сторону, о которой Тэхён даже не мог и помыслить. 

Если Юнги, было такое, оберегал Тэхёна по-своему когда-то давно, учил уму-разуму и объяснял, как важно ценить жизнь и всё то, что имеешь или будешь иметь: ведь осознание собственной ценности даёт тебе право на то, чтобы принять миллионы решений и впоследствии двигаться дальше. Так ему омега сказал, тот, что, как оказалось, пережил столько много утрат, но остался с чувством добра в жарком сердце и сталью в характере. Тэхён сейчас, находясь вместе с Чонгуком, как никогда понимает, насколько же важно уметь не сдаваться и находить определённый баланс, и как же чудесно, что на его пути в своё время повстречался Дракон: сколько ошибок бы он смог совершить, как многих бы оттолкнул перед тем, как вдруг осознать, что всё это время поступал некорректно, неправильно? 

А сейчас Чонгук на него смотрит так ясно, доверительно, честно — у него будто душа нараспашку, а Тэхён со своей поступает точно так же, в общем-то, потому что Чонгуку не открыться не может. Потому что этот омега для него является наиболее важным и ценным сейчас — партнёром, но и во многом наставником. 

Чонгук научил Тэхёна тому, как важно и правильно испытывать желание заботиться и защитить. 

Чонгук научил Тэхёна тому, что любить кого-либо — не слабость, а сила. 

Чонгук научил Тэхёна тому, что не игнорировать свои же эмоции с чувствами — важно. 

Чонгук научил Тэхёна тому, что зовут уважением друг к другу и пониманием. 

И Тэхён прямо сейчас в нём растворяется — так, что уже не выбраться, не разъединиться. За этого маленького, сильного мальчика столько всего готов отдать, что, наверное, даже целую жизнь — лишь бы здоров был и улыбался его сильный ребёнок, который в столь раннем возрасте уже столько успел пережить. И теперь он понимает причину того, что Юнги Чонгук напоминает его же из прошлого: они оба считаются слабыми, но, на самом-то деле, невероятно сильны и поначалу каждый из них двоих был ужасно испуганным. А всё, чего хотели бы — это просто любить и чтобы их любили и ценили в ответ. Относились по-простому, по-человечески, но этого так мало в их мире, что Тэхён, наверное, будет работать за всех теперь в этом вот направлении. 

И ему ни капли не стыдно. 

— Я очень люблю тебя, — говорит он Чонгуку, руками его лицо обхватив и продолжая их сладкую пытку, что по двум телам разливается приятнейшей судорогой. В комнате пахнет фиалкой и хвоей так ясно и сильно, что это кружит ему голову, когда альфа, слегка подавшись вперёд, оставляет на чужих вспухших губах поцелуй — настолько этот коктейль ароматов прекрасен. Ресницы Чонгука, когда тот смотрит слегка из-под них ему прямо в душу, он видит, до безумия длинные, и это красиво на фоне румянца, что скулы окрасил нежно-розовым тоном. 

— Я тебя... тоже... — хрипловато-нежное вдруг с губ этих срывается — и мальчик сам замирает, не в силах поверить.

А Тэхён, в свою очередь, ахнув, после будет шутить, что первый раз занимался любовью со слезами на смуглых щеках. 

Но это были хорошие слёзы.

Счастливые.