Аль-Хайтам тяжело вздыхает.
Поездка в Мондштадт кажется глупой с самого начала. Ровно с того момента, когда Кавех ураганом влетает на кухню и трагично возвещает об отсутствии вдохновения, скинув груду разной степени готовности чертежей на обеденный стол. А затем ультимативно заявляет, что им срочно нужно отправиться в отпуск. От чего ему отдыхать — и главное — на какие шиши, Аль-Хайтам даже не спрашивает. Зачем тратить время на очевидное?
Он просто соглашается. И может назвать тысячу и одну действительно резонную причину, почему не отказал. Конечно, дело не в том, что он будет переживать. Ну, разве что за дипломатические отношения Мондштадта и Сумеру.
***
В первый же день Кавех становится персоной нон-грата в «Доле ангелов». Хозяин таверны — Дилюк вроде бы — бесцеремонно стягивает его за штанину со стола, а потом за шиворот выставляет за порог, как провинившуюся псину. А затем выставляет Аль-Хайтаму шестизначный счет — за выпивку для всех присутствующих, несколько разбитых бутылок выдержанного одуванчикового вина, художественную резьбу по мебели и просто непристойное поведение.
Аль-Хайтам тяжело вздыхает. Опять.
***
На Драконьем хребте — невозможно. Особенно после Сумеру, где в самые жаркие дни грозятся расплавиться даже камни на мостовой. Но Кавех загорается до одури детской идеей потрогать снег. Вьется вокруг, канючит «пошли-пошли-пошли» — и в глазах плещется сиянием восторженное ожидание. Такому Кавеху невозможно противиться.
Особенно, если впоследствии можно будет закопать его в том самом снегу. И абсолютно заслуженно. Кавех пытается кинуть в него снежком, пока они бредут вдоль реки. Мажет, конечно. А Аль-Хайтам — нет. И сверху еще добавляет, стрельнув дендро в ближайшее дерево, с ветвей которого тут же валится целый сугроб.
Кавех грозно рычит, когда снег забивается за шиворот и в сапоги, а мокрые волосы липнут к лицу. Такой нелепый — от макушки до пят. Аль-Хайтам смеется про себя, но говорит ровно и безэмоционально:
— Попробуешь снова — отправишься остужать свой пыл в реку.
Конечно, Кавех простывает. И даже кипяченое вино по совету капитана местных стражей порядка не помогает.
Теперь Кавех канючит противно. Жалостливо стонет, что не хочет умирать во цвете лет. Небрежно распахивает ворот рубашки, воздев руку ко лбу. Сыплет ленивыми проклятиями: «Ты! Это ты во всем виноват, мерзавец!». Злобно щурится и заверяет: «Так просто ты от меня не избавишься!».
Аль-Хайтам тяжело вздыхает. Опять. Снова.
***
Кавех заползает на кровать Аль-Хайтама, скрипя и охая как старик. Стягивает одеяло, хотя принес свое, и неуклюже пихает локтем в бок, пытаясь пристроиться. За окном — непроглядная темень. И Аль-Хайтаму совсем не хочется разбираться, что за ужас тут творится. Обходится ответным тычком под ребра и закрывает глаза.
— Обними, — внезапно звучит сбоку.
— А сказку на ночь не прочитать?
— Обними, говорю, — повторяет Кавех недовольно. — Мне холодно.
— Еще пару часов назад ты умирал от жары и требовал открыть все окна в комнате. — Аль-Хайтам поворачивается лицом к Кавеху и смотрит прямо в бесстыжие рубиновые глаза: — А еще просил раздобыть опахало и обмахивать твое царское величество.
— Так это когда было! — парирует Кавех и пытается прижаться теснее. — А сейчас мне холодно. Знаешь, что такое озноб? В книжках своих читал, как люди болеют? Повторяю: обними меня сейчас же.
— Ты ведь не заткнешься, даже если я спихну тебя на пол?..
— Я стану твоим самым худшим кошмаром, если ты посмеешь это сделать.
Аль-Хайтам покорно откидывает край одеяла и притягивает Кавеха ближе. Тот юрко льнет под руку, тычется носом в шею и опаляет кожу каждым вдохом-выдохом. И вроде бы совсем затихает. Пока не выдает еще:
— Поцелуй меня.
Аль-Хайтам тяжело вздыхает. Опять. Снова.
Но совсем не потому, что ему это не по душе.