…а я ведь взяла за правило предупреждать, что у меня проблемы с ударениями в именах собственных.

в последнее время мне стало нравиться это многоточие у подножия текста: оно похоже на рассечённую кормой корабля (то есть первой буквы) волну, обнимающую неясный трепет мысли, с которой всё и начинается. один из героев фильма ”убей своих любимых” говорил, что первая мысль — лучшая; однако второй персонаж был убеждён, что его эта мысль и убила. кого ”его”, первого или второго, додумывайте сами. допустим, тут должна быть капелька интерактива.

так вот, возвращаемся к исходной мысли. кстати, а какую считать таковой — ту, которая сформировалась или которую я записала? размышляю я в основном об абстрактном, поэтому остановимся на бумажно-печатном варианте. приступать к любому тексту — и стихотворному, и прозаическому — мне всегда очень тяжело, потому что хочется начать внезапно, вихрем врываясь в повествование, и не дать читателю сразу понять, что происходит. как после сна: у меня, скажем, есть какое-то загадочное обыкновение, когда я сплю, прижиматься головой к стенке, причём туловище продолжает оставаться ей перпендикулярным. боюсь предположить, что чувствует наиля, заходя утром в комнату и созерцая невозможный угол в девяносто градусов в моём словно переломанном теле.

— ты пахнешь шарлоткой, — оправившись от придуманного мной испуга, сообщает она: блестяще испекла сегодня этот пирог. — и детской присыпкой.

— когда повернёшься ко мне в следующий раз, от меня будет пахнуть неоправданным оптимизмом и страданиями. видимо.

— жизнью?

и в этом прямом углу, образованном моей шеей, поселяется новая надежда. призрачные силуэты фата-морганы чередуются и пересчитываются, «и лишь ночами во сне юность приходит ко мне» — и крутится настойчивый мотив, возникший непонятно по чьей вине. приняла ли я свой вызов? — да, но я ответила борису утверждением на вопрос раньше, чем на самом деле решилась на это. моя извечная моральная дилемма: я предпочитаю держать язык за зубами, хотя прекрасно отдаю себе отчёт в том, что упущено столько возможностей сказать что-то по-настоящему важное и нужное. мама наставляет (совсем по другому поводу): «это не твой секрет», и на её носу появляется ещё одна веснушка — закономерное доказательство её умудрённой опытом правоты.

на другой стороне уравновешенности — горячая татарская кровь расиля, которая, по нашему же шутливому выражению, требует чая каждые часа два; и расиль трогателен в своей непоколебимости, когда борис полуобречённо спрашивает: «опять этот твой чай?» — «ну что я сделаю, если хочется»… если хочется. в какой-то момент вечера борис хмыкает, пропуская в свою интонацию незаметное почти счастье, как тогда в голосовом сообщении, и я понимаю, что всё на своих местах. когда остроумные прозвища заканчиваются, в запасе неизбежно есть ”дурак”. это не моё слово, но, по моему мнению, оно — самое ласковое из всех, и, господи, сколько же в нём нежности. сколько нежности в том, как зиля идёт на кухню в зелёной рубашке марата, пока сам марат мирно посапывает наверху. никто ничего не говорит, хотя все опускают глаза и прячут улыбку.

вчера из-за бушующей грозы отрубился свет, а позже исчезла и вода, так что в отрыве от цивилизации мы просидели практически полдня. для нашего века так странно не иметь повседневного под рукой: я дочитывала воденникова при свете фонарика — сначала телефонного, потом жёлтого и мощного, который папа достал из подвала. нурия как-то рассказывала о взаимопроникновении частиц вселенной, о том, в каком переплетённом клубке мы находимся; и ночью, уже лёжа в кровати, я сделала такой вывод: когда долго смотришь на свет, упорно пробивающийся сквозь толстое стекло двери, тебе начинает казаться, что он угасает — но это иллюзия. иной раз мы пишем ”ты, тебе”, потому что собираемся передать читателю бразды правления, чтобы он тоже ощутил, что сочиняет вместе с нами свою историю. и, по существу, в этом ”ты” столько ”я”, что физическая оболочка слова просто не выдерживает смысловой концентрации.

— не представляю, чем заниматься дома. во время учёбы так хотелось домой, но сейчас как будто страшнее, потому что теряешься, не понимаешь, что дальше. был ли университет вообще? — делится сомнениями аня, и я так её понимаю. нет абсолютно никакого желания возвращаться на стадию бессилия и отмирания, и я хватаюсь за малейший шанс хоть в каких-то мелочах походить на себя прежнюю. мучаясь с мотивацией продолжать, я вдруг слышу анино: «не знаешь, что дарить — дари впечатления», и намереваюсь последовать её совету.

забавно, что мы вроде как пытаемся облегчить себе жизнь: в ванной используем только папин шампунь, потому что за нашим идти слишком далеко — в котельную, на минус первый этаж. нам ничего не стоит сходить туда, но нам так чужды какие-либо изменения, что мы сознательно не впускаем их в свой быт. помню, ангелина объясняла, что ей нужно привыкнуть к новым вещам и обстоятельствам, прежде чем она примет их за свои — и, прошу заметить, ангелина в этом побеждала и побеждает по сей день. но, живя рутиной, решая будничные проблемы, мы всё ещё любим: кому-то дуем на ушибы, температуру мерим поцелуями лба — и не забываем о том, что всех, кого мы так сильно любили, обязательно встретим снова.

…катя говорит, что трезво жить — не здорово, в чём-то даже скучно, и я, наверное, поддерживаю её. под веками залегли приличные синяки — наиля интересуется, пила ли я. отзываюсь положительно, ведь остатки алкоголя, вылитые в пенную раковину, способны справиться не хуже. «тебе же не двадцать?» — повторяет наиля, а я возражаю: сейчас, вообще-то, двадцать третий год — конечно, мне двадцать. она смотрит на меня с таким честным лицом, что мне становится стыдно. в конце концов, это я в нашем тандеме обладаю меньшим уровнем сопротивления и аналитики. дания вот так не может — вернее, может не так: у неё выразительные глазищи в пол-лица, и минимум, что ты можешь почувствовать, глядя на неё, — как ты испепеляешься, подвергаясь ядерному расщеплению. устоять перед её обаянием, в общем, нереально: дания заполняет собой пространство, не оставляя пустых мест.

а всё-таки среди нас таких оказывается два. одно принадлежит тимуру, о ком борис успевает поведать смешной случай — он приезжает; второе — ильдару, которого я практически сразу вспоминаю, пусть и никогда его не видела. очень легко хотя бы косвенно познакомиться с человеком через тексты его друга. мы с ярославом прожигаем дыру в этом единственном пустующем месте, а потом крадём у него тарелку с тортом, который мастерски наколдовал данияр. и да, забудьте, что я там говорила про стыд.

иногда хочется сделать какую-нибудь глупость, вроде того, чтобы в разгар учебного дня сесть на сорок шестой автобус и доехать до ”бәхетле” в залесном или устроиться на моей любимой остановке с уже прочитанным ”авиатором” и наблюдать за узким отрезком соседней улицы. придумать, какую глупость мне предстоит совершить в ближайшем будущем — сложновато, но однажды я предлагаю наиле: «давай по третьему проколу для серёжек», и она принимает мой огонёк с присущим ей энтузиазмом; а меня эта неожиданная идея фикс преследует при всём моём понимании, что в казань мы приедем нескоро. ярослав считает, что надо проверить, насколько дружелюбны города на букву ”т”; ксюша считает дни до отъезда домой. наиля театрально роняет палочку от мороженого и кричит: «я к ксюше!!», за что получает мгновенный тычок под рёбра, поскольку моё левое ухо снова незаслуженно пострадало. я не трогаю своих детей: это они трогают меня.

что меня ещё трогает — так это обмен реакциями. «ярослав крутой», — заявляет саша. ярослав отвечает, что готов триста часов восхищаться красотой окружающих его людей — в том числе сашиной. они беседуют о чём-то, упругие виноградины слов перекатываются во рту, а я ловлю себя на мысли, что мечтаю через пару лет быть такой же крутой, как даша, и приносить компьютер на вечеринки младших сестёр, чтобы доделать отчёты по работе.

— будешь брать меня на свои тусовки? — спрашиваю я насмешливо, в действительности крайне боясь услышать отказ. в любой шутке — доля правды.

— пожалуй, у нас они будут слишком отличаться друг от друга, — задумчиво произносит наиля, и мой страх достигает апогея. — но да, буду, разумеется.

как много могут наши слова!.. перед началом первого курса яна и алиса сказали мне, что страшнее всего — неизвестность, а не что-то конкретное. при всей моей кажущейся, может быть, уверенности, мне не хватало этого разговора — поэтому я неожиданно успокоилась. с другой стороны, бывает так, что именно в молчании мы узнаём друг друга и себя. вот почему есть какая-то особенная прелесть в том, чтобы бодрствовать из последних сил, пока весь остальной дом спит, и охранять сон своих друзей. стрелки подбегают к шести, в воздухе раскачивается звонкая тишина, и лучи поочерёдно проклёвываются сквозь густую зелень, но в комнате всё равно полумрак. огромный стол пуст, как и все двадцать стульев, кроме моего; я вглядываюсь в панорамное окно прямо напротив себя и стараюсь запомнить это состояние прозрачной, голубоватой неопределённости, нежелания, чтобы вчерашние мы заканчивались. чуть позже передо мной материализуется рания, и я любуюсь тем, как высвечивается её профиль. она осторожно выводит маркером на салфетке ”доброе утро”, около — смайлик (потом василь скажет, что это очень мило, и я, конечно же, соглашусь). в утреннем молчании так естественно наконец услышать голос в своей голове, который методично переводит на плёнку недавно полученные воспоминания. среди них периодически вспыхивают отдельные: вот мы с зилей орём оксимирона, вот аня разговаривает с артуром об архитектурном и дизайнерском факультетах, вот матвей нарезает сыр, неровно распределяя вес своей ладони по ножу, вот ярослав засыпает в обнимку с гитарой, пока мы вчетвером чересчур громко смеёмся над всякой чепухой; данил рассказывает, как нашёл среди специй в общаге губную гармошку — сенсационное событие, надолго впитывающееся в мозг, — и о том, как он, кажется, искренне наслаждается учебным процессом. все эти воспоминания калейдоскопом мелькают перед внутренним взором, и нельзя упустить ни одного, поэтому я вываливаю беспорядочные образы на бедную ксюшу, которая имела неосторожность полюбопытствовать, чего это я не сплю в такую рань.

на грани яви и сна мысли начинают сливаться, и вдруг на край восприятия выплывает осознание того, как мне нравится держаться за руки. у людей они такие разные: мозолистые и гладкие, тёплые и прохладные, мягкие, сухие — но все без исключения помнящие и наполненные любовью. вот, например, артур и азалия одинаково аккуратно зажимают в руках кусочки моего апельсинового пирога и не подозревают, что греют мне сердце. да, по предыдущему тексту оно до сих пор разбитое (нет, борис, не смотри на меня так), зато — точно согретое. в интернет-магазине ”опрокинутый лес” есть десятиметровый скотч с бесконечно повторяющимся «люблюлюблюлюблю» — очевидно, он мне нужен; им-то мы и сумеем меня починить. а чтобы что-то (или кого-то) починить, необходимо знать, куда клеить лейкопластырь: упомянутый мной воденников прибегает к помощи отрывков произведений, которым посвящено то или иное его эссе. он знакомит нас с тем, что задело его, вывернуло нутро — я тоже обращаюсь к великим.

«этот уставший город забрал у меня все силы. в нём я мог жить только рядом с людьми. с моими людьми. в эти моменты я не был в москве, в россии, на земле. всё сужалось до размеров комнаты. злость, усталость, ненависть, смерть оставались где-то далеко, они не могли до меня дотянуться. я верю, что, если люди способны найти друг друга в этом страшном мире, ещё не всё потеряно».

это у бориса, и оно меня уничтожает. и сразу после, сюда же — гениальная звёздчатость нурии:

«и важные, невозможно важные слова. не мои, наши, не наши, общие. общие слова. а мои слова тут — я пытаюсь сказать о том, как я вас люблю. вы все мои замечательные люди. если бы вы знали, как я вас люблю. господи, если бы ты знал, как я их люблю».

если тебя не размазало, тогда я не знаю, кому определена пуля твоего имени: а я уже говорила, что у меня с этим проблемы. «мой лучший выстрел — тот, который я не сделала», значит, я приберегла вашу пулю для кого-то другого. оценили, как я намешиваю здесь местоимения? место ли я имею, именем места, имеющего имя. именно так, провалившись после стольких попыток и оказавшись на морской глубине, мы всё-таки догадаемся, что наша лодка причалит и мы выйдем на бережок.

«автор нас любит, поэтому бережёт».

я совершенно не представляю, что испытывала светлана лаврентьева, когда писала это, но зато теперь я отлично осознаю ту боль, которая стала толчком, побуждением, действием, только-только удавшейся попыткой проснуться.

но я ненавижу уходить.

уходить, как волна: цепляясь за гальку и осколки ракушек, укутывая корму первой круглой буквы. уходить, но не желать этого всей душой, хотя об обратном подсказывают и здравый рассудок, и поблескивающие на солнце ярко-жёлтые очки василя (где твои ноты и два сердечка на брелке-брелоке, василь?), и моя светлая аня, стоящая рядом… у воденникова есть эссе, где он заключает, что в россии надо долго жить. надо уходить и оборачиваться:

«я написал в начале ”вот так они и уходят”. и как будто неверно: это от них уходят, они же — стоят. но это удивительная оптика любви и прощания: уходишь и оборачиваешься ты, а они не оборачиваются, но уходят».

мы, найденные, любимые, бесстрашные, — даже если стоим на расстоянии, мы не оборачиваемся: если надо идти — мы идём спиной вперёд и смотрим друг другу в лицо, замечая, как удивительно и правильно в наших взглядах отражается жизнь. я люблю тебя, жизнь в глазах моих людей, я люблю тебя,

люблюблюблю.