— людям необходимо во что-то верить, это нормально.

нормального в этом коконои видел мало. людям просто надо убежать от ответственности и списать на что-то необъяснимое все свои проблемы и заебы.

тот же тайджу с одинаковым усердием молился на коленях перед распятием и избивал всех, кто под руку попадался. знал бы хаджиме, что старший шиба настолько конченный и повернутый на правильности и прощении, и близко к нему не подошел бы. но инупи вроде как доволен был, потому коко не возникал особо, а просто время от времени закрывался в комнате, делая небольшой расклад, порой подолгу всматриваясь в потертые рисунки стареньких карт таро.

верил ли он им? лишь немного. скорее прислушивался и старался стороной обойти плохие предсказания. это просто небольшие подсказки и лишняя подстраховка — все остальное он делал сам. и верил хаджиме только в себя и только себе. и еще немного танцующему пламени толстой свечи.

лишь немного, ведь все чаще она надвое разделялась.

а этого никогда не должно было случиться.

они ведь с инупи вместе всегда, с самого детства. и, как те извилистые свечи, сплелись в единое целое после ее смерти. слепо следуют друг за другом теперь, прикрываясь банальной дружбой. и поочередно друг из друга высасывают все соки, впиваясь немигающим взглядом в слегка сгорбленные силуэты.

помятые, уставшие, но хоть немного довольные жизнью.

драконы есть и процветают. деньги есть и их все больше. и есть кого обнять, когда становится особенно плохо.

вот коко и не верил той свече.

они друг друга не бросят никогда. ни когда поверженный глава на колени упадет, ни когда инупи себе нового идола найдет.

во что бы не верил ханагаки, сейшу верил в него. а коко не доверял. он хаотичный, плаксивый и слабый. а хаджиме был из тех, кто верит в силу. пусть такемичи и стоял до последнего на ногах, но удар у него слаб. денег не было, а языком коко и сам умел паутину льстивого убеждения плести.

но раз в голубоглазого верил сейшу, то приходилось тянуть уголки губ вверх и следовать глупым указаниям.

и нервно собирать разбросанные по полу карты. кажется, коконои скоро перестанет и им верить, ведь все меньше хорошего показывали. и свечи все продолжали разделяться, пока тучи не давали смотреть на звезды.

коко верил в любовь, но отказывался верить картам, пламени, дыму, звездам, воде и даже собственным снам. все же это действительно бред — сваливать ответственность на что-то необъяснимое.

и плевать, что сейчас именно это «необъяснимое» сваливало всю ответственность на хаджиме.

он верил в любовь.

ту самую чистую, вечную, одну и навсегда.

верил в то, о чем толком и не знал. ни одной книги о любви не прочел, от романтических фильмов всегда клонило в сон, а в песнях и вовсе все слишком непонятно — набор случайных фраз, не более.

но акане ведь красивая такая. невозможно не влюбиться. она нежная, светлая, тихая. настоящее совершенство. ее звонкий смех теплом в груди отдавался, а поднятые ветром лепестки сакуры за ее спиной неизменно рисовали крылья.

жаль, никто не сказал, что ангелами люди лишь после смерти становятся.

а те, кто окружал их, обычно в бездну падают.

пытаются как-то выкарабкаться наверх. ломают ногти под корень, сдирают в кровь ладони и колени, падая обратно на острые камни.

разбивают лица о чужие тяжелые кулаки, придавленные грязными подошвами к холодному бетону. такого страха не было ни в ночь пожара, ни в один из тех редких дней, когда коко приходил в больницу.

это что-то новое для него. что-то настолько древнее, как само понятие страха. падение с высоты, но внизу ждала лишь бесконечная бездна, наполненная мутной соленой водой. без возможности спастись. лишь бесполезный выбор: упасть одному или утянуть за собой.

и в один миг поверить всем картам и звездам, которые долгое время грозились, что едва зажившее сердце вновь разорвется на клочья от утерянной любви.

но ведь без четырехкамерного в груди должно быть гораздо проще погружаться во тьму? и пусть будет проклят тот, кто это придумал.

пустота тоже скулит и ноет об ушедших днях.

и все понять пытается, в чем отличие между любовью и дружбой. почему так долго путал их и путал ли вообще? как разобраться, когда теперь даже карты спутаны, ведь более ни цели нет, ни веры.

лишь взгляд уставший и монотонный бит гремящей вокруг музыки.

и чьи-то голоса мелодично рассказывали о том, как красив красный цвет.

скопление алых капелек на припухших от грубоватых поцелуев губах. тонкая струйка крови на дрожащих бедрах того, кто по чьим-то бессмысленным словам больше не способен стать ангелом, невинным и чистым. и металлический вкус на языке тоже красным цветом сигнализирует о смешанной с адреналином опасности.

и мелодичный голос, что с другой стороны дублируется похожим, содрал пластырь со свежей раны, обвел ногтем ее неровные края и почти коснулся губами, пока шептал что-то о страсти и похоти, которых не стоит бояться.

укусы до крови на шее и плечах, сбитые в мелких потасовках костяшки, саднящие царапины на спине — поднебесье, казалось, полным составом верило в алый цвет. в силу удара, наточенные ножи и огнестрел. даже сейчас, в насквозь прокуренном помещении, где вроде как веселиться и отдыхать все должны, кто-то точил те самые укороченные ножи, а кто-то уже метал их сквозь толпу, оставляя новые дыры в старых картинах.

и повсюду витал медный аромат, что глубоким кармином вставал перед глазами. кто-то обрабатывал раны, кто-то зарабатывал новые.

кто-то все продолжал говорить о прелестях обычного пьяного желания. когда без обязательств, когда даже не стоит пытаться запомнить имя случайного партнера. не стоит и разрешение просить — оно длинным алым плащом накинуто на плечи. хочешь кого-то из своих — покажи припрятанный в кармане клинок.

здесь крови никто не боится, никто не боится упасть. и каждый постепенно утратил веру.

— просто расслабься и отпусти.

тягучий шепот на ухо тянет за длинную серьгу, наматывает на язык и неразборчиво что-то бормочет, пока кто-то рядом бьет по спине, не сдерживая силу, подсовывает в руки пластиковый стакан намешанного всего и сразу и «дружеским» жестом портит укладку.

и постепенно это перестает раздражать. в голове алый туман — или кто-то включил красное освещение? — рук, что лениво блуждали по разомлевшему телу, стало гораздо больше. кто-то выдыхал горький дым прямо в лицо, кто-то продолжал укладку портить, из-за кого-то горела покрытая слюной и кровью шея, кто-то время от времени подносил сигарету к губам, уже покрасневшим от смазанных поцелуев.

они все здесь верили в алый. и в третьем алом стакане намешанного всего и сразу медленно растворялся безымянный шипучий порошок.

— сказок не существует.

шепот внезапно твердый и уверенный, пробирающийся в самые дальние закутки сознания.

никаких сказок. никакой веры.

лишь чья-то стальная хватка на запястье, нетвердый шаг и чуть менее задымленный второй этаж. захламленная комната удивительно уютной кажется без всего этого красного освещения, лишь слабый свет уличного фонаря внутрь проникал.

и вскоре проникать стал горячий язык, грубо толкаясь меж тонких губ. не спрашивая разрешения, прижимая к стене, сквозь одежду сминая бедра до синяков. и отчего-то совершенно не пугая.

больше не надо было любви, чтобы целовать. не надо было ничего, кроме алкоголя и наркотика, чтобы чья-то светлая макушка неторопливо спускалась ниже, разрывая тонкую рубашку, рассыпая по полу мелкие пуговицы, оставляя на золотистой коже алые метки.

и имя запомнить придется, лишь потому что они из одной группировки и, если пьяному бреду верить, оба драконами раньше были. но не плевать ли? теперь им важен лишь красный.

и широкий белый ремень, что полетел на пол вслед за последними тормозами.

впервые за долгое время в голове не осталось ни одной мысли. все они алым туманом вытеснены были и узким горлом, что ритмично сжималось вокруг члена, полностью погруженного в рот, словно татуированный блондин далеко не впервые проворачивает подобное.

проворачивает языком, безошибочно надавливает на вены, играется с уздечкой так умело, что хочется сказать «профессионально». и стонет, пуская вибрации по увеличивающемуся до предела возбуждению, от чего хочется назвать парня мастером своего дела, похвалить и, может, даже отблагодарить. но получается лишь ухватиться за жесткие волосы, сожженные осветлителями, прогнать случайные мысли о сейшу и закатить глаза от удовольствия.

глубже, быстрее, жарче, сложные спирали кончиком языка по всей длине, влажные причмокивания, сдавленные стоны, пьяное головокружение и утяжелившееся дыхание от каждого нового трюка с покрасневшей головкой.

и вопреки всем ожидания было совершенно не противно смотреть на капли собственного семени вокруг чужих распухших губ. это даже завораживает. наблюдать, как юркий язык собирает всю пролившуюся сперму, как дергается кадык при глотках. как ускоряется спрятанная в форменных штанах рука.

когда коко тянется помочь, последние осколки его сладкой сказки о вечной и чистой любви окончательно растворяются в никотиновом тумане гремящей внизу вечеринки.

а чтобы уж точно не приходилось тащить за собой на дно столь светлое существо по имени сейшу и чтобы не было ни малейшей причины верить в наступление того самого «лучшего» завтра, которое желанное и нереалистично счастливое, хаджиме не жалел сил, разбивая любимое лицо, и предлагал другу(?) лишь то, на что сейшу ни в одной реальности не согласился бы.

потому что слишком хороший.

и слишком преданный.

но если хорошо постараться, то он поверит. больше не пойдет следом. не обернется даже. навсегда скроется в усилившемся снегопаде, что белой стеной стоял перед глазами, пока на щеках замерзали слезы.

больше не было никакой веры в завтра.