1

Минхо дремлет на своей кровати, распластанный и полуобнаженный. Нежное розовощекое лицо повернуто набок, а руки лежат по обе стороны, согнутые в локтях. Сквозь прорезь халата выглядывают белые ноги и слегка набухший член. На разбросанные по подушке волосы сыпется красная лилия, что медленно вянет в высокой вазе.

Джисон бесшумно садится рядом и наклоняется вперёд, прислушиваясь к робкому дыханию. Грудь Минхо размеренно поднимается и опускается. Через небрежный нахлёст ткани виднеются крошечные выпуклости сосков. Видимо, ему снится что-то очень приятное. Словно, подтверждая догадку, Минхо неожиданно глубоко вздыхает.

Он открывает глаза, когда Джисон кладёт его ногу себе на колени и сжимает лодыжку.

– Что ты… – Минхо теряется, напрягается всем телом, застигнутый врасплох, но быстро возвращает голосу сталь: – Я не помню, чтобы звал тебя в свои покои.

– Мне не нужно разрешение, чтобы тебя навестить, – руки Джисона ласково, но с ощутимым усилием давят на ступню, – Мне сказали, ты уснул на пять часов. Как себя чувствуешь?

– Со мной не нужно лукавить. Я знаю, что тебе всё равно на моё самочувствие, – Минхо дёргает ногу на себя. Потом до него доходит, что сопротивляться бессмысленно, так что он расслабляется, позволяя Джисону как угодно мять ступню, – Что тебе нужно на самом деле?

– Ты. Изначально был только ты. Почему ты спрашивал про мой фамильный герб? – в ответ Минхо уничижительно фыркает, – Лукавлю здесь не я.

Минхо ничего не говорит, но так пристально смотрит, что никакого ответа не нужно. Джисон тоже молчит, ни одним мускулом на лице не выдаёт, как ему не терпится узнать, правдивы ли его подозрения.

Он снова навестил трущобы, пока Минхо спал, уставший после их оголтелой прогулки по городу.

Храмовники снова сновали туда-сюда с деревянными мокрыми ящиками. Один ящик остался в одиночестве в темном углу, и пока никто не видит, Джисон заглянул внутрь сквозь прорези деревянных дощечек. Внутри пряталось что-то твёрдое и игольчатое, либо раковины, либо морские ежи. Разгадка оказалась весьма будничной: храмовники добывают на берегу Лазурного Моря пищу себе и остальным в их общине.

Безымянная девочка с рыжим котом как сквозь землю провалилась, но другие верующие рассказали, что в их храм время от времени приходит господин, прячущий себя за тёмной мантией; его лицо всегда наполовину скрыто шарфом, а глаза большие и чёрные, раскосой формы; посмотрев в них, невольно замираешь от неземной, колдовской красоты. Но форма глаз – никудышное доказательство. В Ине живут много разных народов.

Может ли Минхо быть тем человеком, о котором Джисон вспомнил в храме Митры-Варуны? У них один возраст, похожая улыбка и родинка на одинаковом месте – на левой стороне носа. Но нет. Уна был другим – мягко-смуглым мальчишкой, добрым и бескорыстным. Джисон потерял его навсегда. Даже удовольствие наблюдать за тем, как люди вкушают пищу, впервые испытанное рядом с Уной, не вернёт воспоминаний о нём, за столько лет растерянных в закутках памяти. Его невинный образ не воссоздать в других людях, незачем себя обманывать.

Но так приятно представлять, каким бы он был сейчас. Интересно, дышал бы он так же глубоко и сладко, как сейчас дышит Минхо, чью ступню Джисон беззастенчиво гладит?

– Нравится?

Минхо в ответ закрывает глаза и превращается в разнеженный, податливый мякиш, каким при Джисоне ещё не был. Кто бы мог подумать, что ступни – его самое уязвимое место. Минхо распахивает халат, потому что ему жарко, и Джисон видит, что его член стал больше и твёрже, головка покраснела и налилась кровью, а над пахом и у сосков порозовела кожа. Поддавшись внезапному наитию, он поднимает чужую ногу выше и прижимается губами к щиколотке. Минхо смотрит на него из-под опущенных ресниц влажным взглядом и пьяно улыбается.

– Что ты делаешь? 

Джисон оставляет несколько поцелуев рядом с выпирающими косточками, затем широко проводит ладонью по длине ноги и медленно ведёт рукой обратно. Делает так несколько раз, наблюдая, как Минхо выгибает спину и трогает себя ниже пупка. Его разбитое лицо кричит: “Ну же, помоги мне”, но Джисон не поддаётся: ласкает только ступни, целует их, мнёт, захватывает ртом пальцы. Минхо хватается рукой за изголовье кровати и двигает кулаком быстрее.

Он содрогается всем телом, когда кончает; брови сведены к переносице, глаза крепко зажмурены, розовые как цветочные лепестки губы разомкнуты и ждут поцелуя. Джисон готов поклясться, что никогда в жизни не видел кого-то настолько порочного. Ему стоит огромных усилий, чтобы не наклониться и не слизать блестящие капельки вокруг пупка. До встречи с Минхо он бы ужаснулся подобным мыслям. Джисон всегда только брал, всегда гнался только за своим наслаждением. Сейчас от его достоинства едва ли что-то осталось, раз он охотно целует чужие ноги.

Минхо поднимается на локтях, чтобы сесть на пятки и быть с ним на одном уровне, затем крадётся пальцами к поясу штанов, намереваясь продолжить, однако…

–Убери руку. Не стоит.

– Слово будущего Наместника – закон, – Минхо наклоняет голову в сторону и проводит кончиком языка по губам, как бы невербально досадуя: “Зря отказываешься”. По его бесстыжему лицу видно, как ему плевать на согласие, – Ты сделал мне хорошо. Я бы хотел тебя отблагодарить. Может, после ужина?

– Сегодня не будет ужина. Я пришел, чтобы об этом предупредить, – Джисон не осознаёт, что делает, когда любовно прячет выбившиеся волосы Минхо за ухо, – Сегодня Совет, и я вернусь очень поздно.

Побег Хёнджина, свадьба Владыки и свадьба Наместника, скорые гости из Хагейта и Крады и, ко всему прочему, участившиеся голодные бунты – вопросы, которые Чан пожелал обсудить на Совете. Когда всё закончится, у Джисона останутся силы только, чтобы раздеться и рухнуть спать. У него не было пяти часов, как у Минхо, чтобы отдохнуть после беготни по трущобам.

– Не беспокойся, ты ещё успеешь меня отблагодарить, – он встаёт с кровати и самодовольно хмыкает, – Однако едва ли у тебя так легко получится выплатить мне долг.

Прежде спесивый взгляд Минхо тотчас меняется: теперь в нём правят смятение и опасливость. Джисон спас ему жизнь. Жизнь равноценна только другой жизни. Даже, если Минхо сам предложит Джисону спать с ним до конца дней, он всё равно не расплатится. Ему об этом известно и ему страшно, что теперь у кого-то есть над ним власть. Джисон напоследок гладит его щёку большим пальцем, как бы успокаивая, что не намерен им помыкать, а сам тайно рад, что строптивый зверь наконец-то приручен.

2

На деревянном помосте стоит молодой мужчина с черными отросшими по шею волосами. Его лицо покрыто густой щетиной, обезображено синяками и кровью, а одежда висит грязным рваньём. Из-за перевязанной лодыжки он кренится в сторону, поэтому стражник придерживает его выше локтя. Ниже помоста людская масса рокочет и беснуется в гневе, бросается в предателя руганью и тухлыми овощами. Когда раздаётся громкий стук мечей о щиты, толпа умолкает, и мужчина начинает говорить:

– Я Хёнджин из рода Хван, сын того, кто был недостоин называться Владыкой. Мой отец грабил, жёг и убивал невинных. Он жил среди наворованной роскоши и не знал бед, пока его народ страдал от голода, болезней и деспотичных налогов. Он отправлял детей на чужие войны, чтобы откупиться, натравливал уличную стражу на людей веры и никогда не был верен своим жёнам. Его бастардов носили служанки, прачки, таверные девки…

Волна осуждающего негодования поднимается среди людей, но ей не суждено разрастись, ведь принц тотчас повышает голос, чтобы продолжить свою исповедь:

– Я сознаюсь в том, что вёл грешную бесчестную жизнь, как мой отец, что презирал Единого Бога, рушил Его храмы в Ине и воздвигал на их месте палаты для ростовщиков и бордели. Я сознаюсь, что распутствовал с жёнами моего отца, и домогался собственной матери. Я во всеуслышание отказываюсь от имени своей семьи и от прав наследника. Моя душа заслуживает гореть в Аду, а моей голове место на пике.

Вместе с тухлыми овощами на помост летят камни. Один попадает в больную ногу. Хёнджин вскрикивает и падает. Его поднимают, нахлобучивают на шею верёвку, затем разрывают одежду, представив народу стыдное истощенное тело. Прежде чем стража выводит Хёнджина на позорный ход, тот напоследок склоняет голову:

– Владыка Бан – единственный достойный правитель, благословенный Богом. Пусть верные слуги Единого будут свидетелями моего раскаяния и моего наказания.

Минхо наблюдает за этим из окна гарема. Бан Чан нашёл подходящего калеку на роль наследного принца, но ему невдомёк, что сейчас он позорит не подставного Хёнджина, а самого себя.

Нетрудно догадаться, куда Принц сбежал; либо он заляжет на дно, и о нём все забудут, либо вылезет с претензиями на трон в роковой момент. В общем-то, Минхо плевать, как Хёнджин поступит: он уверен, что умоет руки до того, как Принц объявится. Судьба Тии, которая знатно подпортила ему планы, будет зависеть от неё самой. Она умная девушка, разберётся, что делать дальше. Если её убьют, значит так тому и быть.

– Ты же мечтала об этом, да? – Минхо из уважения не смотрит на неё, пока она примеряет свадебный наряд. Из окна дышит полуденный жар, и доносится шум возбужденной толпы, – Расквитаться. Я столько лет использовал тебя. Каким образом ты хочешь мне отомстить?

– Мы используем друг друга в равной степени, – Тия отвечает в привычной манере: тихо и спокойно, по-сестрински снисходительно, – Тебе мерещатся тени там, где их нет, брат. Мы слишком далеко зашли, уже поздно подозревать друг друга.

Минхо неприятно хмыкает. Она обратилась к нему не по статусу, назвала “братом” впервые с того дня, когда они друг другу раскрылись. Осмелела, стало быть.

Не мудрено: за любовь к Хёнджину Минхо её лишь журил, а за устроенный побег – никак не наказал; она исподволь отщипывает кусочки от власти, что упадёт ей в руки после свадьбы, и знает, что Минхо уже ничего ей не сделает. Верховная Жрица Митры-Варуны в самом сердце дворца, рядом с теми, у кого есть власть, деньги и закон, – драгоценная возможность для их общины, ютящейся в грязи трущоб, встать на ноги.

Прежде чем Крада стала центром виноделия, известным всему миру, семена её величия вместе с семенами чёрного винограда посадила крошечная крестьянская семья. Если у беженцев, изгнанных Вешорой со священных земель, получится повторить успех Крады, то общине откроется прямая дорога к богатству и процветанию.

Минхо мог бы подвинуть Тию и сам сесть на трон Ины, чтобы упиваться силой. Но править городом – скука смертная, и могущество, как известно, сводит с ума. Покойный Император Вешоры яркий тому пример. Только настоящий безумец мог превратить плодородный Ралех в мертвую выжженную пустошь. Даже спустя тринадцать лет после войны там ничего не растёт.

– Ты справишься, когда я уйду? – Минхо спрашивает, не рассчитывая на ответ.

Он смотрит на позорный ход с надменным пренебрежением. Лже-принц ковыляет, волоча за собой больную ногу, пока люди плюются, бросают в него, голого и сгорбленного, камни, испорченную еду и нечистоты. Верёвка на шее пленника привязана к лошади, на которой восседает глава уличной стражи. Людей вокруг так много, что они друг друга топчут. Упрекнуть их не в чем: все любят зрелища. Самое главное зрелище настанет, когда пленник пройдет по всем крупным улицам: палачи бросят его на плаху и четвертуют.

– Я надеялась, ты побудешь со мной подольше, – слышно, как шуршат ткани многослойного наряда и звенят украшения, затем Тия покорно добавляет: – Я готова. Можешь смотреть.

Минхо поворачивается и глядит так въедливо и оценивающе, что Тия, замерев в смущении, не решается поднять на него глаза. Жёлтый – цвет Митры, и он ей к лицу. Платье сидит в нахлест, обернутое вокруг тела несколько раз и завязанное золотым поясом с кисточками; его дополняет полупрозрачная дупатта* до пят, покрывающая волосы и плечи. Шею, запястья и щиколотки Тии украшают драгоценные обручи.

*дупатта – шарф.

– Нигде не жмёт? – Минхо дотошно поправляет каждую складку, проверяет каждый стежок и узор, крутит-вертит Тию, как куклу, – Пройдись-ка. Всё должно быть идеально. И вот ещё что… забери.

Свадебный наряд не считается полноценным, когда не хватает брачных серёг. Три серебряных кольца были на полировке у ювелира; сейчас Минхо возвращает их обратно. Тия сумела забрать серьги из покоренной разрушенной родины и сохранить до свадьбы.

– Я когда-то мечтала, – она сжимает их в кулаке и поднимает на Минхо ясные голубые глаза, – чтобы ты проколол мне ухо.

– Неожиданная просьба, сестра. Я не уверен, что имею на это право.

Законы их веры говорят, что делать проколы и вдевать серьги могут либо сами супруги друг другу, либо кто-то из родителей или близких родственников. Для прокалывания нужны тонкая ритуальная игла и чистый, без злых помыслов, дух. Любой мист из крошечной общины будет более достойным помочь Жрице, чем Минхо, чья душа так густо перепачкана грехами, что никакой ритуал очищения не спасёт её от Ада.

– Мне давно было интересно, – Тия касается его мочки прохладными подушечками пальцев, – Ты никогда не вступал в брак. Но я ни разу не видела твои серьги… где они?

– Их нет, – Минхо небрежно убирает её руку, будто отмахивается от надоедливой мухи, – Давай ты не будешь…

“Лезть не в своё дело” – то, что он хотел сказать, но шум за дверью прерывает его. Слышно, как девушки гарема бегают по коридору, громко топая и смеясь. Их возбужденные голоса настораживают Минхо, ведь девушкам во дворце не положено быть такими фривольными.

– Что за недопустимое баловство? – он высовывает грозное лицо наружу, – Кто-то нарывается на наказание!

– Господин Ли, смилуйтесь! – девушки показывают руками в конец коридора и умиленно хихикают, – Смотрите, к нам пожаловал гость!

Там, за слоями занавесок, на тумбе из красного дерева прячется огненно-рыжий кот со вздыбленный спиной и жёлтыми, распахнутыми в ужасе, глазами. В морде, исполосованной шрамами, узнается дружок девчонки из храма – Пират.

Как он вообще тут появился? От трущоб до гарема скакать по крышам прилично. Кошки – территориальные существа; местные хвостатые должны были разорвать Пирата на части! Или он пришёл не сам? Что если здесь его хозяйка? Что если Джисон привёл Безымянную девочку во дворец, чтобы расспросить про храм?

Проклятье!

Не успевает Минхо сделать и шага, как кот, учуяв, что его вот-вот схватят за усы, прыгает одной из наложниц на голову, рвёт когтями нити жемчуга в её волосах, затем удирает со всей мочи дальше по коридору. Девушка хватается за волосы и горестно вопит. Бусины скачут по полу звонкой россыпью под оглушительный девичий хохот. Где-то хлопают двери, взмывают вверх занавески, топает ещё больше ног. Коридор наполняется любопытствующими лицами. Минхо возвращается к Тии, истощенный шумом и мыслями о том, что Джисон может про него узнать.

3

Внутренний двор заполнен звуками тренировочных боёв: сталь звенит о сталь; деревянные древки копий бьются о щиты; мешки, наполненные песком, висят над землёй, сталкиваются с чьим-то ногами и руками. Зелёные, неказистые мальчишки, учатся на деревянных мечах, борются руками, пачкая друг друга в раскаленном песке. В это время более старшие юноши приседают с каменными глыбами на плечах, отчего мышцы бугрятся на их ногах. Есть здесь и опытные воины из кэшика: одни следят за порядком, другие не прочь потренироваться с молодняком.

Минхо стоит в тени галереи, спасаясь от палящего солнца, и ищет глазами кое-кого конкретного. Он не планировал бросать свои дела и сюда приходить, но Владыка Бан дал чёткие указания: Джисон должен хотя бы поверхностно научиться иноземным языкам и ориентироваться во всех родственных хитросплетениях между влиятельными семьями Ины и семьями из других городов...

Однако выловить Джисона оказалось не так просто. На ужинах он желал не учиться, а беседовать о всяком и... конечно же, смотреть. Приватные уроки пропускал по надуманным причинам и в общем-то не скрывал, как ему скучно получать знания.

Минхо чувствует себя как рыба в воде в управленческом и монетном делах, но не в учительстве, поэтому в своих потугах смысла не видит. Было бы больше толку, пригласи Бан Чан какого-нибудь мудрого философа, но новый Владыка поровну меркантильный и скупой. Так что Минхо отдувается за всех. Его до трясучки злит, что ему вот-вот придется выуживать Джисона с тренировочного поля и волочить за собой, точно нерадивого сынка.

Ну ничего, скоро это безумие закончится. До торжественной встречи иноземных гостей осталось всего ничего. Вслед за ней настанет свадьба, на которой Джисона объявят Наместником во всеуслышание. А Минхо наконец-то вздохнет полной грудью и снимет с себя все дворцовые полномочия.

И уж точно он не отменит свой план из-за волнительных воспоминаниях о ласках, которые Джисон дарил его ногам день назад.

– Ваше Благородие, – Минхо поначалу говорит недостаточно громко. Джисон стоит к нему спиной без верха и пьёт воду из чарки, не подозревая, что за ним некоторое время наблюдают. – Ваше Благородие!

Первым голос Минхо слышат любопытная малышня и Чанбин, который ощутимо пихает Джисона в бок. Тот давится от неожиданности, и вода выплескивается на его голую грудь блестящими дорожками, стекает на живот, исполосованный старыми шрамами, и впитывается в пояс штанов. Минхо не в той ситуации, чтобы позволить себе насладиться этим зрелищем, но будь они наедине... Своё желание вылизать чужой живот Минхо оправдывает следующим: всякая инициатива к месту, если это поможет втереться в доверие. В нем уж точно нет искренней нужды в Командующем.

Ха!

Звучит-то как: Командующий! Напыщенно и неоправданно. Сопляк есть сопляк. Что в прошлом, что сейчас.

– Ты зачем тут? – Джисон встаёт рядом с ним в тень галереи, озираясь по сторонам, чтобы никто не подслушал. Многие здесь во власти горячной юности и смотрят на Минхо с очевидным интересом. – Сутки только прошли. Уже соскучился по мне?

Минхо говорит то, что от него хотят услышать:

– Я весь день о тебе думал. Надеюсь, Совет прошел плодотворно.

– Не надейся, что я расскажу, что там обсуждалось и какие решения Владыка принял.

– Мне и не нужно узнавать это от тебя, – Минхо не сдерживает едкого хмыка. О, Джисон и не догадывается, как смешон в своих подозрениях и недоверии. Узнай тот, сколько у Минхо во дворце соглядатаев, спал бы с открытыми глазами.

Он вынимает платок из рукава и вытирает воду с чужого живота. Реакцию долго ждать не приходится. Джисон предостерегающе хватает Минхо за запястье и шипит:

– Не делай это здесь!

– Стесняешься меня?

На них никто не смотрит, у всех есть дела поинтереснее. Единственный, кто время от времени бросает в их сторону хмурый взгляд, это Чанбин. Джисон опасается именно его.

– Ты не ответил на вопрос. Зачем пришел?

– Нет, я ответил. Мне скучно без моего господина, и это правда, – Минхо прикрывает веки и отводит взгляд в сторону, напуская на себя флёр невинной покладистости. Джисон как миленький ведётся. – Мне в последнее время интересны тренировочные бои. Всякий раз, когда мне приходится идти в западное крыло, я останавливаюсь поодаль, чтобы понаблюдать, как ты тренируешься. Твоя молниеносная свирепость напоминает Хагейтские бои. Был в Хагейте хоть раз?

– Не приходилось. А что за бои?

Джисон – вояка до мозга костей. Конечно же, подобное его заинтересует. Минхо крепко хватается за ниточку:

– Бои в ямах. Рабы сражаются друг с другом за право быть освобожденными от оков рабства. Поединки традиционно судит Хагейтский Шах, его же печать стоит в вольном документе для победителя. В Ине тоже некогда собирали Арену, но содержать столько воинов-рабов оказалось невыгодно, к тому же, тогдашний правитель слыл мнительным и малость сумасшедшим: он боялся восстания рабов, и везде ему чудился заговор. Ты бы знал об этом, если бы мы виделись не только на ужинах, но и на уроках.

– Чем тебе сейчас не урок? – Джисон пожимает покатыми плечами; на смуглой коже, затянутой тонким слоем пота, сверкает солнце. – Я могу побыть твоим учителем сегодня. Раз уж ты сам соизволил прийти ко мне.

– Пожалуй, откажусь, – Минхо недовольно хмурит брови и делает несколько шагов назад. Он не для того совсем недавно искупался, чтобы сейчас корячиться на жаре, исходя потом и пачкаясь в песке.

– А что так? Ты ведь сказал, что тренировочные бои тебе интересны. – Джисон тотчас хватает его выше локтя и тянет на свет. Ему плевать, что у его новоявленного ученика неподходящая обувь и одежда, а навыки хуже, чем у двенадцатилетки. – Должно быть, ты забыл: несколько дней назад тебе чуть не вскрыли горло. Если не хочешь умереть от вражьей руки, учись себя защищать. Я не всегда буду рядом.

Не дожидаясь, когда Минхо разродится возмущенный отказом, Джисон пихает ему в руки деревянную палку. Чтобы себя защитить, не обязательно уметь владеть клинком, и то, что Минхо, не смотря на все пережитые перипетия, сумел высоко вознестись, это доказывает.

Хотя можно и потерпеть немного: опыт настоящего боя пригодится для танца, над которым Минхо работает последнюю неделю.

– Что мне с этим делать?

На них смотрят все во внутреннем дворе. Мальчишки бросают занятия и озираются на Минхо, наверняка задаваясь вопросом, что среди них забыл сладко пахнущий дворцовый господин. Чанбин прикрикивает, хлопнув в ладоши, и зелёные бойцы возвращаются к тренировке. Он не скрывает, как разочарован в Джисоне; его желание позабавиться на мечах с чужаком он принял за глупую выходку. Чужак – это ещё мягко сказано. Минхо знает, что Чанбин его презирает и не скупится на оскорбительные прозвища.

Джисон демонстрирует, как следует держать палку: уверенной хваткой и чуть навесу.

– Твои слова про ямы навели меня на мысль. Мы уважим послов из Хагейта, если возобновим бои на Инской арене. Если им придется по душе, то моё... – он запинается, – то есть... влияние Владыки в чужих глазах возрастет.

Джисон ещё не стал Наместником, а уже строит планы, как укрепить свой авторитет. Власть – это порционный, медленный яд, который вскружит голову даже тупоголовым идиотам, чей предел мечтаний – сдохнуть на поле брани за чужие интересы. У Минхо нет времени торжествующе ухмыляться: удары сыпятся на него один за другим; болью пронзает костяшки пальцев, живот и бёдра. Он неумело защищается, тяжело дышит, заливаясь потом. В один момент Джисон делает подсечку и валит его на песок.

– Обувь не годится, – конец чужой палки легонько бьёт по оголенной лодыжке, – Снимай. И расслабь пояс. Платье сковывает твои движения.

– Арену нужно готовить уже сейчас. Свадьба дышит тебе в затылок, – Минхо с большой неохотой поддевает пятки носками, чтобы снять туфли, – И что скажет Владыка Бан?

Джисон протягивает руку, чтобы помочь встать. На его лице играет по-мальчишески озорная улыбка. Контур губ растягивается в форме сердца, оголяя белые зубы, а глаза, прищуренные от приподнятых щёк, сверкают лукавством. Сильным рывком он тянет на себя, и Минхо оказывается с ним почти нос к носу. Кто-то из посторонних может подумать, что они сейчас поцелуются.

– Бан Чан – не твоя проблема. Я всё решу. Продолжим, на чём остановились.

4

Главные Ворота Ины, высеченные посреди городской стены, сверкают бронзой и золотом и занавешены тысячами щитов разных размеров и форм. Инские правители на протяжении сотен лет откупались от врагов золотом и дорогими тканями, боевыми конями и красивыми женщинами, а враги взамен вручали свои щиты как знак сотрудничества и залог того, что более не посягнут на городские богатства. Бан Чан свой щит не отдавал. Его не прельщало владеть лишь малостью: зачем ему принимать жалкие подачки, если он может забрать всё?

Есть здесь щиты тех, с кем, если переговоры пройдут не удачно, может завязаться военный конфликт, – Хагейт и Крада. Чтобы показать, что гости долгожданные, что нынешний правитель Ины настроен уважительно и готов договариваться, щиты этих городов почистили, придали им стальной блеск новизны и повесили на смотровую башню над Главными Воротами, рядом с массивной эмблемой Владыки Бана.

Группы воинов крутят исполинские механизмы с цепями, и подъемная решетка поднимается вверх; острые штыри прячутся в специальных каменных выемках наверху. Ворота достаточно высоки, чтобы с легкость вкатить внутрь требушет*, и ни одна деталь не врежется в камень, а её ширины хватит, чтобы свободно разъехаться дюжине всадников.

*требушет – катапульта.

За пределами Ины тоже есть город, построенный стихийно из ткани и дерева. Обширный палаточный лагерь раскинулся по пустынной равнине: здесь живёт большая часть войска Владыки, ведь Ина не может вместить всех.

Стоит только появиться крошечным силуэтам вдалеке, глава стражи даёт приказ бить в колокол. В направлении к городу, между шатрами медленной процессией едут иноземные гости, облаченные в белые мешковатые одежды и многослойные шарфы, повязанные на голову.

Люди из Хагейта с густыми бородами, с кожей цвета кофейного зерна, а послы из Крады напоминают ралехских воинов, такие же огромные, черноокие и смуглые.

Кто-то сидит верхом на лошадях, кто-то – на двугорбых верблюдах. Сбруя ездовых животных сверкает истинно по-царски: попоны звенят от висячих камений, а уздечки сплетены из золотых нитей; тут и там видны пышные павлиньи перья. Вокруг бьются на ветру яркие штандарты с гордыми гербами и острыми наконечниками.

5

Звуки торжественных труб наполняют тронный зал, когда створки дубовой двери распахиваются, являя Владыке и придворным господам осанистых послов; каждые со своей свитой слуг и вереницей дружеских подарков – рабов с разными умениями. Джисон замечает среди невольников тонконогих нарядных мальчиков с белой кожей: такие живут в домах удовольствий Фиена и танцуют за деньги. Таким некогда был Минхо.

Начальник гарема, конечно же, тоже здесь. Разодет, как всегда, кичливо и слишком вызывающе для мужчины; глаза густо подведены кайялом*, а лепестки губ окрашены в цвет киновари. На нём не то красное платье, какое он мерил у портного, а серебристое со стальными вставками, похожими на доспехи. Волосы покрывает полупрозрачный капюшон из тончайших звеньев на манер кольчуги, что крепится вокруг головы обручем. Наряд обильно украшен цепочками и бусами, отчего они бряцают от малейшего движения. Этот образ, вне сомнения, отображает северные вешорские мотивы.

*кайял – сажевый карандаш для век.

Джисон темнеет лицом, когда задумывается кое о чём: а не выглядит ли Минхо так бесстыдно, потому что намерен танцевать перед послами и есть одну устрицу за другой?

О, как бы Джисон был счастлив, окажись это всего лишь ревнивыми домыслами! Любезные разговоры между Владыкой и гостями плавно переходят к главной части – пиру, до неприличия роскошному и громкому. А где пир, там и танцы. Вместе с огнем и сталью Бан Чан привёз в Ину необузданное вешорское веселье.

Джисон сидит мрачной тучей за длинным столом, и его не радуют ни изысканные блюда, ни дорогие вина. От злости он желает взяться за саблю и разнести всё вокруг. Его глаза направлены в центр зала, где красавицы из гарема кружатся в танце. Их юбки из тяжёлой узорчатой ткани расширяются книзу на манер колоколов. Стоит девушкам вскинуть руки, как взмывают вверх, точно крылья райских птиц, шёлковые дупатты. Среди щебечущих пичуг прячется главная птица, волшебная птица Хумай: Минхо плавно изгибает стан и запрокидывает голову, откидывая назад капюшон из звеньев, точно копну волос. Зажатый в руках, над ним поднимается драгоценный кинжал. Наверняка затупленный. Одна злорадная мысль жуком-короедом, точит душу Джисона. Он будет только рад, если Минхо поранится.

Но затупленный кинжал волнует его намного меньше, чем взгляды.

Минхо пожирают глазами отовсюду. Это рабы, что приносят блюда, и высшая знать Ины. Это воины, что стоят на страже, и музыканты, чья сегодняшняя доля – играть без продыху. Это Чан, сияющий от довольства, и даже вечно угрюмый Чанбин! Все они теряют волю, как только Минхо, точно в сладостной агонии, падает на колени и с соблазнительным изгибом вонзает в ковёр кинжал. Дьявольское коварство прячется в его улыбке и тёмном прищуре. "Что, хотите меня?" – безмолвный вопрос, который он задаёт, двигаясь быстрее и быстрее. Даже дети в зале без промедления ответили бы "да". Сидящие у ног своих хозяев, танцующие белокожие мальчики восхищённо перешептываются между собой.

– Какой чудесный танцор, – с противоположной части стола слышно посла из Крады, что говорит с сильным акцентом, – Для выступлений уже староват, но мастерство до сих пор при нём. Традиционный фиенский танец с оружием... Ваш красавец оттуда, верно?

Бан Чан качает головой и улыбается, мол, ничего особенного:

– Нет-нет, это не совсем традиционный танец с оружием. Я попросил добавить элементы вешорского боя, чтобы всё выглядело цельно...

Значит, вот откуда у Минхо был странный интерес к тренировкам во внутреннем дворе. За этим стоит Чан. За всем всегда стоит Чан! Хоть что-то в Ине может произойти без его приказа? Джисон чувствует себя одураченным. Минхо притворялся, что ему интересно драться на палках, а сам втихушку готовил увеселительное представление! Однажды на просьбу спеть Джисону он сказал, что давно не практиковался и не хочет ударить в грязь лицом. А Чану в танце отказать не посмел. Гнусный лицемер! Джисон из шкуры вон лезет, чтобы Минхо воспринимал его всерьёз, однако есть ли в этих потугах хоть малейший толк?

С громким всплеском барабанов и зурны танец заканчивается: Минхо воздевает руки, закрыв глаза в блаженной неге, и в этот момент наложницы падают на пол, точно подстреленные. Одобрительные хлопки в ладоши и хвалебные речи заглушают жадное усталое дыхание. По лицу Минхо градом стекает пот; смазанная черная краска на веках прибавляет его внешности больше возраста и болезненности. Он делает поклон, собирает своих девушек, чтобы посадить их на выгодных местах, а сам уходит из зала. Наверное, чтобы привести себя в порядок.

Джисон не смеет покинуть стол вслед за ним, не при таких важных гостях, не при Чане, который возлагает на этот пир большие надежды.

– И что же Владыка Бан думает о своём новом королевстве? – посол из Хагейта заискивающе улыбается. Его зубы сияют жемчужной белизной на фоне чёрной бороды. – Жарковато, должно быть? Я слышал, в Вешоре главенствуют суровые степные ветра.

– В Вешоре не только суровые ветра, но и люди, – Чан лукаво смотрит поверх серебряного кубка, пока делает глоток вина, – Ледяное сердце и холодная сталь. Что ещё нужно, чтобы построить могущественную Империю?

– Крепкая хватка. Недостаточно Империю построить. Нужна недюжинная сила, чтобы его удержать, – это бесстрашно добавляет крадский посол, и все пирующие понимают, что он имеет в виду не Вешору.

– Вот чем мне нравится этот солнечный край! – Чан весело поднимает руку с кубком повыше, призывая остальных сделать так же. – Люди с юга похожи на ивовые ветви: какой бы неистовый шторм не обрушился на них, они не переломятся, лишь станут ещё гибче. Ну же, Командующий Хан, скажи, что для тебя есть гибкость?

Джисон, который надеялся быть невидимкой до конца пира, мрачно ворчит:

– Умение договариваться.

– Верно! Выпьем же за предстоящие союзы!

Под игру музыкантов вино разбрызгивается на скатерть; рабы наполняют осушенные кубки, уносят пустые кувшины и приносят полные. Пока послы и их свита наслаждаются едой и весельем, Чан незаметно встаёт со своего кресла и предупредительно сжимает плечо Джисона, когда проходит мимо него.

– Ты сегодня не в духе? Не вовремя, – он говорит на диалекте вешорского, чтобы никто рядом его не понял, – Сделай лицо попроще, если не хочешь, чтобы тебя запомнили капризным сосунком.

– Я не...!

– Хватит сжимать так вилку, сломаешь.

Джисон сдерживает себя, потому что Чан прав, за ним смотрит много глаз. Если Наместник окажется недальновидным и незрелым, как долго Ина простоит под контролем Вешоры? Официально Джисон ещё никто, всего-то Командующий, что защищает Чанов тыл. Только после свадьбы у него появится возможность отхватить от власти хороший кусок.

Чан уходит от него, не удостоив взглядом, и направляется к другому концу стола. Там, среди наложниц и подаренных Владыке мальчиков из Фиена, сидит посвежевший Минхо, чьё возвращение Джисон не заметил. Чан что-то говорит ему на ухо, поглаживая руку чуть выше локтя. Интересно, что он шепчет? Благодарит за хороший танец? Или, может, приглашает этой ночью прийти к нему? Вручить "награду", так сказать. Чан всю жизнь брал только женщин, а на влечение Джисона к мужчинам всегда реагировал брезгливо, однако Минхо так прекрасен, что переспать с ним согласился бы не только сам Владыка, даже Первосвященник Единого побежал бы, теряя на ходу портки.

Джисон замечает, как Чанбин, следящий за порядком у стены, неприятно хмыкает, заметив его безмолвную ревность, и переглядывается с Соён. Та стоит рядом с креслом Владыки, как и подобает воину кэшика, и в её скупой улыбке читается жалость к Джисону. Двое тихушников. Отлично спелись! Наверняка они обсуждают между собой, как подгадить Джисону. Чанбин ужасно гордится тем, что однажды спас Чану жизнь. Ни для кого не секрет, что с той поры он метит на место лучшего друга.

Джисон возвращается в свои покои вусмерть пьяным. Чем кончается пиршество, он забывает, однако в его голове то и дело появляются вспышки запутанных воспоминаний.

Вино из кубка льётся на ворот, пока он пьёт.

Злые глаза Чана смотрят сверху вниз.

Послы балакают что-то на своём, и кажется высмеивают Джисона.

От них не отстаёт Чанбин и уже, не страшась, обменивается улыбками с Соён.

С резким грохотом на пол падает деревянная скамейка.

Задница от удара болит, но не так сильно, как душа, в которую по ощущениям плюнули.

Чудится, будто сквозь тяжёлую толщу воды Чан говорит обидное: "Уведите этого шута".

Некто, кто послушался его приказа, сейчас держит Джисона поперёк живота, пока отбрасывает в сторону полог кровати. Интересно, кто это? Неужели Чанбин?

– Уходи, – Джисон пьяно пыхтит, вертится, чтобы освободиться из ненавистных рук. – Не хочу тебя видеть.

– Тише, Ваше Благородие, ещё ударишься ненароком.

– Ты!

Минхо вопросительно улыбается. Вблизи его крашеные веки и губы ещё красивее, их хочется разглядывать, до них хочется дотронуться. Поцеловать. Но это всё не по-настоящему, колдовские чары! Он знает, как легко в него влюбиться, поэтому специально дурачит Джисону голову, чтобы вертеть им, как вздумается.

– Я слышу недоверие в твоём голосе. Ты ожидал увидеть кого-то другого?

Джисон не рассчитывает силы, когда отпихивает его от себя. Не удержавшись на ногах, он падает задом на кровать, а Минхо едва не прикладывается затылком о стену. Ревность клокочет внутри подобно вулканической силе, поровну с желанием сделать больно в отместку. Что Минхо здесь забыл, если этой ночью у Чана на него планы?

– Иди дальше пляши для Владыки, чего встал? Только для того и годишься.

– Зачем ты пил, если не умеешь? – звенят многочисленные цепочки и бусы, когда Минхо стряхивает с себя несуществующую пыль.

Вино туманит разум, но Джисон готов поклясться, что никогда ещё не видел мир вокруг так ясно как сейчас. Как его смеют упрекать в пьянстве, если за всю жизнь он выпил не больше напёрстка? Не исключено, что его споили намеренно, всё равно ничего не помнит.

– Спой для меня.

Минхо скупо улыбается, в неверии прищуривая взгляд. Заранее понятно, какой будет ответ:

– Я не в лучшей форме.

– Хочу самолично отрезать твой язык. Прямо сейчас, – Джисон вынимает из ножен клинок и встаёт на ноги. Благодаря гневу к нему вернулась былая сила, и голова больше не кружится. – Чтобы навсегда отбить у тебя привычку лгать и лицемерить! И тогда... что же ты будешь делать без своего жала, а?

– Мне плевать. Отрезай, – Минхо открывает рот и высовывает темно-розовый язык.

Им он рассказывал множество занимательных историй во время ужинов, им вылизывал Джисону рот, когда они целовались, а во снах ласкал с таким голодным, изощрённым желанием, что наяву Джисон готов был отдаться Минхо, едва тот поманит рукой.

– Хватит. Играть. Со мной.

Острое лезвие приставлено к чужой шее и вот-вот оставит кровавый след. В трущобах Минхо остался в живых только за тем, чтобы сейчас Джисон держал его жизнь в своих руках. Он убьёт его. Полоснёт клинком и дело с концом. Морок спадёт, вернутся ясность ума и свобода воли. Не будет ни жарких грёз, ни нужды усердствовать, чтобы заполучить хоть капельку внимания.

Минхо прячет язык во рту, елозит им по зубам, прежде чем досадливо протянуть:

– Где твоя жадность, когда она так нужна? Тряпка.

Клинок со звоном летит на пол.

Минхо громко вздыхает, затем сключивается, схватившись за живот и сползает по стене вниз. В добавок к удару кулаком Джисон бьёт ногой. Руки Минхо судорожно сжимают ковёр, шарят повсюду в поиске опоры. Металлические вставки на платье добавляет ему боли, но этого недостаточно. О, Джисон даст ему испытать, каково это – быть беспомощным и униженным. Он его не заколет, не отрежет язык, но будет бить ногами, пока не насытится. Тряпка. Вот значит как?

Минхо кашляет и мычит, извиваясь в безволии. У него есть силы ударить в ответ, он не хрупкая женщина, какой привык прикидываться, так где отпор? Почему нет мольбы остановиться? Потому что Минхо, даже валяясь лицом в пол, знает себе цену. Он принимает боль как гордый мученик и смотрит на Джисона снизу вверх взглядом, захлёстнутым чёрным мстительным огнём. Таким же огнем, каким некогда горели глаза Уны.

Джисон отшатывается на пару шагов назад. Снова морок! Снова его чувства опутывает паутина обманчивости! Как он может думать об Уне в такой момент?! Они ведь совсем не похожи!

Минхо вздрагивает и закрывает уши руками, когда по комнате с оглушительным грохотом летят сундуки с одеждой, книгами и всякими склянками. Джисон с разрушительной беспорядочностью мечется вокруг, переворачивает вверх дном всё, что попадётся под руку: швыряет со стола бумаги и чернила, разбивает вазы с цветами, топчет осколки, пинает шкаф и кровать, срывает балдахин и вспарывает ткань, точно плоть. Его покои превращаются в поле боя, торжество гнева и животной ненависти.

У Минхо хватает смелости подняться во весь рост. От кольчужного капюшона остались только клочья, что свисают с налобного обруча. Серебристые украшения соскальзывают с платья, точно последняя листва с молодого дерева, и рассыпаются среди осколков изувеченных вещей. В этот момент Джисон останавливается, чтобы перевести дыхание, и поворачивает к нему оголтелое лицо.

– Могу я уйти спать, Командующий Хан? Моя помощь тебе больше не нужна.

"Я хочу, чтобы ты остался. Я хочу, чтобы только я один мог тебя касаться. Достанься мне, иначе не достанешься никому".

– Неужели я должен убить тебя, чтобы наконец забыть?

– Верно. Ты забудешь меня, – Минхо держится за живот и каждый вдох-выдох пропускает через себя, как через сито, – но будешь помнить вечно.

– Давай же, убирайся, пока я не передумал!

Дверь закрывается бесшумно. В комнате оседает пыль остывшего разрушения, а сквозь окно внутрь течёт холод лунной ночи. Джисон поднимает ладони к глазам – они мелко трясутся – и в последнем злом порыве швыряет ногой переломанные сундук. Оттуда высыпают свитки пергаментов и маленький кожаный мешочек. Вперив в мешочек взгляд, Джисон сразу же успокаивается. Трезвость возвращается вместе с осознанием, что он натворил. В этом бардаке почти потерялся не только разум, но и самое дорогое, что осталось от Уны.

В кожаном мешочке хранятся три медные серьги в форме колец. Спустя столько лет медь потемнела, а замочки заело, однако Джисон ни за что не отдаст это сокровище в ушлые руки ювелира. Вдруг в попытке вернуть металлу блеск, мастер что-то испортит? Джисон скрывает глубоко в душе страх робкого двенадцатилетнего ребёнка: Уне не понравится, что первозданность его брачного украшения осквернена. Тогда он откажет вешорскому птенцу и никогда не встанет на колени у Священного Огня с ним рука об руку.

“Да не будет не знающих Нас нигде и никогда… Забудьте Нас, но помните вечно!”.

Джисон прижимает серьги к сердцу и падает на раскиданные простыни. Сон рушится на него тяжело, точно кошка прыгнувшая на грудь, и отправляет далеко-далеко назад, по лесным тропинкам былого прямиком в объятья Уны.