Тогда

1

Храм Митры-Варуны высечен в горе и окружён изогнутыми белоствольными деревьями. Из горной трещины прямо к подножью храма течет широкий ручей, бликуя серебристым глянцем. Перед тем, как добраться до реки, ручей огибает каменную статую, покрытую змейками мха. В ожесточенной звериной схватке замерли лев и бык. Острые львиные когти впиваются в плоть, а смертоносная пасть сомкнулась на бычьем загривке. Бык едва держится на ногах и вот-вот свалится на бок; его морда искажена болью, а в глазах, сделанных из оникса, прячутся смирение и покорность смерти.

Служители, облаченные в коричневые одеяния с кисточками на поясах, заняты работой и не обращают на Джисона внимание. Он вновь сбежал с уроков; его воодушевленный разум не способен сосредоточиться на учебниках, но рвется навстречу приключениям. Шея болит от того, как часто он озирается по сторонам в надежде отыскать своего нового друга Уну. Людей здесь не так много, как внутри города, так что незаметно всмотреться в лицо каждого не выйдет.

Община служителей похожа на деревню: рядом с храмом построены деревянные дома, кладовые и амбары, тут же раскинут общий огород, есть кузнечная мастерская, загоны для овец и козочек. Удивительным для Джисона оказываются... кошки. Сколько же их! Рыжие и черные, белые и пегие, серые и полосато-коричневые, с коротким мехом и хвостами-змейками, с пушистой шубкой и смешными носочками на лапах... словом, всяких понемногу. Неужели в общине нашествие мышей? Даже в амбарах Ралеха держат не больше двух котов.

Джисон слышит колокольный звон и оборачивается. В храме медленно отворяются дубовые двери, затем на лестницу выходит один из мистов и что-то громко говорит, зазывая руками внутрь. Люди бросают дела и дружной массой текут в храм. Джисон, захваченный толпой, не сопротивляется, ведь ему тоже интересно, что происходит. Всё вокруг поощряет в нем любопытство, никогда ещё ему не приходилось бывать в таких необычных местах.

Отец родился в Ралехе, и Джисону хочется верится, что тот когда-то тоже гулял в этом лесу. В Ралехе много величественных храмов, где молятся Митре-Варуне, но храм именно за городской крепостью кажется Джисону самым красивым. Из-за красоты природы ли или же из-за Уны, что здесь живёт? Почему-то сердце бьётся загнанной птицей в груди, стоит появиться в мыслях остроносому мальчику, что вчера спас Джисона от участи сидеть в кустах голышом. Они должны стать лучшими друзьями, само провидение их свело!

Чан наверняка обидится, когда узнает, что Джисон хочет играть и веселиться не только с ним. Такое уже бывало: всякий раз, как Джисон начинал общаться с мальчишками во дворце – будь они сыновьями министров или же обычными простолюдинами – Чан всё подстраивал так, чтобы новые друзья по каким-то причинам начинали игнорировать Джисона. Или, если это были слуги, они уходили из дворца; и хорошо, когда сами, без шума, но иногда кого-то обвиняли в воровстве и соответствующе наказывали. Поначалу причастность Чана казалась неочевидной, однако постепенно Джисон догадался что к чему, и свою осведомленность не стал выдавать, потому что Чан подставлял других из ревности. А кто ревнует, тот любит. Джисону нравится чувствовать себя особенным среди остального окружения Чана.

Так или иначе, ему не обязательно знать об Уне. Джисон не говорил про Уну никому, даже отцу, так что соглядатаям – если они имеются в окружении Князя-Сокола – поживиться будет нечем.

Не смотря на множество света, в храме Митры-Варуны прохладнее, чем снаружи; руки тотчас покрываются пупырышками мурашек. Джисон, точно голодный птенец, открывает рот и откидывает голову, чтобы рассмотреть сводчатый потолок, настолько высокий, что свет множества свечей и факелов не может охватить все углы. Там, в черноте высоко-высоко копошатся своими кожистыми крылышками летучие мыши.

Огромный зал порождает громкое эхо: отчётливо доносятся звуки шуршащей одежды прихожан и шаркающих по каменному полу ног; можно хорошо расслышать каждый шепоток, каждый взволнованный вздох, даже, как кто-то чешет голову! Но среди множества этих звуков есть один, самый главный, самый громкий и самый величественный. Это треск костра, разведенного на алтаре. В каменной чаше, кое-где сколотой от старости, пышет жаром огонь, похожий на огромный красный цветок.

Придворный алхимик однажды показывал Джисону и Чану, каким пламенем могут гореть разные природные минералы: там был огонь цвета Лазурного Моря, был огонь зелёный, как молодые ростки, розовый как крылья летних бабочек, и жёлтый как свежеотчеканенные золотые деньги… Огонь, на который Джисон смотрит сейчас, цвета крови, цвета раздавленной в кулаке бузины. Он плавный и текучий, словно жидкость; кажется, если преподнести ему руки, они не сгорят, и ковш ладоней наполнится ягодной кровью, которую можно выпить. Если руки сгорят, значит душа отравлена злом и грехами, а если нет – боги позволят принять себя внутрь, позволят причаститься.

Джисон нередко ходил на причастия в Вешоре: мать брала его в храм Единого, где он ел Хлеб и пил Вино. В Ралехе совершенно точно всё должно быть по-другому!

“Что-то начинается!” – думает он, когда слышит странный серебристый звук. Люди вокруг него поворачиваются в сторону боковой дверцы, высеченной в скальной стене, и Джисон тоже туда смотрит.

Со скрипом дверных петель в зал выходит мальчик в белом многослойном халате, подвязанным золотым поясом. Серебристый звук издают бубенчики, привязанные к его босым ступням. Голову мальчика украшает пышный венок из красных лилий, а в его ладонях сжата лампа с носиком и ручкой, похожая на маленький чайник. Фитиль на носике блестит от масла, готовый вспыхнуть сразу, как его приблизят к огню. Мальчик делает несколько шагов к алтарю, где горит костёр, но что-то заставляет его остановиться и повернуться лицом к людям. И в этот момент Джисон с тихим вздохом восхищения узнаёт в нём Уну. Они пересекаются взглядами на долю мгновения, но это крошечное мгновение длится как тягучая бесконечность. Джисон чувствует душой, что Уна рад его видеть под сводами священного храма и ждал его сегодня, пусть они и не договаривались.

Он встряхивает волосами, чтобы непослушные прядки не лезли в глаза, и венок тотчас осыпается красными лепестками на его скругленные, точно яблоки, плечи. Уна отворачивается, чтобы продолжить путь до алтарного огня, и Джисон провожает каждый его шаг взглядом скуливого щенка.

Главный мист что-то торжественного говорит на ралехском наречии, получается понять лишь отрывочные фразы, что-то про “внутренний свет”, “девственную чистоту” и “любовь к богам и общине”. Уна проходит обряд посвящения, и каждое его слово или действие в стенах храма имеет магическую силу. Лампа с маслянистым шипением загорается на носике, и в момент, когда это происходит, Главный мист разворачивает Уну лицом ко всем и заставляет упасть на колени.

– Да не будет не знающих Нас нигде и никогда! – восклицает прекрасный неофит, увенчанный красными лилиями, – Ибо я Конец, а Он Начало. Я есть блуд, а Он святость. Я бренный, а Он вечный. Я новобрачный, а Он тот, кто никогда не женился. Я муж, а Он моя жена. Я неплодность, а Он – множество моих детей. Забудьте Нас, но помните вечно!

– Забудьте Нас, но помните вечно! – вторят ему стройные голоса других людей, – Вечно! Вечно!

2

Обряд посвящения длится недолго. После принесенной клятвы храм потихоньку начинает пустеть. Уна уходит в ту же дверь, через какую пришёл, и Джисон спешит за ним, ловко прячась в суетной толчее. Его не замечает ни один из храмовников; повседневный гул толпы, увеличенный эхом в несколько раз, становится его прикрытием.

Крутая каменная лестница спускается вниз, освещённая холодным светом кристаллов, проросших в скальной породе. Здесь тоже есть эхо, но ступени сырые, поэтому шаги Джисона недостаточно громкие. Чем ниже он спускается, тем теплее и влажнее становится воздух. Крошечные ручейки текут по стенам, поросшими реснитчатым мхом и робкими усиками влаголюбивых растений. Джисон встаёт у дубовой двери, распухшей из-за воды, поэтому не до конца закрытой. Сквозь небольшой проём ребёнок пройдёт легко, а взрослый – только боком. Джисон аккуратно заглядывает внутрь.

Внутри грот, заросший броней сияющих кристаллов и каменными столбами, приплюснутыми сверху, точно потухшие восковые свечи. Вода копится в их гладких чашах, принесённая тонкими ручьями и брызгающей капелью с потолка. В подходящих влажности и тепле, под светом камней предстаёт удивительное для пещеры буйство жизни: пушистый мох настырно расползся по стенам, подобно плесени; в углах пещеры выскочили кучки тонконогих грибов, а в самых мокрых местах расправил свои спирали зарослевый папоротник. 

В центре грота, на раскрошенном пьедестале лежит каменная фигура, но Джисон не может разглядеть, мужчина это или женщина. У статуи есть длинные волосы, и поза, в которой она спит, по-женски изящная, однако для женщины плечи очень широки, и платье на статуе мужское.

– Входи уже, Хан. Хватит там стоять, – Уна пронзает безмолвие насмешливым голосом, удвоенным эхом .

Он сидит на корточках рядом со статуей; венок из лилий всё еще на нём, а из одежды – лишь одна сорочка. Белоснежный халат с золотым поясом Уна складывает в сундук, но прежде вынимает оттуда свою повседневную одежду, коричневый балахон из мешковины с кисточками на пояске. Серебряные бубенчики игриво позвякивают, когда сползают с ног. Лодыжки у Уны тонкие, с нежным, словно проведенным кистью, изгибом над пяткой, а ступни розово-смуглого оттенка. Джисон краснеет, когда смотрит на них. Ему бы перестать по-дурацки пялиться и потеть от стеснения – они же оба мальчики! – однако голопятый, в одном только исподнем Уна будит в нём неясное волнительное чувство. Будь он девочкой, Джисон сказал бы, что влюбился.

– Что ты здесь делаешь? Тебе сюда нельзя, – Уна выпутывает венок из волос, кладёт его на пьедестал статуи, затем надевает балахон через горловину, – Если тебя кто-то увидит, меня сильно накажут. Здесь не любят Князя-Сокола и всех, кто с ним пришёл.

– Почему не любят? – Джисон подходит ближе и теперь отчётливо видит, что лицо спящей статуи женское. А ещё оно сильно похоже на лицо Уны: такой же прямой нос, такой же мягко очерченный подбородок, те же тонкие, с острой ложбинкой губы. Как странно…

– Потому что вы из Вешоры, почему же ещё? Император с севера отправил в южный Ралех своего верного гонца, чтобы посеять хаос и разруху. Все так говорят.

– Ничего мы не хотим сеять! Папа вернулся в край, где вырос только и всего!

– Папа? – Уна поворачивается к нему с расширенными в страхе глазами и опасливо делает несколько шагов в сторону, – Князь-Сокол твой отец?

– Н-нет… конечно же нет! – Джисон натянуто смеётся, – Чепуха какая! Мой отец командующий стражи, верный помощник Князя. А я совсем скоро стану оруженосцем при его сыне. Вот так.

– В тебе течёт кровь южных земель, значит тебя не тронут, – Уна заметно расслабляется, и Джисон убеждается, что соврать было лучшим решением, – А твой господин не отругает тебя, ведь вместо того, чтобы прислуживать ему, ты бегаешь где ни попадя? А, маленький стюард?

– Я не маленький, – Джисон фыркает, – Говоришь так, будто старше меня!

– Мне почти четырнадцать, – Уна улыбается, и в этой улыбке прячется рвущееся наружу подзуживание. Готовый покинуть пещеру, он поправляет на себе одежду, прячет смуглые ступни в непритязательной обувке и вешает красный венок на локоть.

– Подумаешь! Почти – это не четырнадцать, – Джисон чувствует себя в невыгодном положении, поэтому, чтобы вернуть себе уверенность, ему сгодится всё: – Зато ты меня ниже. А ещё у тебя на носу грязь! Вот тут, – он показывает пальцем себе на ноздрю.

Уна трёт нос рукавом до красноты, потом спрашивает:

– Всё?

Джисон наклоняется к нему ближе, чтобы рассмотреть получше. Оказывается, это не грязь, а крошечная родинка, пристроившаяся на самом кончике ноздри. Уна вдыхает носом слишком громко, и Джисон тотчас отшатывается.

– Фу! Не дыши на меня своими соплями! У тебя не только нос грязный, всё лицо в черной копоти от костра. Замарашка.

– Не зли меня, вешорский птенец! – Уна не больно толкает его в плечо, направляясь к двери, – Посмотри себе за спину и хорошенько подумай, стоит ли меня обижать. Ведь Он может и проснуться.

Статуя женщины в мужском платье спокойно дремлет среди зарослей папоротника, окаймлённая дымкой кристаллического света. Джисон бесстрашно делает несколько шагов вперёд и смотрит прямо в закрытые каменные веки. Ресницы не трепещут, бросая тени на твёрдое лицо – их вообще нет, нет и шума дыхания и поднимающейся груди. Это просто неживой кусок скалы, он никогда не проснется, потому что не спит. Уна думает, что Джисон глупый маленький мальчик, который верит в сказки.

– Чья это гробница? – пещера находится как раз под храмом, так что вполне возможно, что здесь когда-то была крипта.

– Это не гробница, – Уна то и дело трёт свои щёки рукавом, видимо, опасаясь, что у него на лице действительно остались пятна копоти, – Это Варуна Варахрам, Даритель Жизни, Отец и Мать всех людей. Он спит, а не умер. Это очень старая статуя. Здесь уже никто не молится, потому что места мало. По легендам именно в этой пещере Варуна замуровал себя, чтобы отдохнуть от бренного мира. Если ты не прекратишь Его так неприлично рассматривать… Варуна обязательно проснётся и надаёт тебе по заду!

– Почему твой бог выглядит как женщина, если он мужчина?

– Хватит! Идём уже, – Уна хватает Джисона за запястье и выталкивает к лестнице. Вид у него злой и усталый. – Все вы, вешорцы, невежественные дикари! Не понимаете, как себя вести в святых местах, какие слова говорить можно, а какие нет. Не понимаете ни правил, ни обычаев краёв, куда приходите со сталью и огнём. Не понимаете… – он задыхается от возмущения, пока поднимается по лестнице, – ни-че-го не понимаете!

– Так объясни! – Джисон хватается за его рукав и разворачивает к себе лицом. – Научи меня, и я всё-всё пойму!

– Ещё чего! Зачем мне учить захватчика? Ты такой же, как и все остальные. Варвар и разрушитель.

– Неправда, я твой друг! – Джисон не замечает, как собственный голос ломается из-за обиды, – Ты сам попросил меня быть твоим другом, а теперь обзываешься. Уже не хочешь, чтобы мы дружили? Но что я такого сказал? – он громко втягивает носом подступающие сопли и опускает голову, чтобы Уна не увидел его заплаканные глаза, – Я не хочу быть один, никто со мной не разговаривает, потому что я вешорец…

Джисон садится на ступеньку и прижимает колени к груди, спрятав между ними лицо. Его мокрое хныканье раздаётся над лестницей удвоенным эхом. Уна, что стоит на несколько ступенек выше, сначала ничего не делает, просто смотрит. Джисон заливается слезами пуще, когда представляет, как тот сейчас бросит его здесь, уйдёт в храм в одиночку… Потом Уна спускается и садится сбоку, вздыхая терпеливо, но с нотками горести.

– Ну ты и плакса, – его руки обхватывают в кольцо объятий и прижимают крепко-крепко. Теперь Джисон ревёт, потому что не может поверить, что Уна касается его так тесно. Как же тут успокоиться, если взволнованное сердце вот-вот выскочит из груди! – Прекращай, тут и без твоих слёз сыро. Как же мне тебя учить, если ты так ревёшь?

– А т-ты нау-у-учишь? – Джисон вытирает слёзы и сопли горловиной рубахи.

– Сейчас ты узнаешь от меня старую хитрость, как быстро успокоиться и перестать плакать. Готов? – не дожидаясь ответа, Уна берёт лицо Джисона в ладони, поворачивает в сторону и сильно дует ему в ухо. Джисон взвизгивает и начинает задушено смеяться. Щекотка распространяется от уха вниз по спине. – Во-о-от! Теперь ты не ревёшь, видишь!

Они пихают друг друга, чтобы скинуть со ступеньки, и их общий смех скачет дробью по скальным стенам, точно звук рассыпанного жемчуга. У Уны очень светлая и добрая улыбка; Джисон никогда не чувствовал себя счастливее, чем сейчас. Им совсем не страшно, что кто-то из взрослых их услышит, откроет дверь и наругает. Они смеются в крошечном местечке, укрытом от другого мира под волшебной защитой спящего бога.

– Я слышал, что в Ралехе мужчины могут вступать в брак между собой? – Джисон отводит глаза, когда это спрашивает. Ему давно хотелось, об этом узнать, но спрашивать отца – как-то неловко, про маму и говорить нечего.

– Не совсем, – Уна улыбает с хитринкой, – Брак нужен, чтобы завести детей. Как двое мужчин родят ребёнка? Мужчины совершают братотворение, если находят брата по душе. Но сейчас мисты всё чаще отказывают им из-за… вашего бога.

В Скрижалях Единого написано: двое мужчин, что разжигаются похотью друг на друга, есть непростительный грех и мерзкий срам. Мама однажды сказала, что откажется от Джисона, если узнает, что с мальчиками ему приятнее, чем с девочками. Он был в том возрасте, когда не понимал, что значит “приятнее” и думал, что слово “похоть” расшифровывает как “ходить”. Сейчас ему двенадцать, и ему известно, что взрослые делают по ночам за закрытой дверью.

– Душа человека питает в нём два начала, разрушительное и созидательное, – Уна снимает с локтя венок из красных лилий и, перед тем как продолжить свою мысль, нахлобучивает его на голову Джисона: – Ваш народ считает, что разрушение принято считать мужским началом, а созидание – женским, однако мы считаем иначе. В каждом есть то и другое в равном количестве. Но многие сгибаются под натиском варварской культуры и выбирают что-то одно. Немногим удаётся сохранить свою душу цельной, какой её создал Варуна. Он – Мать и Отец человечества, а мы – его дети – желаем быть похожим на своего родителя.

Теперь ясно, почему у Уны такое девчоночье имя: он хранит в себе женское начало, как завещал ему его бог. Если в каждом мужчине есть что-то от женщины, значит и в Джисоне тоже прячется… что-то такое? Нет-нет, что за несуразица! Если бы это действительно было так, его бы учили не искусству войны и математике, а шитью и поэзии. Империя Вешора самое большое и сильное в мире государство, но что с ним станет, если мужчины сбросят броню и переоденутся в платья, а женщины схватят сабли, которыми никогда не пользовались, и ринутся в бой?

Джисон задаёт этот вопрос вслух. Уна задумчиво трогает лилии на его голове, заправляет непослушные прядки Джисону за ухо, перед тем, как заглянуть ему в глаза чёрным, решительным взглядом и ответить:

– Тогда Вешора перестанет быть страной злобы и жадности, и моей родине больше никто не будет угрожать.

3

Сейчас

Минхо срывает с головы кольчужный обруч и злобно швыряет на пол; тот катится по кругу с металлическим звоном, перед тем как упасть на бок в квадрате лунного света. В покоях Минхо стоит полумрак, и гуляет ночной ветер, играющий с оконными занавесками. На столе тоскливо шелестят листы и скрученные в трубочку пергаменты. Красные лилии засохли в вазах и осыпались.

Минхо снимает обувь из нежной телячьей кожи и тотчас жалеет: к ступням липнет песок. Видимо рабы решили, что раз хозяин планирует ночевать в другом месте, то прибираться здесь до утра – пустая трата времени. Он действительно хотел задержаться с Командующим Ханом подольше, сделать с ним то, что делал обычно: уложить его в постель, раздеть, а потом… но кто же знал, что от выпивки у него снесёт голову! Ревнивый, капризный ребёнок, который не любит делиться своими игрушками с кем-то еще. Даже с самим Владыкой.

Молочные братья, преданные друг другу друзья и боевые товарищи, чья связь крепка и нерушима; никто не в силах столкнуть их лбами. Ой ли?

Минхо растягивает рот в паскудной ухмылке, присаживаясь на кровать.

Этим двоим недолго осталось. Минхо вдоволь насытит мстительную душу, но как жаль, что ему не удасться посмотреть на результат своих трудов; стоит свадьбе отгреметь, его в Ине уже не будет.

Боль от побоев заставляет едва слышно зашипеть, когда он развязывает пояс платья. Ничего-ничего, ему терпеть не впервой: он терпел, когда Ралех жгли и грабили на его глазах; терпел, когда его пускали по рукам работорговцы на рынке Фиена; терпел, когда Наставник выжимал из него голос и требовал петь чище; терпел… много чего терпел. И всё же выстоял. Так что, если Командующий Хан решил напугать его рукоприкладством, пусть лучше сделается шутом – смешить у него получается лучше.

Ночной холод выстудил всё дневное тепло из покоев; озябший Минхо не уснёт, даже завернувшись в дюжину покрывал. Нужно сейчас же позвать ленивых рабов, заставить всё вокруг привести в порядок, но перед этим он как следует их отчихвостит, может, и кнут применит – всё-таки сорвать злобу на ком-то не помешало бы.

Однако медный колокольчик для слуг куда-то запропастился.Минхо встаёт посреди покоев и осматривает всё ещё раз, более внимательно. Тогда до него доходит, что бардак вокруг не из-за ветра.

Кто-то без ведома Минхо рылся в его вещах и, чтобы это не выглядело очевидно, специально оставил окно открытым на ночь.

Его настораживает странный шорох с другой стороны кровати; там между свисающим пологом и сундуком с одеждой есть тёмный угол, в котором при желании может кто-то затаиться. Минхо крадётся туда бесшумной поступью, сжимая в руках голую иглу подсвечника.

Пусто.

Он позволяет себе расслабиться и опустить плечи как раз в тот момент, когда над сундуком загораются два жёлтых огонька. Кот, моргнув светящимися глазищами, тянет заунывное, предупредительное “м-я-я-у”, затем прыгает на окно, под холодный свет луны. Перед тем, как хвостатый исчезает в ночи, Минхо успевает увидеть, что шёрстка у него огненно-рыжая, как у кота из трущоб; видимо, кто-то из девушек забрал бездомную животинку себе, когда тот устроил переполох в гареме, вот он и разгуливает где не попадя.

Минхо поворачивается спиной к окну и лицом к двери, намереваясь выйти из покоев и направиться в комнату слуг. И тут его нога, сделав шаг, леденеет вместе со всем телом. С этого угла обзора Минхо видит, что сбоку от двери, куда не попадает лунный свет, под многослойной драпированной занавеской выглядывают чьи-то кожаные обувки. Тот, кому принадлежат эти обувки, хотел скрыться сразу, как Минхо покинет комнату.

Тишина звенит, как лопнувшая струна клеменче.

Обнаруженные друг другом Минхо и неизвестный шпион не двигаются, не произносят ни звука. Минхо сжимает руке подсвечник, точно рукоять меча, и жалеет, что мало времени уделял Джисону и его тренировкам с палками. “Если не хочешь умереть от вражьей руки, учись себя защищать” – здесь Командующий Хан оказался чертовски прав. От страха дрожит сердце, а к горлу поднимается ком ужаса. Он боится не смерти, а чудовищных мук бессилия и досады: ему нельзя умирать, только не сейчас, когда всё задуманное им почти воплотилось! Однако, если за занавеской прячется убийца, то почему он до сих пор не напал? Что-то здесь не так…

– Хватит прятаться, я вижу тебя, – в голосе Минхо звучит приказная сталь, – Выходи, иначе я сейчас же позову стражу.

Некто за занавеской шевелится. Чужие ноги переступают с пятки на носок, затем драпированная ткань стекает в сторону, являя Минхо невысокую фигуру в тёмной накидке с капюшоном. Фигура делает шаг в квадрат лунного света, и теперь хорошо видно, что за лицо прячется в тени.

– Прошу меня простить, Господин Ли, за мою неучтивость, – перед ним стоит юнец пятнадцати-шестнадцати лет, совсем ещё ребёнок, но голос его по-взрослому низкий, тёмный и глубокий, как пропасть горной шахты. – Моё имя Феликс. Вы не знаете меня, зато вас я знаю достаточно.

Минхо вглядывается в его вязко-чёрные как дёготь глаза с характерным вешорским разрезом и узнаёт в мальчишке одного из танцоров, что посол Хагейта подарил Владыке Бану. Эти пухлые розовые щёки, усыпанный веснушками крошечный нос и алые губы с острым желобком – да, несомненно, он был сегодня на пиру. Как и прочие танцующие рабчонки, наряженный в лучшие одежды, украшенный цветами и драгоценными камнями, он смотрел на выступление Минхо с открытым ртом. Но было ли это восхищение опытным мастером, или же Феликс думал о чём-то другом? Например, строил план, как пробраться в покои начальника гарема.

– Нашёл, что искал Феликс? – Минхо ни за что не поверит, что это настоящее имя мальчишки, – Для хагейтского шпиона ты слишком непутёвый.

– Принц Хван сказал, вы – единственный, кому можно доверять в Ине.

После этих слов Минхо кажется, что с его плеч спала гора, но вместе с этим в душу закрадывается недоверие. Феликс ему не друг. Ни в Хагейте, ни в Краде, ни даже в Ине у Минхо нет друзей. Эта встреча может быть проверкой на вшивость.

– Когда он это сказал? Принц Хван казнён и лишён всех титулов. Теперь он не более чем куча обрубков, пожираемая воронами и крысами.

– Его Величество передаёт вам сообщение, – Феликс, пусть и никудышный шпион, но не ведётся на провокацию Минхо, не спешит объяснить, как Хёнджин выжил, – Он сказал, не препятствовать его возвращению, и быть готовым помочь ему в нужный момент. Истинный Владыка скоро избавится от узурпатора.

Минхо сдерживает рвущийся наружу саркастичный смех: "Не раньше, чем этим займусь я".

Феликс шарит в кармане своей мантии:

– Чтобы не быть голословным, я докажу вам, – он вынимает что-то продолговатое, похожее на спицу и протягивает Минхо, – что мы на одной стороне.

Это серебряная шпилька, одна из пары, что некогда украшала волосы Тии. Минхо давно не видел, чтобы Тия вынимала подарок Хёнджина из своего женского угла, и в тайне надеялся, что она растеряла шпильки, как и любовь к Принцу. Увы, любовь никуда не делась, более того, подпортила ему планы: Хёнджин сбежал и примкнул к Хагейту, вместо того, чтобы тихо-мирно дожидаться, когда Минхо освободит его из темницы. Наследник вот-вот будет действовать, но, чтобы предупредить об этом Минхо, ему достаточно оставить знак, незачем отправлять малолетнего шпиона с сомнительным доказательством верности. Или Хёнджин думает, что Феликс может Минхо пригодиться?

– И что же, Принц Хван не хворает в Хагейте? Должно быть, Шах хорошо заботится о нём.

– Не хворает, – Феликс улыбается уголками губ, показывая своё отношение к вопросу: про Шаха он говорить не будет. На одной стороне, как же! – Свадьба узурпатора уже завтра. Будьте начеку, Господин Ли. Нужно, чтобы наместник Хан задержался в Ине не дольше, чем его хозяин.

– Это нужно Хагейту, пусть Хагейт и разбирается, – Минхо опирается бедром о край стола и скрещивает руки на груди. Их разговор идёт по предсказуемому руслу, – По мне, так наместника можно и не убивать, из него выйдет отличная игрушка. Если Шах и Принц Хван желают моего участия в перевороте, им стоит знать, что за бесплатно я не работаю.

Он предвкушает, как сейчас начнутся торги. Ему очень интересно, что последний из династии Хван готов ему предложить. Хёнджин не дурак и понимает, что убийство Бан Чана не идёт ни в какое сравнение с убийством дюжины внебрачных младенцев. Ставки слишком высоки.

Однако не ставки пугают Минхо. Если он не пошевелится, хагейтские заговорщики опередят его, и весь план сорвётся. А это будет значить, что последние десять с лишним лет Минхо терпел страдания без какого-то смысла, ради пустоты.

"Месть – моё заработанное в мучениях право. Я никому не позволю это право у меня отобрать".

– Я уверен, у Его Величества найдется подходящая плата, – Феликс накидывает капюшон обратно на голову и встаёт вполоборота к двери, готовый вот-вот уйти, – Господин Ли наверняка обрадуется, узнав, что Шах согласен покупать пурпур у нового поставщика.

Феликс не предлагает другие варианты платы, больше и не нужно.

Потому как знает, что стоит Минхо осмыслить новость про пурпур, договор между ними тотчас будет заключён. Негласный, без письменного обязательства, но нерушимый. Пурпур даст Митре и Варуне власть в Ине, вернёт силу общине, а Тия станет самой богатой женщиной в этой части света. Минхо – подлый и бесчестный человек с пропащей душонкой, но в нем ещё теплится то немногое светлое, что не даёт ему окончательно сойти с ума. Это воспоминания о Ралехе, тоска по потерянной родине, его жажда уберечь несчастную горстку беженцев под крышей старого храма. Минхо готов рискнуть собой: он верит в задумку Тии и знает, что её пурпур спасет жизнь храмовникам.

– Мне нужны гарантии.

Если Хагейтский Шах и Принц Хван хотят сделать всю грязную работу его руками, то они обязаны обеспечить ему пути отхода. Минхо поможет Принцу, но но не потому что тот – законный правитель; тот – удобный правитель. Месть случится в любом случае, и помощь извне Минхо не нужна, но раз уж Хагейтский Шах предлагает союз, то стоит выжать из него всю выгоду.

– Если хочешь что-то спрятать, прячь на самом видном месте, – Феликс говорит это из-под опущенного на лицо капюшона; его глаза сверкают сквозь тень ледяными искорками, – И вас спрячут. Подумайте, как выиграть себе время. Нужен ложный след для ищеек. А ваша невоспитанная игрушка, – он красноречиво окатывает Минхо взглядом с головы до ног, давая понять, что синяки и разорванное платье не остались без внимания, – как раз подходит для такого случая. Вы ведь хотите, чтобы Командующий Хан заплатил за каждый удар, нанесенный по вашему телу?

Минхо молчит. Он ненавидит Хан Джисона, но не желает ему того же зла, которого желает Бан Чану. Ему в тайне хотелось бы, чтобы Джисон не умер, а отправился в изгнание. Будучи лишенным родины и смысла жизни, тот наконец-то поймет, что чувствовал Минхо, когда в Ралех вслед за Князем-Соколом пришла армия Вешоры.

– Посмотрите на свой стол.

Минхо видит, что там, среди свитков пергамента и счётных книг, есть конверт из коричневой бумаги, запечатанный сургучом. Когда он ломает печатку и вчитывается в содержимое, по его спине бежит табун мурашек, а лицо искажается раздраженной гримасой.

– Изначально план предполагал, что вы прочтёте это в более приватной обстановке, но увы, скрыться я не успел, – Феликс пожимает плечами и выглядит не особо раздосадованным, – Думаю, вам без объяснений понятно, что с этим делать.

– Давай-ка ещё раз, по порядку, – Минхо складывает бумагу обратно в конверт и прячет в сундучок для документов, – Я помогаю Принцу Хвану устранить узурпатора, и за это Шах заключит сделку с новым поставщиком пурпура. Всё верно?

Феликс кивает. Минхо продолжает, постукивая пальцем по крышке сундучка:

– Шах предлагает мне убежище, но вместе с этим требует, чтобы наместник Хан тоже умер. У твоего хозяина губа не дура. Он расплатится со мной пурпурной сделкой за смерть Бан Чана. Но чем расплатится за Хана? Или Шах думает, что я не смогу найти убежище самостоятельно? Любой город у Лазурного моря – мой дом.

– И за Лазурным морем тоже?

Минхо, не сдерживая жирного сарказма в голосе, смотрит на Феликса как на идиота:

– За Лазурным Морем Вешора. Убийце Вешорского Императора именно там самое место.

– Не только Вешора. А как же многострадальный Ралех? – Феликс прошивает Минхо острым как копьё взглядом. Он безмолвно даёт понять, что ему известно о Минхо больше, чем тот думает.

"Если хочешь что-то спрятать, прячь на самом видном месте" – теперь понятно, что Феликс имел в виду. Он знает о тайном прошлом Минхо и умело использует каждое своё слово; уже в таком зелёном возрасте у него крепкая хватка, страшно представить, каким сильным закулисным игроком он станет через лет пять. У Хёнджина достойный союзник.

Однако не важно, насколько у Феликса многообещающее будущее, ведь он только что загнал Минхо в угол. Если кто-то во дворе узнает, что начальник гарема на самом деле язычник, беженец из Ралеха, хорошего будет мало: грехи Минхо повесят на всех детей Митры-Варуны, и по миру пойдет молва, что адептам дьявольского культа нравится одеваться в женские платья, что они раздвигают ноги за деньги, умерщвляют детей в жертву своим кровавым богам... и так далее. Начнется новая волна гонений, и единственный храм Митры-Варуны в Ине будет разрушен.

Затаись Минхо в Ралехе, люди Бан Чана сунутся туда только в крайнем случае: никому в голову не придет искать его в сожженном, всеми забытом краю. Старый Ралех – провинция Вешоры, и попасть туда без документа с печатью Императорской канцелярии не получится. Будь у Минхо оттиск Императорской печати, он бы сбежал на родину при первой же возможности.

– Моему хозяину не составит труда спрятать вас в любой части света.

– Допустим, это так, – Минхо не отрывает опасливого взгляда от сундучка, точно внутри не документы, а ядовитые змеи, – А если я откажусь убивать Хана, что тогда?

– Не велика беда. Наместника убьёт кто-нибудь другой. Но держите в уме, что щедрость моего хозяина не безгранична. Он делает вам большое одолжение и осознанно идёт на рыночный риск, соглашаясь поменять поставщика пурпура. Если он посчитает, что вы требуете больше оговоренного, это письмо, – Феликс достает из кармана ещё один конверт из коричневый бумаги, – попадет в нежелательные руки. С содержанием письма вы уже ознакомлены. Копий сделано предостаточно. Впишите туда нужное имя и поставьте печать. Это дельце не займет у вас и пяти минут.

Феликс не тратит время на прощание, покидает покои бесшумно и растворяется во тьме коридора точно таинственный призрак. Минхо, лишенный возможности оставить последнее слово за собой, садится на кровать с опустошенным чувством. Его плечи опадают под грузом усталости; сегодняшний день высосал из него все силы. Осталось лишь прожить завтра, и всё будет кончено.

Он смотрит на свой стол очень долго, пока его тело не берёт оторопь, затем одним яростным движением достает письмо из бумажных закромов, чтобы заново его перечитать. На дне сундучка, среди прочих документов есть небольшая металлическая печать с изображением птицы. Минхо раздувает тлеющие угли в камине, поджигает свечу, чтобы растопить сургуч. Отпечаток с птицей застывает в правом углу письма. В этом же месте Минхо ставит чернильный кончик пера. Его рука дрожит, пока выводит имя человека, которого не хочет убивать.

4

В день свадьбы в Ине начинается сильный дождь. Слуги Единого видят в этом благостный знак: в честь праздника Единый дарует Владыке Бану долгожданную влагу, которая напитает его обширные земли. Советники согласно кивают: поспеет богатый урожай, будет чем кормить людей и скот, а городские резервуары наполнятся чистой дождевой водой.

Для обычных людей, которые не занимаются земледелием, а в храм ходят только в особенные дни, дождь – это сплошные неудобства. Улицы топит в грязи; бурные ручьи грязной воды стекают с верхнего уровня Ины в трущобы; кони скользят, роняют себя и наездников, а где-то на окраине города несколько лачуг смыло в море.

Не смотря на непогоду, белокаменный храм Единого, что высотой не уступает дворцу Владыки, тесно заполнен советниками, военными командирами, знатными семьями, обычными зеваками… Чем больше глаз засвидетельствуют союз, тем дальше по миру отправится об этом весть. Стоит запах сожженных трав, а по потолку стелется белоснежное полотно дыма от толстых свечей. Факельные огни, расставленные вдоль стен трепещут из-за ветра, что задувает сквозь щели в дверях и оконных ставнях.

У алтаря, под гирляндами из белых цветов, стоит Бан Чан со своей невестой, не высокой и худой девицей, чьё лицо спрятано завесой из тонкой розовой ткани. Божьи люди воздевают руки к небу, благословляют брак молитвами и ритуальными напевами. Придворные в первых рядах наблюдают за этим с фальшивым интересом: не надо быть особенно наблюдательным, чтобы понять, как всем поскорее хочется вернуться к тёплым каминам и высушить исподнее; путь от дворца до храма недолгий, однако дождь бьёт наискось, так что рабы с вощёными навесами в руках – никакущее спасение.

Джисон, облаченный в доспехи и белый плащ, расслабленно держит ладонь на рукояти палаша. Ни одна капля не упала на него, пока он добирался до храма. Минхо, которому до злости не хотелось портить своё платье и платье Тии, провёл их троих через подземный туннель. Джисон мелочно радуется, размышляя о том, что Бан Чану Минхо о туннеле не рассказал.

Его черёд жениться наступит сразу, как закончится церемония Владыки, а пока есть время, Джисон незаметно следит за порядком. Стражи внутри и снаружи достаточно, а, если какому-то заговорщику вздумается покуситься на жизнь Чана прямо у священного алтаря, Джисон, как один из Командующих, тотчас кинется в бой.

Тия стоит подле него в сверкающем жёлтом платье; её лицо скрывает широкий полупрозрачный шарф с драгоценными камушками, вплетёнными в бахрому, а запястья скованы золотыми браслетами. По традиции этих краёв не положено, чтобы в день свадьбы лицо невесты видели посторонние люди.

Чан следует этому порядку, чтобы уважить своих подданных. Интересно, кто такая его невеста? Джисон силится разглядеть её получше, но не особо преуспевает. О ней ему известно совсем немного: несовершеннолетняя дочь могущественного инского монетчика, пугливая и нелюдимая, говорят, уже на сносях. Когда Чан будет в походе, она уже родит, а за благополучием наследника обязан следить Джисон. Так что с новой Владычицей он ещё успеет познакомиться поближе.

Совсем рядом слышится мелкий бряцающий звук; его издают многочисленные бусы и блестящие чешуйки из золота, которыми расшито платье Минхо, когда тот переступает с ноги на ногу. Сегодня он в красном, точно облаченный в пламень; половина его лица закрыта завесой из воздушного шарфа, что крепится у висков драгоценными заколками. Длинные концы шарфа причудливо закрывают волосы, переплетаясь между собой в гармонии, и опускаются с плеч до самых пят. Перед платья, рассеченные в локтях рукава и волочащийся по полу подол расшиты россыпью красных, оранжевых и жёлтых камений. Серьги, что украдкой выглядывают из шарфа, в форме сплошных треугольников со вставленными внутрь плоскими вкраплениями из перламутра. Минхо не забыл и про свои руки: заключил запястья в золотые браслеты-наручи, нацепил три массивных перстня.

Ни одна благородная женщина в этом храме не разодета настолько пошло, однако Минхо не женщина, он живёт по другим законам. Если ему захочется нарядиться на свадьбу как танцовщица, даже божьи люди ему поперек слово не скажут.

Джисон за сегодняшний день ни разу не пересёкся с ним взглядом. Сколько бы ни смотрел на него в надежде поймать хотя бы мимолётный блеск этих прекрасных, подведённых кайялом глаз, находил лишь демонстративное равнодушие. Минхо не даёт себя касаться, вздрагивает всякий раз, как Джисон тянет к нему руку, и превращается в твёрдую безжизненную статую, стоит его погладить. Он, большой любитель словоблудия, теперь говорит с Джисоном строго по делу, словно из-под палки. Вчерашняя ночь его вразумила: он никогда не воспринимал своего господина всерьёз и поплатился за это.

Однако Джисон нисколько не рад. Ему невообразимо скучно, тоскливо и гадко. Совесть – не частая гостья в его мыслях, и сейчас она отягощает душу с таким беспощадством, что Джисон вот-вот готов упасть перед Минхо на колени и клянчить у него прощение. Такое не пристало делать преданному Командующему Владыки, но был ли хоть раз Джисон этим Командующим в глазах Минхо? Капризный слабак, истеричный сосунок, самоуверенный ублюдок – наверняка, именно так Минхо называл его в своих мыслях. И был прав. Джисон ещё никогда в жизни не испытывал настолько поганое чувство ненужности: он жалок и смешон в глазах не только Минхо, но и Чана, Чанбина, в глазах выскочки Соён, в глазах чужеземных послов… Если он отвадит Минхо от себя – ему конец. Ему больше никто не поможет.

“Смени гнев на милость, доверься мне, и я обещаю, что стану для тебя самым ценным помощником во дворце” – так Минхо сказал на одном из множества ужинов. Сменит ли он сам гнев на милость, если Джисон попросит прощения? Что ему следует сказать? Что во всём виновато вино? Смех да и только! Он осознавал себя в полной мере, когда бил Минхо ногами. Значит, словами здесь можно лишь подтереться. Джисон делом докажет, как раскаивается.

– Я приказал накрыть Арену вощёными навесами, твоё платье не намокнет, поэтому не уходи сегодня со зрелищ, – он говорит это вполголоса, наклонившись за спиной Тии.

– Не уйду. Я долго ждал этого дня, и мне интересно, что я увижу, – Минхо отвечает, не поворачивая головы. Джисон завороженно смотрит на его профиль, закрытый шарфом и подсвеченный факельным сиянием, на изящную переносицу, на которой играют золотистые зайчики, брошенные бликами треугольных серёг. Смотрит и не может унять ноющее в тоске сердце. Минхо чуть поворачивает лицо в его сторону, позволяет лишь на долю мгновения их взглядам пересечься, прежде чем отвернуться и насмешливо сказать: – Хватит пускать слюни, Ваше Благородие. Ты пёс или Наместник? Иди, вас уже ждут.

Он мягко подталкивает Тию за локоть. Джисон берёт её ладонь в свою, чтобы помочь подняться к алтарю. Когда-то в детские ещё годы он думал о том, на какой женщине женится, и боялся, что проживёт бок о бок с копией своей холодной матери. Интересно, почувствует ли она гордость за него, когда до неё дойдет весть, что он теперь главный управленец в Ине? Едва ли. Нелюбимый ребёнок от нелюбимого мужа. Однажды она между делом упомянула, как счастлива, что разродилась лишь одним, ведь, будь у Джисона ещё братья или сёстры, она без раздумий повесила бы себе петлю на шею.

Первосвященник распевает молитву, размахивая кадильницей* из стороны в сторону, и белые завихрения дыма окутывают новобрачных с ног до головы. Сжимая руку Тии в своей, Джисон закрывает глаза. Он улыбается, когда слышит, как где-то рядом, сквозь чужие голоса и всякий шум, Минхо позвякивает своими украшениями.

*кадильница – сосуд для благовоний.