Тогда

1

Джисон бежит по коридору со всей прыти, минуя стены с тяжелыми гобеленами, двери и проёмы, сквозь которые доносятся голоса слуг и шум их работы, минуя один этаж за другим, перескакивая через перила с ловкостью горного козлика, он чуть не сбивает с ног юртчи* и тяжело вооружённого латника – многочисленные бумаги и свитки взмывают из рук юртчи вверх, затем вслед Джисону летит гневный оклик:

*юртчи – тоже, что квартирмейстер.

– Обещаю, однажды вы у меня получите, маленький княжич!

– Прошу прощения! – Джисон кричит, не оглядываясь. Выход из крепости совсем близко, ему нельзя терять ни минуты! Уна обещал встретиться с ним после полудня у подвесного моста и наверняка уже во всю заждался.

Последняя каменная лестница заканчивается в галерее, заросшей лозами дикого винограда. Сухие листья, раздуваемые горячим ветром, липнут к штанам и со стройным шуршанием бегут вслед за Джисоном. Ещё немного, и появляется внутренний двор, заполненный дворовыми слугами, конюхами, стражниками и толпой городских жителей; всякий, кто хочет попасть в Ралех или покинуть его, обязан пройти через крепость. У главных ворот, недоверчиво прижавшись к каменной кладке, стоит Уна и не спешит пройти внутрь. Подвесной мост звенит за его спиной тяжелыми цепями и стонет от множества ног.

Джисон прибавляет ногам скорости и вот-вот готов выскочить к нему навстречу, однако в самый неподходящий момент перед лицом возникает высокая фигура отца. Тот кладет ему свою тяжелую руку на грудь, заставляя притормозить.

– Куда ты так спешишь? Уже закончил с уроками?

– Конечно, – Джисон отсидел положенные ему два часа занятий, но отцу не обязательно знать, что учителя он совсем не слушал, все его мысли были заняты скорой прогулкой с Уной, – Ну, п-а-ап, отпусти, у меня срочные дела!

– Какие такие дела? – отец прослеживает его взгляд и дразняще хохочет, – А, вот оно что. Кажется, ты говорил мне, что ни с кем не подружишься. Значит, хорошо освоил язык, молодец, – он треплет Джисона по волосам, затем вновь прищуриваться вдаль, чтобы рассмотреть Уну получше, – Познакомишь меня со своим другом? Пойдем-ка.

– Нет, стой! – Джисон тянет его за зелёные заросли винограда, что спускаются с крыши, подобно занавеске. Нельзя, чтобы Уна увидел их вместе, у него появятся вопросы, – Давай в другой раз? Я сейчас очень спешу. Праздник вот-вот начнётся!

– Ладно-ладно. Повеселись в Ралехе, но обязательно возвращайся до вечера, – отец заворачивается в уличный плащ и нахлобучивает ворот потеснее. И только тут Джисон замечает, что он одет на выход, – Император изволил отправить нам отряд конных ратников, поеду встречать их у перевала. Вернусь скоро, а пока меня не будет, за тобой последит наш верный юртчи. Слушайся его как меня, понял? – Джисон кисло кивает. В его голове уже родилась дюжина способов, как обвести нового надсмотрщика вокруг пальца. Отец легонько подталкивает его вон и галереи: – Всё, беги, играй.

Уна в волнении кусает пальцы и смотрит по сторонам большими испуганными глазами. Посторонние люди идут мимо него и нет-нет да заденут плечом или тяжелой поклажей, и из-за этого Уна ещё теснее прижимается к каменной стене. Был ли он вдали от общины хоть раз?

Джисон скачет мимо лошадей, что месят копытами грязь, перепрыгивает через парочку луж перед тем, как наконец предстать перед ним улыбающимся и счастливым, во всей красе.

– Откуда у простого оруженосца деньги на такую одежду? – Уна вместо приветствия дёргает его за широкий матёрчатый пояс с искусно вышитыми птицами, трогает за рукав, что не сужается, как у обычных нарядов, а наоборот – расширяется, и на его лице появляются зачатки подозрений. 

– Я одолжил, – быстро врёт Джисон. Это традиционный праздничный наряд Ралеха, и отец пожелал, чтобы именно в него Джисон был одет в этот день. До него запоздало доходит, что стоило бы отказаться, ведь на его фоне Уна, возможно, чувствует себя неловко в своей обычной мешковатой одежде храмовника.

Это первый полноценный раз, когда Джисон выходит в город; до этого он гулял только в окрестностях крепости и бывал в общине Митры-Варуны. Провожатый не помешал бы им, особенно в такой разномастной толчее: все спешат на праздник и не смотрят под ноги, чего доброго затопчут. К слову, отец приказал трём нукерам из своей личной гвардии охранять маленького господина… вон же они, стоят недалеко, подпирают спинами бок нагруженной сеном телеги, занятые болтовней. Если не поспешить, они спохватятся, отыщут своими зоркими прищуренными глазами сына нойона, и пиши пропало! – придётся признаться Уне во лжи, что никакой Джисон не слуга.

Когда он переплетает их пальцы, тепло руки Уны обволакивает, точно мягчайший пух – такой, что робко прячется под птичьими пёрышками, такой, что выступает на круглых розовых персиковых боках, щекочет нежным шёлком, и это тепло сжимает, сцепляет пальцы крепче, даром, что Уна к труду приучен и в общине всегда чем-то занят, а мозолей – ни одной! Даже у Джисона, что никогда в жизни не копался в земле, но каждый день упражняется с клинком и луком, руки грубые и некрасивые.

Уна поднимает взгляд с их переплетенных пальцев, на мгновение смущённо розовеет щеками, а потом так лучисто и обезоруживающе улыбается, спрятав в улыбке огоньки глаз, что Джисон мысленно взывает к Единому, к Варуне, Митре, ко всем, кто там, наверху, людского выше; взывает с единственным вопросом: почему Уна не родился девчонкой? Джисон обручился бы с ним, и пусть они ещё совсем малы, но отец точно не был бы против, ведь до своего четырнадцатилетия осталось дождаться совсем недолго, а Уна, будь он девчонкой, сейчас мог бы считаться невестой.

Какая чепуха! Можно подумать, высшие силы тотчас исполнят его детский каприз! Братотворение – так, кажется, называется узаконенный союз двух мужчин в глазах богов – единственное, что им обоим доступно, однако предложить такое по какой-то причине страшнее, чем позвать замуж.

– Идём? – Уна по-ребячески раскачивает их соединенными руками. Его настроение игривое, а голос полнится нетерпеливым предвкушением, – Сегодня святой день. Я хочу многое тебе рассказать.

Они бегут мимо телеги, рядом с которой расслабленно отдыхают нукеры, и прячутся в общей толпе, что выводит их наружу, в солнечный, жёлто-каменный город Ралех.

Дома тут стоят совсем не так как в городах Вешоры, они не разбросаны по равнинам и степям причудливыми деревянными формами, а держатся стройно, почти на одинаковых расстояниях друг от друга, все до единого сооружённые из камня, есть даже двухэтажные и трёхэтажные! Вокруг одних домов возведена ограда из мелких булыжников, вокруг других – неприступный кирпич, а вокруг ещё одних – забор из живых виноградных лоз.

Зелени в Ралехе, как и солнца, в достатке: фисташковые заросли соседствуют с плодоносящими яблонями, с гранатовыми и сливовыми деревьями, высокие толстоствольные дубы прячут в своей тени дома, дороги и базары… но, что больше всего нравится Джисону, так это орехи, сливы и виноград, которые можно рвать прямо так, и никто не наругает! Едва ли возможно представить подобное изобилие в северной степной Вешоре. Он набивает добычей полные карманы, а Уна прячет несколько слив за пазуху. Пчёлы летают вокруг опавших плодов, назойливо кружат у носа, но Джисон настолько к ним привык, что отмахивается бесхитростно – как от мух.

Ралех празднует День Жизни, день, когда по древним преданиям, в мир пришли первые люди, что под светом Митры-Варуны дали начало народу Ралеха. Это – святой праздник, который справляют с шумом и плясками; в этот день принято жертвовать богам вино и мясо и пить самому, принято любить, зачинать детей и привечать всякого, кто придёт в гости. Настрого запрещено лгать и обнажать оружие; всякие обиды должны быть забыты, порицается даже ругань.

– Эту историю знает каждый ребёнок в наших краях. В школе меня заставляли учить святые писания наизусть, – Уна весь подбирается, прочищает горло, прежде чем продемонстрировать, как хорошо он помнит выученное: – "Плоть Варуны стала плодородной землёй, на которой из его волос выросли деревья и пшеничные поля. Глаза превратились в моря, озера и реки. Горы родились из костей, а из дыхания по небу потекли облака. Первый человек пришел в мир, когда Митра зажёг солнце и луну. Человек вышел из сердца Варуны подобно тому, как бабочка выходит из кокона...", – Уна, увидев с каким интересом Джисон внимает каждому его слову, продолжает: – Этим первым человеком была женщина по имени Ра. Вслед за ней пришёл мужчина – его звали Лех. Понимаешь?

Из уроков географии и политики, которые Джисон не любит всей душой, он помнит, что давным-давно Ралех господствовал на всём побережье Лазурного Моря, ему подчинялись Фиен, Ина, Хагейт, Крада и другие, ныне забытые города-государства, и даже львиная территория теперешней Вешоры – которой тогда и в помине не существовало – была под властью ралехцев и их богов. Отец не единожды говорил, что сегодня Ралех переживает свой закат, но что это значит, Джисон никогда не спрашивал; он ведь с рождения воспитывался в большой и могучей Вешоре и о родине отца серьезно задумался только в тот день, когда сюда приехал.

Базарные ряды ломятся от уличной еды – по традициям в основной мясной, приправленной пряностями; здесь нет привычного хлеба, только разного вида лепёшки, приготовленные на раскаленных боках печи тинуру*.

*тинуру – тоже, что тандыр.

Некоторые лепёшки фаршируют мясом и овощами, а некоторые настолько тонкие, что, если промазать начинкой несколько таких лепёшек и наложить друг на друга, получится сытный и ароматный пирог, который не стыдно подать на стол монарху.

А ещё именно в Ралехе делают известную на весь мир вкуснейшую сладость из слоёного теста, мёда и орехов – пахлаву, которую Джисон впервые попробовал в крепости: в первый же день прибытия отца на родину, тот наказал местным кухарям готовить исключительно традиционные блюда, без вешорских заимствований. Была бы воля Джисона, он бы всю жизнь питался только сладостями – настолько они здесь исключительно хороши: то, что должно быть сладким – сладко, что должно кислить – кислит, а что должно немного горчить – горчит именно немного. В Вешоре своя особенная рецептура, сдержанная и скромная, подобного изобилия и яркости вкусов Джисон, сколько там жил, никогда не испытывал. Вешора бедна на плодородные земли, там мало где растут фруктовые деревья; там много гор, из которых добывают ценный камень для крепостей и замков, много древесины, из которой делают осадные орудия и корабли, а дикие леса полны живности и кислых ягод. Засахаренные персики и яблоки – нечастый десерт на столах вешорской аристократии ещё и потому, что сахар, который в Ралехе растёт на полях, соизмерим по цене с пурпуром.

Уна тоже засматривается на торговые ряды, он неравнодушен к вкусной еде, но ничего не покупает, ест лишь то, что сорвал, потому что денег у него с собой нет. Когда Джисон предлагает купить ему, что хочется, тот немного робеет, но быстро соглашается. Горячие виноградные листья, сложенные конвертиком, начиненные мясом, фасолью и гранатом, Уна откусывает по чуть-чуть, чтобы не обжечь язык, а Джисон не может оторвать взгляда от его рта. Верхняя губа Уны выступает над нижней, обнажает два передних зуба, а, когда он жуёт, его щёки округляются, как у младенца. Джисон не знает, что конкретно чувствует, наблюдая за ним украдкой, и подозревает, что это нехорошо, однако не прекращает бросать на рот Уны тайные взгляды. Позже, намного позже, когда пребывание в Ралехе закончится, и Джисон вернётся обратно в Вешору, он станет приглядываться к лицам и ртам окружающих его людей, пока те едят – служанок, гвардейцев, высоких господ, даже к матери… –, чтобы понять, что за блажь с ним приключилась после знакомства с Уной; причин своего странного увлечения не выяснит, но с возрастом поймёт другое – это никакая не блажь, а всего лишь один из видов приятного созерцания.

Ралех – огромный город, рассеченный линиями улиц, похож на ломанный-переломанный лабиринт, но, если залезть на высокое дерево, можно увидеть, что как бы сильно не изгибались зигзаги дорог, все они ведут к храмам, которых в Ралехе с избытком. Минуя шумный базар и ещё несколько улочек, Джисон и Уна встречают один такой храм перед собой: белокаменный, украшенный статуями быка и льва и увенчанный трёхлистником. По лестнице из храма или в храм ступают прихожане, опьяненные радостью и вином, они поют, держатся за руки и громко-громко разговаривают на своём наречии. Здесь, как и в общине, полно кошек: они вольготно себя чувствуют, растянувшись на солнышке и прячась в траве.

Уна отдельно кланяется статуе быка, затем каменному льву. Джисон, пусть и рожден под дланью иного бога, кланяется тоже. Одна кошка трётся об его ноги, наверное, учуяв запах базарной еды, и он угощает её тем, что не доел. Почти сразу же с других концов храма прибегают ещё несколько кошек, толпятся вокруг, мяучат, требуют еды и ласки.

Джисон и Уна садятся на корточки, чтобы почесать усатые мордочки и погладить мягкие пушистые бока, и Уна рассказывает ещё одну интересную историю из святых писаний.

В далеком-предалеком прошлом, когда дети Ра и Лех расплодились и укоренились в этих землях, некоторые семьи разрослись настолько обширно, что своей вотчины им стало мало; прежде дружный народ Ра и Лех раскололся на многочисленные кланы, которые пошли войной друг на друга. О войне узнал Варуна, обозлился на своих людей, воплотился и пришёл всех мирить, но никто не послушал Варахрама, а война разгорелась пуще прежнего. Тогда Варуна от обиды и злости замуровал себя в пещере и отказался выходить на свет: страшные ветра и ливневые бури обрушились на народ Ра и Лех. От потопа рушились дома, гнил урожай и зрела всякая болезнь. Все взмолились Варуне, но тот был глух к страданиям, напротив – в назидание посылал ещё больше разрушений и болезней. На помощь людям пришёл возлюбленный Варуны – Митра: чтобы несчастные не замёрзли и не умерли от голода, он даровал им волшебный огонь, который не могли погасить ни дождь, ни ветер, а затем отправился к пещере. Там Митра попросил кошку, чтобы она проползла внутрь и рассказала Варахраму, как страдает его народ. Но вопреки просьбе, кошка, оказавшись внутри, у ног замурованного бога, не стала говорить о плохих вещах, что бесчинствовали снаружи, а принялась резво бегать по пещере и катать по полу мелкие камушки. Варуна посмотрел на неё, и его сердце смягчилось; вскоре он снял с себя длинный пояс и принялся сам играться с кошкой, и так ему это понравилось, что своим весёлым смехом, сам того не понимая, отозвал бурю и вернул народу Ра и Лех солнце. С той поры ралехцы живут едино и больше не воюют. Негасимый огонь, подаренный Митрой, теперь горит в каждом храме, а многочисленные кошки Ралеха живут в любви и почёте.

– Ты ничего не замечаешь? – неожиданно Уна спрашивает это, когда они, наигравшись с кошками, отправляются на городскую площадь.

Джисон смотрит по сторонам: что конкретно ему нужно заметить? Вокруг снует народ навеселе, льется музыка и витает запах шафрана.

– На мне, – Уна поворачивается к нему другой стороной лица, показывает мочку и три тёмно-коричневые точки на ней, – Мы давно гуляем, я думал, ты заметишь и спросишь, – его голос звучит с деланной обидой, – Мне подарили серьги. После вчерашнего посвящения в храме дедушка вручил мне их, смотри…

Он вынимает из кармана три небольших серьги в форме колец; они сверкают на его ладони оранжевыми бликами начищенной меди.

– Здорово, да?

– Ты женишься? – Джисон не узнаёт свой голос.

Уна резко останавливается посреди дороги, смотрит на него удивлёнными, чёрными как ночь, глазами, затем удивление меняется на улыбку с хитрой задоринкой, которая тут же вырастает в звонкий, во всё горло, смех. Наверняка, Варуна хохотал точно так же, когда играл с кошкой в пещере.

– Какая нелепица, Хан! Куда мне жениться? На ком? Я всего-то хотел похвастаться перед тобой, что я теперь по-настоящему взрослый! Мне теперь разрешено открывать и закрывать службу в храме. Вот как!

– И что, ты совсем-совсем не хочешь, чтобы кто-нибудь продел эти серьги в твоё ухо?

– Не-а!

– Врёшь! – Джисон со скрытой обидой пихает его локтем, – Ты точно хоть раз об этом думал!

– Может быть, – Уна отворачивает лицо, чтобы скрыть покрасневшие щёки, – Но один раз не считается! И мне всё равно ещё очень рано такое хотеть, – он замолкает на некоторое время, прежде чем спросить нарочито равнодушным тоном: – А ты? Думал?

Джисон пожимает плечами. Всякая мысль о будущей невесте, которую подберут ему родители, сводится к образу матери, и ему становится дурно: он не хочет брать в жены ту, что будет его презирать, а не любить. В браках по расчету по-другому не бывает. Уне в каком-то смысле повезло: на нем нет бремени титула нойона, он может выбрать любимую сам, по зову своего сердца.

Джисон закусывает губу и злится. А если Уна действительно выберет? Ведь когда-нибудь тонкие девичьи пальчики проколют его ухо и проденут медные серьги, и тогда что станется с их дружбой? Сможет ли Джисон жить спокойно и радоваться за Уну, а не ненавидеть его? Глупые серьги! А вдруг Уна их случайно потеряет? – всё же, в праздничной толчее такое возможно... Джисону очень хотелось бы быть для него единственным и ни с кем его не делить.

На городской площади рыжими тучами клубится пыль. Жители Ралеха, став полукругом у вытоптанного центра, кричат и хохочут, где-то слышится неуверенный звук барабанов и кеменче. В середине площади дюжина конных наездников сталкиваются друг с другом в ожесточенном соревновании. Джисон видит обезглавленную тушу козла, которую за ногу держит один из наездников, а остальные борются с ним за право обладания тушей. Перетягивание козла кок-бору – одна из многих традиционных забав южных земель, и Джисон впервые воочию такое видит.

Сильные, ловкие наездники, побивая пятками взмыленные лошадиные бока, в азартном запале нередко пересекают пределы вытоптанного круга и врезаются в ревущую толпу. Неожиданно Джисон замечает среди окруживших его людей лица отцовских нукеров: те вклиниваются в толпу, проталкиваясь локтями, и вид их не сулит ничего хорошего. Должно быть, они долгое время носились по городу, сломя голову, чтобы выловить и вернуть обратно в крепость вредного маленького княжича. Джисон хватает Уну за руку и даёт стрекача, насколько ему позволяют люди. Он то и дело оглядывается за спину в страхе, что попадётся гвардейцам на глаза, потому-то не замечает, как спереди на него несутся, столкнувшиеся в борьбе за козлиную тушу, два всадника.

– Хан! – Уна хватает его за локоть и прижимает к себе, успев лишь за мгновение избежать столкновения с дерущимися кок-бору.

Толпа вокруг кричит пуще, ликует, беснуется; кого-то, кажется, топчут… из-за жёлтой пыли не видно, куда бежать. Джисон тяжело дышит, мертвым хватом сжимая кулаки на одежде Уны. Они, точно два крошечных и юрких малька, проворно лавируют между высокими взрослыми, натыкаясь на чужие локти и ворчание. Благодаря лишь чуду им удаётся выбраться на пустую улицу. У Уны от пережитого ужаса дрожат руки, которыми он всё ещё прижимает Джисона к себе. Когда у него получается отдышаться и прийти в себя, его хватка заметно ослабевает, руки беспомощно опускаются, точно плети, но голос предательски сипит:

– Вот так страх. Я думал, тебя уронят и забьют копытами.

– А я их даже не увидел, – Джисон нервно хихикает в чужое плечо, – Ты мой спаситель, а я теперь твой должник…

– Да хоть трижды. Всё уже закончилось – перестань на мне виснуть, Хан!

– Ни за что!

Джисон, не сдержав чувств, что рвутся из него, точно разбуженная лава, со вкусом целует Уну в щёку, задержавшись губами на несколько долгих-долгих мгновений. Он специально даёт побольше времени, чтобы у Уны была возможность каким-нибудь образом показать своё неодобрение, оттолкнуть… и тот ожидаемо отталкивает, но с растерянной неохотой и очень запоздало, когда поцелуй уже пару секунд как закончился.

– Ну и дурак! – Уна разворачивается и уходит широким нервным шагом, сжав руки в кулаки. Джисон едва поспевает за ним, расплывшись в глупейшей влюблённой улыбке.

Сейчас

2

– Нужно отказаться от этой затеи! Чан не в восторге, разве не заметно? – Чанбин отводит Джисона в сторону, чтобы предостеречь вполголоса. Его рука сжимает плечо с ощутимой силой, как будто заставляет чувствовать себя ниже и меньше, чем есть на самом деле, – Арену залило дождём, там грязь, колесницы не разъедутся, а гостей некуда будет садить!

– Я приказал накрыть центральную площадку навесами, – Джисон отпихивает руку, не скрывая раздражения. Как смеет Чанбин перечить Наместнику? – Рассадим всех в закрытых ложах, а грязь к нашему приходу засыпят щебёнкой. Я всё предусмотрел!

– Послушай моего совета: лучше пережди дождь, перенеси бои на другой день. Сделай так, и никто тебя не упрекнет, наоборот – все скажут спасибо.

Они до сих пор в храме. Бракосочетание закончилось, и гости медленной цепочкой тянутся к двустворчатым дверям, толпятся там в ожидании, когда непогода уляжется. В этой тесной, многоголосой пробке застрял и Чан с женой: его лицо непроницаемо, словно высеченная из гранита маска, но холодный и режущий блеск глаз выдаёт, насколько он зол. Наверняка, торчать на Арене – последнее, чего бы ему хотелось после свадьбы, но отменять бои он не станет, пока Джисон от них не откажется. Минхо и Тии в храме уже нет, они ушли также, как и пришли – тайно, через подземный туннель; если на безупречном свадебном платье или на его собственном появится хотя бы капелька уличной грязи, Минхо начнет биться в истерике.

– Довольно. Вместо того, чтобы меня раздражать, лучше обеспечь знати безопасный ход до арены, – Джисон видит во взгляде Чанбина непринятие и некое разочарование, сомнение в его власти. Может, оно и к лучшему, что Чан не оставит Чанбина в Ине, а заберёт с собой в новый поход; с каждым разом, с ним всё тяжелее сладить. – Если небу угодно, дождь будет лить неделями. Что же, прикажешь ждать столько времени?

– Ну какая же блажь, Хан, эти твои бои. Кого ты хочешь впечатлить ими? Хагейт и Краду? Едва ли! Минхо хлопнет в ладоши пару раз с высоты своей ложи, скажет тебе спасибо на вашем интимном ужине, может, даст себя трахнуть, а проблемы разгребать – тебе. Из кожи вон лезешь ради ралехского шпиона. Жалкое зрелище.

– Ты что несёшь? – Джисон гневно цедит сквозь зубы, не испугавшись с силой схватить Чанбина за грудки.

– Снадобье, купленное Минхо в аптекарской лавке, – помнишь такое? Ты сам попросил меня выяснить состав. Он купил Плакучий яд, а не лекарство.

– И что с того? Как он, по-твоему, убивал неугодных братьев и сестер Хёнджина?

– А как он по-твоему убьёт тебя?

– Замолчи! Нет разницы, каким образом устранять врагов, сталью или ядом. Это не причина подозревать Минхо в предательстве, – Джисон расслабляет кулаки, поняв, что обвинения Чанбина яйца выеденного не стоят, тревожиться бессмысленно, – Его родина не делает из него шпиона. Ты, между прочим, тоже почти оттуда!

– Вот как? – Чанбин нехорошо прищуривает глаза, намереваясь продолжить наступление, – Плакучий яд ралехцы использовали в войне с Вешорой, смазывали им стрелы и клинки. Раненые умирали в жгучей агонии: яд не давал плоти стягиваться, разрывал кровяные каналы по всему телу. Воины плакали кровью и ей же мочились... Больше нигде, кроме Ралеха, эту дрянь не делают. Угомони свой член и включи голову!

– Ты сказал о своих подозрениях Чану? – Чанбин молчит, – Не говори ничего. Я сам выясню, зачем Минхо понадобился этот яд. Если ты окажешься прав – лично казню шпиона.

– Нет, – Джисон таращится на Чанбина взглядом поровну ошарашенным и злым, – Я сказал: нет. Мой глава – Чан, не ты.

Джисон не находится с ответом. Став Наместником, он не перестал подчиняться Чану. Чанбин прав, но от этого не легче. Когда тот расскажет всё Владыке, дни Минхо будут сочтены.

– Тогда дай мне время. До конца этого дня. А дальше – поступай, как знаешь.

Чанбин с сомнением поджимает губы и звучит уже не настолько категорично:

– Хорошо, только до конца дня. Поспеши. Не хочу разочароваться в тебе ещё сильнее.

3

Вопреки опасениям Джисона, ливень расходится спустя час и превращается в теплую морось. Солнце привычно пышет жаром и поднимает влажную духоту. До Арены все добираются с большим опозданием, уставшие, голодные и местами вымокшие. Стоит гостям расположиться в ложах, рабы тотчас накрывают столы изысканной едой и сладкими винами.

Сквозь нечастые щели вощеных навесов золотые солнечные зайчики проникают на засыпанное щебёнкой поле. На поле начало уже в самом разгаре: Чан и Джисон верхом на белоснежных конях скачут по кругу Арены, поднимая над головами колеблющиеся на ветру знамёна; скакуны одеты в золотые попоны, запряжены сбруей, сверкающей драгоценными камнями. Полководец и его Командующий открывают аренные зрелища под звуки горна и возбужденный гул толпы, заполняющей верхние ряды.

Джисон находит взглядом красное пламя, горящее в одной из лож: Минхо откидывает с плеча длинный шарф и, схватив руками край каменного ограждения, наклоняется вперёд, чтобы лучше видеть, что происходит внизу. Красно-золотые вспышки от его браслетов-наручей, треугольных серёг и многочисленных бус-колец слепят Джисону глаза. Неприступная, гордая красота, пышущая обидой и злобой: Минхо не даст себя коснуться, однако его любопытного, прикованного к Арене взгляда достаточно, чтобы Джисон воодушевился. Он яростно тянет узду на себя: конь с возмущенный ржанием встаёт на дыбы во всей своей мощи. Ревущий голос толпы поднимается неминуемой волной. Минхо нетерпеливо наклоняется ещё вперёд, тесно уткнувшись животом в камень. Джисону хочется верить, что тот улыбается под своим почти прозрачным алым шарфом, что впечатлён и ждёт большего. И Джисон даст ему большее, всё, что угодно, даст, только бы не чувствовать его холодность. И слова Чанбина о Плакучем яде ничему не помешают.

Зрелища на Арене начинаются с кок-бору: под громкое ржание пришпоренных коней две дюжины наездников делят козлиную тушу. Как и в прочих городах возле Лазурного Моря, где эта исконно ралехская игра до сих пор популярна, в Ине есть ряд особенностей: в отличии от классических правил, где каждый сам за себя, здесь наездники делятся на команды, а козлиную тушу недостаточно просто удержать в руках, её требуется донести до начерченного круга, чтобы получить очки. Когда на поле останется одна команда, участники играют против друг друга, пока не появится один победитель. Волей Джисона лучшему игроку кок-бору вручат мошну*, полную золота. Щедрость нового Наместника, второго лица после Владыки Бана, знать и простой люд должны оценить по достоинству.

*мошна – мешок для денег.

Но многие из гостей предвкушают не только кок-бору. Козлиная туша – лишь заводная прелюдия перед главным. Бои невольников и травля зверя – вот, чего все ждут. Убийства и жестокость будят в людях затаённый в слоях приличий и правил кровожадный азарт.

Минхо немного приподнимает красный шарф, скрывающий половину его лица, и отпивает вина. У него скучающий, удрученный вид, а рот молчалив и презрителен. Он сидит в главной ложе, рядом с послами Хагейта и Крады и время от времени отвечает на их навязчивые вопросы.

Главный разговор с послами ведёт Чан. Они обсуждают торговые пути, пошлины, рынок тканей и пряностей. Джисон не слышит, чтобы Чан каким-то образом угрожал гостям, однако ему и без угроз удается договариваться на своих условиях. В Ине живут родовитые выходцы из Хагейта и Крады, что некогда сблизились с местными богатыми домами, и государи, от чьих лиц послы говорят, очень заинтересованы в благополучии своих родственников. Чан намеренно никак об этом не упоминает, не делает грозящих намёков, и тем сильнее заставляет подчиниться своей воле. Джисону остаётся лишь молча наблюдать, как Полководец вершит историю.

– Тебе не нравится? – спустя какое-то время Джисон подходит к Минхо. Он намеренно говорит шёпотом, чтобы Полководец их не слышал, – Разве не ты хотел, чтобы Арену открыли?

Минхо бросает быстрый взгляд вниз и ничего не отвечает. Козлиная туша кочует с одного конца арены на другую, из состязания уже выбыла почти половина наездников.

– Я специально позвал их всех. Думал, это напомнит тебе о родине.

– Напомнило, – Минхо произносит едва слышно, шарф колышется от его дыхания.

– Ты как лёд. Злишься на меня?

– Как я могу злиться на моего господина? Любое внимание Наместника для меня услада. Даже избиение.

Джисон фыркает. Минхо себе не изменяет, ершится и сочится ядом. Надежда, что Арена улучшит его настроение, крошится на глазах. Ну и пусть. Джисон не шут, чтобы веселить его. Конец этого дня покажет, стоило ли ему позволять так себя вести: если Чанбин не ошибся в своих подозрениях, Джисон разберётся с Минхо по-своему.

Состязание кок-бору заканчивается к вечеру. Удивительно, но выигрывает не здоровяк, прожженный опытом и закалённый боями, а ещё неоперившийся юнец с золотыми кудрями. Невысокий мальчишка, которому нет и двадцати, одет в кожаный доспехи, плащ и сапоги с высоким голенищем. Одной рукой он держит за узду своего гнедого жеребца, а другой – закинув на плечо, козлиную тушу, закопченную солнцем и набитую пылью. Минхо с разрешения Чана лично спускается к нему, чтобы поздравить и вручить деньги. Джисон с высоты ложи наблюдает, как они о чем-то беседуют, и как Минхо касается чужого плеча в ласковом братском жесте, перед тем, как вернуться обратно.

Подобно Джисону Чан наблюдает за этим с такой же подозрительностью, но едва ли в его подозрительности тлеет ревность, как у Джисона.

– Что ты ему сказал? – интересуется Чан, наполняя кубок вином и протягивая его Минхо, – Или это секрет?

Тот принимает кубок и слегка стукается о него яшмовым перстнем.

– Я посмел предложить ему в качестве поощрения любую свободную женщину из гарема. Юноша долго шёл к победе и заслужил хорошо провести время.

Посол Хагейта немало удивляется:

– Владыка Бан, вы каждому проходимцу разрешаете захаживать в свой гарем, точно в бордель?

Посол Крады хмыкает:

– В Вешоре отличные порядки. Зачем такое спрашивать?

Чан отпивает вина с улыбкой на лице:

– Наш начальник гарема немного поспешил с поощрениями, но я думаю, ничего плохого нет в том, чтобы выдать ещё одну девственную пташку замуж.

Минхо поднимает на Чана благодарные, раскрашенные сурьмой глаза, затем добавляет:

– При прошлом, порочном правителе гарем был закрыт, и красоту томящихся там птах могли наблюдать немногие. Вы правы, господин, в Вешоре действительно другие порядки. Свобода выбора пришла в Ину вместе с Полководцем Баном: девицы теперь не принадлежат кому-то одному; достойнейшие могут взять в жёны любую. Например, Его Благородие, Наместник Хан выбрал прекрасную партию, не так ли?

Джисон натянуто улыбается. Минхо специально про это говорит: он знает, что Чан не в курсе про Тию и убеждён, что Джисон женился на одной из выбранной Чаном девиц. Минхо, мстительный змеёныш, дразнит спящего тигра в отместку за вчерашний вечер. С самого утра он продолжает взвинчивать настроение Джисона, особо не прилагая усилий. Будь Тия здесь, он бы как-нибудь вывернулся, чтобы побудить Чана заглянуть под свадебный шарф новоиспеченной супруги Наместника. Хорошо, что все знатные женщины сидят в отдельной ложе.

– Прекрасная жена, что родит прекрасных сыновей, – Чан, не замечая тайную подоплёку их разговора, простодушно поднимает бокал, посмотрев на Джисона с улыбкой, – Ина нуждается в верных сыновьях. Тысячи мальчиков любого рода и возраста занимаются в наших воинских школах, чтобы уметь защищать себя и своего правителя. Наместник Хан тренирует их день и ночь, делится своим полевым опытом… Я многое ставлю на то, что они будут сильнейшими воинами, когда вырастут.

Посол Крады одобрительно кивает, почёсывая бороду:

– Чрезвычайная мудрая тактика. Наверняка одному из Командующих Полководца ума и силы не занимать. Враги не посмеют встать у такой армии на пути.

– Если кто-то задумает измену, – Джисон делает паузу, какое-то время в предостережении смотрит на Минхо прямым немигающим взглядом. Начальник гарема слегка откидывает голову назад и в насмешке приподнимает одну бровь. – Я на деле покажу, насколько мой полевой опыт обширен.

– Вот как? – Минхо не скрывает забавы в голове, – Это опыт в походах научил Наместника так лихо гарцевать на Арене? – Джисон чувствует, как от злобы скрипят зубы и бледнеет лицо. Минхо позорит его при всех! – Может Ваше Благородие продемонстрирует нам, насколько его клинок остер и ловок, а дух силён и беспощаден? Здесь, на Арене.

На некоторое время в ложе воцаряется молчание. Джисон видит в глазах Минхо прямое злопамятное намерение. Надо же, какой храбрец: и ведь нисколько ему не страшно дерзить и испытывать терпение рядом с теми, у кого есть власть бросить его в яму.

Чан разбавляет тишину громким хмельным смехом. Он кладёт свою ладонь Минхо на заднюю сторону шеи и слегка массирует. Этот жест запускает в душе Джисона горючий и гневный вулкан непринятия.

– О, Минхо, твой рот, точно не объезженная лошадь!

– Прошу прощения, Владыка. Я всего лишь имел в виду, что бойцы, которые вызвались биться, довольно скучны. Посмотрите, как быстро они друг друга убивают. Никакого незабываемого зрелища и в помине нет.

– В чём-то я согласен с начальником гарема, – кивает посол Хагейта, раздосадованно втягивая носом запах Арены, – В Хагейте мы выбираем более выносливых мужчин, а, чтобы победа чувствовалась желаннее, дарим им свободу. У нас есть прославленные герои, что выигрывали свыше десяти боёв подряд. Есть ли в Ине такие герои, Владыка Бан? Насколько я помню, в Ине не давали боёв очень-очень долго.

Джисон спасает Чана от каверзного вопроса:

– Каждый из воинства Полководца прославленный герой – в своей свободе, а не в рабских оковах, на поле брани, а не в бойцовой яме под взором веселящейся публики.

– Справедливости ради, нам не особенно весело, – Минхо откидывает за плечо длинный край алого шарфа, и от движения его руки бряцают многослойные бусы, окольцовывающие шею от горла до ключиц. Этими бусами Джисон придушил бы его прямо сейчас.

Чего Минхо добивается? Неужели действительно плетёт липкую, невидимую сеть, чтобы обезвредить Джисона и перед всеми окунуть в срамную лужу? Чего ему стоит закрыть свой ядовитый рот хотя бы на секунду?

Чан откидывает голову назад и искренне хохочет; видимо, ему единственному здесь весело, и только его проняло вино. Минхо наливает в его пустующий кубок ещё, бросает на Джисона из-под опущенных, по-женски длинных ресниц дерзкий, по-особенному насмехающийся взгляд; под алым шарфом его лицо торжествует.

Их теневое противостояние привлекает постороннее внимание. Чан отсмеявшись, примирительно добавляет:

– Не испытывайте терпение друг друга, иначе в нашей ложе начнётся ещё один бой, который по зрелищности переплюнет сражающихся на Арене. Выпей, брат, и выдохни спокойно.

Минхо с подачи Чана преподносит к Джисону штоф с вином, но тот молча отказывается, убирает свой пустующий кубок подальше, из искренней вредности и нежелания пить. Послы обмениваются друг с другом нехорошими улыбочками.

– Как жаль, что Наместник не хочет выпить за здоровье Владыки, – воркует Минхо, покачивая штофом; вино внутри плещется по кругу, – Наверное, Наместник просто более предусмотрителен, чем все мы, ведь вчерашнее пиршество не прошло для него бесследно.

Теперь напрягается даже Чан. Никто не забыл, как Джисон бедокурил вчера на пьяную голову, и молчат об этом из приличий. Минхо опускает глаза в ноги, раскаиваясь за сказанное, но Джисон прекрасно знает, что скорее небо упадёт на землю, чем Минхо в чём-то по-настоящему раскается. Чан открывает рот, чтобы наверняка сказать что-нибудь сдержанно-строгое, придавив своей властью, или вообще намеревается прогнать Минхо отсюда – в любом случае, он не успевает произнести ни звука. Джисон срывается с места, и перед тем, как покинуть ложу, приказывает страже:

– Отыщите мои доспехи и оружие, принесите вниз, на Арену. Выведите на поле сильнейших мужчин и вооружите их также как меня.

Чан его не останавливает, но смотрит в спину весьма определённо: если Джисона не прикончат на Арене, то это позже сделает сам Полководец.

4

Перед ним некто, похожий на тех головорезов, с которым ему и Минхо не посчастливилось встретиться в переулке во время голодного бунта. Когда Чан хвастливо упомянул его опыт в походах, он нисколько не преувеличил.

Джисон знает, как убивать людей вдвое выше и сильнее себя, и его жизнь несчетное количество раз висела на волоске, даже в мирное время. Смерть ждала его в отравленных колодцах и серных реках, в нехоженых тропических лесах, полных мерзких гадов, и в деревенских тавернах, где не привечают чужаков… Чего уж говорить про военное время! Во время осад и наступлений его сбивали с лошади вражеские копья, над его головой свистели снаряды требушетов, а обломки разрушенных смотровых башен едва не хоронили под собой; из раза в раз он терял многих своих товарищей, а его смерть, казалось, не замечала. Однажды его конницу рискнули схватить в клещи, здесь у стен Ины – хитрый Хван Хёнджин надеялся пробить крыло их войска, будучи уверенным, что Джисон недостаточно силён для Командующего, раз такой молодой, но поплатился за свою недальновидность. Джисон до сих пор живёт и дышит, точно заговорённый высшими силами, смерть – его приятельница со времён Ралехской кампании, а удача – правая рука.

Верхние трибуны взрываются яростно-ликующими криками, когда его палаш чертит красную полосу поперёк чужой груди. Здоровяк обмякает и падает ему под ноги. Когда рабы убирают мёртвую тушу бойца, по полю тянется длинный кровавый шлейф, который будоражит в Джисоне желание пронзать, колоть, рубить… Следующие два соперника ничем не отличаются от первого: из-за своей массы они неповоротливы и пытаются компенсировать этот недостаток силой удара; но, как правило, чтобы их свалить, достаточно в нужный момент сделать подсечку, можно даже клинком особо не махать – кинуть метко камушком в глаз, и Голиаф падёт. Самые проблемные бойцы для Джисона – такие как он: худые и ловкие, а некоторые, что хоть немного смыслят в тонкостях, дерутся боком, чтобы попасть было сложнее. Всем им он дарит милость – мгновенную смерть. На седьмом сопернике им постепенно овладевает усталость, и взмахи оружием уже не так прицельны; он получает глубокие порезы на бедре и плече, и лишь засчёт боли, что отрезвляет его, побеждает этот бой.

Пока зовут следующего, Джисон успевает задуматься: может достаточно? Разве он уже не доказал всё, что хотел?

Минхо смотрит на него, не отвлекаясь, и за всё время, пока Джисон на Арене, ещё ни разу не шелохнулся. Значит он заинтересован, наконец-то впечатлён. Джисон нахально кивает ему, мол, теперь-то мой клинок достаточно острый для тебя? В ответ Минхо с нарочитой ленностью расстегивает драгоценные заколки на висках и снимает с лица шарф, затем распутывает концы и, освободив волосы, бросает шарф вниз. Длинная алая ткань спускается медленно, изгибаясь вихрами подобно струе дыма. Джисон ловит её и, скомкав в кулаке, преподносит к носу, чтобы глубже вдохнуть запах. Это его главный трофей, бой окончен – он победил. Минхо поворачивается к нему спиной, как бы подтверждая, что унял обиду и больше не станет дерзить, и Джисон может возвращаться обратно. Ох, он сейчас же вернётся! Схватит его за руку, уведёт из ложи куда-нибудь в тёмный переход Арены и прижмёт к стене. Их никто не увидит, им никто не помешает, а Минхо не посмеет и пискнуть, когда Джисон, чтобы добраться до бёдер, с треском порвёт его красный наряд.

Да, всё так и будет. Либо он овладеет Минхо сегодня, либо никогда.

Позади с ржавым звуком поднимается решётка звериной ямы. Мысли Джисона о соблазнительном теле Минхо уступают место мыслям, что, кажется, пора рвать когти. Иначе эти когти порвут его самого. Он пятится назад под разбуженное рычание. Из ямы выпрыгивает косматый лев, чьё худое, измученное травлей туловище покрыто шрамами, морда же морщинится в жёлтом оскале, а янтарные глаза налиты кровью. Зверь приближается сосредоточенной охотничьей поступью, закрывая собой выход с Арены. Джисон отступает без резких движений, чтобы не провоцировать, но шум толпы и без того взвинтил в звере страх и ужас. Львов таких размеров ему еще не приходилось видеть за всё время странствий, едва ли у него есть опыт охоты на диких кошек. Между тем, во внешности зверя есть несколько деталей, которые могут помочь выжить: это сточенные клыки, отвисающая с нижней челюсти кожа и черные ободки вокруг глаз. Лев стар.

Однако старость не мешает ему развить чудовищную скорость и совершить прыжок вперёд. Джисон прыгает в сторону и, перекатившись телом по щебёнке, оказывается за спиной льва. Хвост агрессивно метёт из стороны в сторону, мощные лапы отталкиваются от земли в новой атаке, челюсти раскрыты, готовые вот-вот сомкнуться на плоти… Джисон дожидается выгодного момента и заносит клинок.

Солнечный свет попадает льву в глаза и осветляет янтарные радужки до сверкающего золотого. В звериных глазах играет негасимое пламя жизни, пылает трескучий алтарь, на который Джисон вот-вот прольёт кровь. Лев смотрит глазами языческой силы, той самой, что тысячи-тысячи лет назад согрела род людской в кромешной тьме бесконечного потопа. Смотрит и ненавидяще осуждает. Эта сила существовала до рождения всего сущего и будет существовать дальше – неважно ей, под чьей личиной её увидит человек, какое имя даст и сколько этих имён будет. Лев не умрёт от одного удара. Не умрёт он и от десяти тысяч.

– Джисон! – голос Чана возвращает Джисону сосредоточенность. Полководец спустился на Арену, чтобы ему помочь.

– Я сам!

Эта крошечная заминка даёт льву возможность внезапно наброситься. Джисон не успевает выставить палаш вперёд. Когтистая лапа бьёт его в лицо. От боли и текущей в глаза крови всё вокруг чернеет, и на несколько секунд кажется, будто мир утратил звуки. Когда Джисон приходит в себя, он обнаруживает, что лежит на спине и, упираясь руками в плоский клинок, не даёт тяжёлой звериной морде до себя добраться. Сквозь кровавую пелену, Джисон смотрит в открытую вонючую пасть, а в ней видит ребристое нёбо, шершавый язык и бездонную глотку. В момент, когда к нему приходит мысль, что удача от него отвернулась, а смерть наоборот – повернулась лицом и распахнула свои объятья, львиную глотку пронзает копьё.

– Живой? – спрашивает Чан, отпихивая мёртвую звериную тушу с Джисона, – Отлично. Ты идёшь со мной.

Он помогает встать, закидывает руку Джисона себе на плечо и, придерживая его под подмышкой, уводит с поля под крики и рёв беснующихся на трибунах людей.

– Что это было? – вопрос Чана застаёт врасплох. Они не поднимаются в ложу, стоят в тёмном, укромном уголке прохода, в стороне ото всех. – Я бы понял, будь ты пьян, но ты же трезв!

– Я бы одолел зверя сам, не отвлеки ты меня, – Джисон с шипение трогает своё лицо. По ощущениям на щеках и лбу не осталось живого места, – А теперь погляди, на кого я похож.

– Тебя только это волнует? А на кого я похож, как думаешь? – у Чана гнев застилает глаза, а слова вырываются сквозь стиснутые зубы, подобно ядовитым стрелам, – На дурака, который додумался наделить властью дурака ещё более безмозглого. Как ты намерен править в моё отсутствие, если ты позволяешь так открыто собой повелевать?

– Мной никто не повелевает!

– Скажи это дорогим заморским гостям, которые от души над тобой смеются. Наш прекрасный начальник гарема устроил для них отличное представление, – Чан грубо пихает в его руки грязный, рваный комок из красной ткани, который когда-то был шарфом, – Не будь я твоим братом, тоже бы живот надорвал. Минхо слишком сильно на тебя влияет, я отошлю его со двора.

Джисон ревностно прижимает шарф к сердцу и прикусывает губу, чувствуя языком запёкшуюся кровь. Не похоже, что Чан шутит, не похоже, что он злится, чтобы просто напугать. Только один человек мог надоумить его избавиться от Минхо поскорее.

– Значит, Чанбин тебе доложил?

– Что доложил?

А может, Джисон спешит с выводами. Чего Чанбину не занимать, так это чести, он никогда не нарушает обещаний и, если сказал, что будет молчать до конца дня, значит Чан ничего не узнает до завтра. Джисон мысленно вздыхает от облегчения, затем быстро ориентируется во лжи:

– Что Минхо часто ужинает со мной.

Чан в нетерпеливом раздражении кривит губами:

– Я это и без него знаю. Тебе не кажется, что ты придаешь вашей связи слишком много значения? – Джисон немеет от непонимания. Чан сам приказал Минхо обучать его, а теперь они, оказывается, слишком много времени проводят вместе! – Настолько, что теперь он – не ты – решает, что делать с властью, которую тебе дал я. Минхо однажды поделился со мной идеей открыть Арену, как в старые времена, показать народу Ины, что я уважаю их культуру. Я отказался, потому что подобная культура – пережиток варварства, ей не место в моей Империи. И представляешь, как я удивился, когда с похожей инициативой ко мне пришёл ты?

– А почему мне ты не отказал? – Джисон смотрит на Чана исподлобья, не страшась ответной злости, ведь они всё ещё близкие друзья, молочные братья, значит не погубят друг друга, – Сделал подарок на свадьбу. Настолько тебе понравилось моё послушание: смотри-ка, женился на женщине, которую я никогда не полюблю и сделаю с ней сыновей, которых никогда не хотел. Ты попрекаешь меня властью, но ведь я никогда о ней не просил! Я никогда не хотел быть Наместником! Тебе угодно избавиться от Минхо, потому что тебе страшно, что его власть надо мной сильнее, чем твоя. Ты видишь в нём угрозу для себя, как видел угрозу в других, с кем я когда-то был. Ты уже отнял у меня волю, но позволь оставить себе хоть что-то, что меня утешит. Кого-то.

Чан делает несколько шагов назад, больше не нависает над Джисоном монолитной угрожающей скалой.

– Для утешения достаточно шлюх – они делают своё дело исправно и не лезут в политику. Мы больше не будем говорить о Минхо. Возвращайся к себе, вымойся и позови лекаря. Я направлю к тебе твою жену: хочешь ты или нет, наместничьему роду Ины нужно дать начало. Пора взрослеть, Джисон.

Он разворачивается, намереваясь вернуться в ложу: наверняка скажет послам, что Наместнику нездоровится или соврёт ещё что-нибудь, лишь бы Джисон больше нигде не светился и его не позорил. У лестницы, что ведёт на Арену, Чана встречает Чанбин, и они обмениваются между собой короткими фразами. Перед тем, как исчезнуть вслед за Полководцем, Чанбин поворачивает лицо и бросает на Джисона холодный взгляд, значащий только одно: “Делай, что велят”.

5

– Мне понравилось, как вы сражались, господин, – Тия смачивает в воде тряпицу и аккуратно проводит по его израненному лицу. Она поменяла многослойное свадебное платье на лёгкий халат из струящегося шёлка. В покоях мужа ей не нужна одежда, однако у Джисона нет настроения смотреть на неё голую, – Эти увечья вас украшают.

Джисон смотрит на себя в зеркало и не узнаёт. Настоящий уродец: три красные полосы от львиных когтей рассекают левую щёку, задевают переносицу и лоб, некоторые места пришлось штопать иглой; шрамы останутся на всю жизнь. На Арене в его крови бурлила жажда убийства, и в запале сражений боль совсем не чувствовалась. Зато сейчас он не может толком шевелить губами и есть левой стороной; раны на плече и бедре, заботливо перевязанные лекарем, тоже ноют.

– Довольно, – его рука отпихивает влажную тряпицу. В окне синева вечера, увенчанная последним закатным заревом и брызгами звёзд, колышет белые занавески и трепещущий кончик свечи. Этот день вот-вот подойдёт к концу. Джисон просит жестом Тию сесть рядом на кровать, затем спрашивает: – Как много людей знают, что ты здесь?

– Думаю, много, – волосы Тии собраны в привычной манере: черный калачик, заколотый на затылке двумя серебряными шпильками. Её приятной формы губы окрашены в цвет сосков, выглядывающих из ворота халата. Тот, кто занимался её внешностью, хотел, чтобы в брачную ночь она выглядела желанной. – Почему это вас беспокоит?

– Потому что я не собираюсь с тобой спать. Ни сегодня, ни в один из прочих дней. Но другие этого ждут. Консумацию* надо подтвердить, иначе в нашем браке начнут сомневаться.

*Консумация – плотское осуществление брака. Брак без консумации недействителен.

– Запачкайте ваши простыни кровью, и, когда наутро слуги придут поменять бельё, ни у кого не будет сомнений, что вы мной владели.

Крови вокруг в избытке: может, она из ран Джисона, а может из лона Тии – кто догадается? Он кивает, а после сжимает её запястье, ожидая, что этой же рукой она возьмётся за его запястье. Что Тия и делает. Они дают друг другу обещание поддерживать их брак ради выгоды обоих. Через три-четыре месяца стоит позаботиться об искусственном животе.

– Когда настанет час я попрошу господина Ли найти новорожденного младенца. Я воспитаю его как вашего сына.

Джисон опять смотрит в окно. Солнце почти село. Интересно, Чанбин расскажет Чану сразу, как последние лучи исчезнут за горизонтом, или подождёт до утра? Джисон не хочет проверять.

Он хватает Тию за край халата и рвёт ткань в нескольких местах, затем запускает пальцы ей в волосы и треплет причёску. Поняв, что к чему, она перехватывает инициативу: берёт руку Джисона и одним резким движением его ладони стирает со своих губ краску, намеренно растянув тёмно-коричневая полосу от края рта к щеке. Теперь она выглядит именно так, как должна выглядеть женщина после ночи со страстным мужчиной.

– Ступай к себе, пусть все тебя увидят, – Джисон чувствует, как собственное сердце стучит в висках, а дыхания не хватание. У него очень мало времени, – Скажи Минхо, чтобы он пришёл ко мне, но тайно. Никто не должен узнать, особенно Владыка. И поторопись. Если Минхо не успеет сейчас со мной поговорить, наш с тобой брак и года не протянет.

Тия тихой, босой поступью покидает его покои. Он встаёт с кровати и принимается ходить из угла в угол. До того, как ночь войдёт в свои права, остаётся ещё примерно час. Хватит ли им часа, чтобы решить всё, что накопилось? А что, если Минхо схватят, едва он выйдет из гарема? Может Чан и Чанбин сейчас вовсю придумывают, каким способом его замучить и казнить: пустят по позорному ходу, как изменника, как хотели пустить принца Хвана, но отправили самозванца, а потом кинут на плаху и отрубят голову на глазах у всей Ины. Джисон чувствует недомогание и рушится обратно на кровать спиной вниз; ему бы не думать о плохом, но только плохое в голову и лезет. Чтобы себя отвлечь, он закрывает глаза и считает до ста. На счетё пятьдесят пять сон овладевает его уставшим и раненым телом.

Ему снятся нежные прохладные руки, что гладят его по лбу и подбородку; эти касания мягчайшие, точно пушок на розовых персиковых боках, они щекочут как птичье пёрышко и пускают жаркую истому вниз по груди и дальше к животу. Когда Джисон чувствует на своём ухе узкое дыхание, пущенное сквозь сложенный трубочкой рот, он понимает, что ему это не снится. Сначала он видит изгиб плеча в красном рукаве и шею, объятую множеством бус – драгоценности сверкают даже в вечерних потёмках, затем поворачивает голову и почти касается своим носом носа Минхо. Тот снова дует на него через рот-трубочку; его глаза шкодливо ухмыляются.

– Большая косматая кошка хорошо тебя разукрасила, верно?

Джисон приподнимается на локтях и видит, что уже не вечер. Над Иной светит фарфоровый полумесяц. Никто не успел добраться до Минхо, но это не значит, что опасность миновала. У них есть маленькая отсрочка.

– Почему так долго?

Минхо не отвечает. Он ставит свои руки по обе стороны от тела Джисона и целует с небывалым настойчивым азартом, смело проникая скользким, горячим языком до самого нёба.

– Тебя никто не видел? – Джисон улучает мгновение для вопроса перед тем, как сделать глубокий вдох.

Минхо снова не отвечает. Его рот приникает плотно, мокро, с будоражащим звуком соединяющихся губ, и Джисон, вопреки сильной боли, расслабляется, позволяя себе быть ведомым.

Под красным шарфом Минхо прятал губы, накрашенные помадой, и теперь эта помада ощущается на языке одновременно чем-то горьким, похожим на сухую полынь, и сладким как мёд. Джисон отрывается от него, чтобы рассмотреть испачканный краской рот: пятна и полосы цвета киновари размазаны в уголках губ и на подбородке, даже на зубы немного попало. Наверняка Джисон тоже перепачкался. Он вслепую шарит по прикроватному столику в поисках платка, которым Тия стирала ему кровь, находит его и аккуратно приводит лицо Минхо в порядок.

Белые напудренные пальцы касаются запекшихся следов от львиных когтей, и Джисон с раздраженным шипением отводит лицо в сторону.

– Это больно? – Минхо спрашивает тоном, из которого ясно, что ему совсем не жаль. – Тебе сильно досталось.

О, он этому рад, и не скрывает. После вчерашнего избиения ему нравится видеть, как за каждый синяк на его теле Джисона стремительно находит расплата. Теперь-то они квиты.

– Тебе придется покинуть дворец, – Теперь Минхо стал намного меньшей фигурой, чем был, словно тушканчик среди львов: его затопчут и не заметят. Он нужен Джисону живым, – Уходи до утра и притаись где-нибудь, где я смогу отыскать тебя позже. Я знаю, у тебя есть место, где можно переждать бурю.

– Какую ещё бурю? – Минхо невинно хлопает глазами, словно действительно не понимает, – От кого ты меня спасаешь, Наместник Хан?

– От тебя самого! – Джисон больно пихает его в грудь и встаёт с кровати, пышущий всеобъемлющей злобой. – Зачем ты купил у аптекаря ралехский яд? Надеюсь, чтобы пополнить свои обедневшие запасы, а не…

– Убить тебя? – Минхо откидывает голову назад и заходится в звонком юношеском смехе. Его полулежащая фигура возмутительно разнеженная: рука, упирается в кровать, согнутая в колене нога, прячется под другой ногой, и расслабленная ступня качает туфлёй над полом; ему абсолютно плевать на всё! – У меня было огромное множество моментов, когда я мог отправить тебя на тот свет, и, когда я говорю, – тут он с издёвкой выделяет каждый слог: – “ог-ром-но-е мно-жес-тво", я имею в виду, что ты поздно спохватился. Кто тебе сказал про яд?

– Я стащил у аптекаря такой же бутылёк и попросил Чанбина выяснить, на самом ли деле это сонное снадобье. Как оказалось, я не ошибся в подозрениях. Сейчас от твоего ответа зависит, как я поступлю: либо спасу тебя, либо убью.

– Тогда слушай, что я скажу, – Минхо встаёт с кровати и тянется точно сонная пума, руками вверх, жмурясь и выгибая спину. Неужели ему действительно не страшно? Тогда чего ради Джисон так переживает за него? – Ты украл у аптекаря бутылёк, похожий на тот, что я купил, и именно на этой похожести построил свои подозрения. Всё же, сложно отличить одну склянку от другой, однако, даже на короткое мгновение ты не допустил мысли, что ошибся. Купленное зелье у меня в покоях – я его не скрываю, сходи и проверь, если нужно.

У Джисона вот-вот лопнет терпение:

– Скажи, наконец, яд это был или нет?

– У меня действительно в последнее время плохой сон. Снятся кошмары. Будь это яд, разве я рискнул бы купить его на твоих глазах?

Джисон отворачивает хмурое лицо, поджав в неверии губы. А вдруг Минхо просто пудрит ему мозги – в этом он мастак! –, но с другой стороны, если бы его по-настоящему прижало, Джисон уже давно был бы мёртв.

– Значит об этом знает твой дражайший друг Чанбин? – Джисон кивает и не смотрит на него, – Но Владыка Бан до сих пор не в курсе, раз я всё ещё жив. Мне нужно срочно убраться со двора, потому что ты самолично навлёк на меня эту бурю.

– Прости.

– Что-что ты сказал?

Джисон с порывистым негодованием поворачивает к нему лицо:

– Я сказал "прости"!

Молчание падает на их плечи мёртвым грузом. Минхо больше не смеётся, не улыбается; его лицо бесстрастно, и трудно предположить, о чём он думает. Джисон в первые чувствует, что касаться его сейчас будет неуместно: он слишком перед ним виноват, чтобы им владеть.

– Если я смогу убедить Чана, что неверно всё истолковал, ты вернёшься к своей работе.

– А если нет? – Джисон молчит, потому что не знает, что в таком случае будет. Минхо делает к нему шаг, затем ещё, пока их лица не оказываются на расстоянии поцелуя, – Я делаю что-то не так? Почему я до сих пор не заслужил твоего безусловного доверия?

– Безусловного, – Джисон не сдерживает жирной иронии в голосе, – доверия? – он усмехается Минхо в губы. Засмеялся бы, не будь лицу так больно, – Как доверять человеку, который не воспринимает мои чувства всерьез, играет со мной, точно кошка с мышью? Мне надоело быть униженным тебе в угоду.

– Очень-очень лестно это слышать. Мне нравится, когда ты злишься.

– Хватит, – Джисон упирается рукой ему в грудь, но Минхо не двигается с места, – Ты снова выводишь меня из себя.

– Я не имею на это право? Ты подложил мне нешуточную свинью: чудо будет, если я лишусь только работы, а не жизни в придачу.

– И что мне прикажешь делать? – Джисон шипит сквозь зубы, отталкивая от себя уже более ощутимо. И вновь Минхо не поддаётся, напротив: привлекает к себе, схватив за талию, – Не в моей власти вернуть время назад и всё исправить!

– А в чей власти? – тёмно-розовые, точно лепестки розы, губы смыкаются на мочке и втягивают внутрь горячего рта.

– Не знаю. Богов? – Джисон глуп хлопает глазами, теряясь в ответе. Ему щекотно, а тело больше не напряжено и само льнёт навстречу. Он тихо вздыхает в изгиб чужой шеи, чувствуя себя топким и податливым, как нагретый мёд, – Чего ты от меня хочешь?

– Чтобы ты, – следующие слова опаляют ухо жаром беснующегося костра, горящего в нём свирепого желание обладать: – позволил мне взять тебя этой ночью.

Джисон распахивает глаза, вслед за этим рот. Минхо, воспользовавшись его растерянностью, перемещает свои проворные губы к его губам и неумолимо целует.

– Думаешь, я на это соглашусь? – голос хрупкий, словно сцеженный через сито, скрывает в себе хорошо спрятанный намёк: “Просто подожди, пока мне надоест упрямиться”.

Не прекращая целовать, Минхо шепчет:

– Но ведь Наместник хочет искупить свою вину. Я дам ему такой шанс.

– Моя совесть не настолько страдает, чтобы позволить кому-то меня поиметь.

– Тогда, – Минхо отнимает от него руки и отходит назад с лицом нарочито незаинтересованным. Его блестящие от слюны губы опухли от поцелуев, налились сочным ягодным цветом; Джисон хочет к ним вернуться. – Мне больше нечего здесь делать. Я начну собирать вещи, пока у меня ещё осталось время.

Джисон, не помня себя от страха, ловит его за запястье и закрывает дверь своей спиной. Он не позволит ему взять и просто так уйти, оставив их обоих ни с чем. Одно лишь небо знает, когда они встретятся снова и встретятся ли: Джисон не позволит Чану до Минхо добраться, костьми ляжет, но спрячет его от гнева Владыки; не исключено, что Минхо будет вынужден покинуть город. По вине его непутёвого господина. Стоит ли гордость таких жертв? Разве Джисон в своих снах не принимал Минхо внутрь себя с большой охотой, разве не пылал под ним, извиваясь в наслаждении? Тогда много ли разницы между грёзами и реальностью?

“Разницы нет” – эта мысль проносится внутри его души точно табун лошадей, что вытаптывает поле сомнений и страхов, не оставляя ни малейшей травинки.

Он стремительно бросается вперёд, хватает лицо Минхо двумя руками и целует с жаждой, оголенной и безграничной в своём естестве. Их зубы и языки сталкиваются под беспомощный стон облегчения – кажется, общий – а кончики носов неминуемо врезаются в лица, в какую бы сторону ни поворачивались головы. Минхо пятится к кровати, на ходу выдёргивает из штанов Джисона подол рубашки. От яростного движения челюсти раненная сторона лица вспыхивает болью и кровоточит капельками вниз до шее. Минхо не даёт тонкой красной дорожке докатиться до ключиц, ловит её языком, лижет вдоль бьющейся вены. Джисон жмурится от ощущения руки на своём члене, дышит так, будто куда-то без остановки бежит – горло сохнет, и грудь ходит ходуном. Он сжимает в кулаках ткань красного платья и рвёт по швам в месте, где шея перетекает в плечо; бусы рвутся вслед за платьем, сыпятся вниз и отскакивают от пола с тем же звуком, с каким рассыпались вчера, когда Минхо терпел его ревнивые удары. Сейчас он едва ли ему поддастся: его сопротивление – это рука, что с порывистой смелостью сжимает Джисона между ног; это губы, целующие скачущий кадык; зубы, впивающиеся в кожу рядом с яремной впадиной; его сопротивление – это голос из переливчатого шёлка, который Джисону хочется слушать до конца своих дней:

– Ваше благородие, ты такой неаккуратный. Не ты платишь за мою одежду, не тебе её и портить.

Джисон не слышит себя, когда рассыпается в беспомощных стонах – тихих и надрывно громких, робких и разнузданных до края, коротких и протяжных, как песня… Ему так хорошо от жара, что распускается ниже пупка подобно ядовитой цветочной лозе, сдавливающей спиралью всё естество; жара, что лишает его сил и заставляет беспомощно закинуть руки на плечи Минхо, переместить на него весь свой вес. Они неуклюже падают на кровать, несильно ударившись носами. Минхо выворачивает ладонь, чтобы было удобно, и его волей цветочная лоза сжимается сильнее, ошпаривает ядом, перед тем, как отпустить и вытолкнуть наружу семя под позорное и плаксивое скуление Джисона.

В ушах ещё долго стоит гул, а мышцы покалывает, словно очнувшись от онемения. Перед глазами качается край полотна балдахина, что спускается из потёмок на потолке, где-то рядом мельтешит расплывчатый силуэт Минхо. Джисон облизывает сухие губы и, собрав побольше слюны, сглатывает. Но горло ощущается так, будто внутрь насыпали золы.

Слышится стеклянный стук, затем звук льющегося в кубок вина.

– Выпей, – Минхо придерживает кубок, пока Джисон жадно припадает к нему. Вкус немного странный, для вина этого сорта слишком сладкий. Маленькая опасная мысль "А вдруг я выпил яд?" исчезает, не успев оформиться в серьезное опасение, когда он, осушив кубок до капли, поднимает на Минхо заторможенный взгляд и видит, что тот обнажен по пояс; красные тряпки с украшениями выброшены на пол, на бёдрах висят только лёгкие шальвары цвета шафрана. – Хочешь ещё?

Что он имеет в виду: ещё вина или ещё его ладони, что станет стискивать дрожащий член и выбивать стыдные стоны? Джисон кивает. Минхо пьёт сразу из штофа и, сжав его подбородок между большим и указательным пальцами, угощает вином через напористый поцелуй.

– Разденься до конца, – Джисон тянется к завязкам шальваров, но тотчас получает по рукам.

– Ты больше не командуешь, – Минхо, стерев дорожку вина со своего подбородка, стаскивает с Джисона рубаху через голову.

Но когда приходит очередь штанов:

– Нет, стой.

– Уже передумал?

– Не знаю, – Джисон смотрит в его черные маслянистые от похоти глаза, и ни один вразумительный ответ не приходит в голову. Это будет настолько отвратительно, как он себе представляет, или нет? Джисон заранее презирает себя, потому что догадывается, как сильно ему понравится.

– У нас мало времени, – Минхо с силой размыкает его руки и добирается до штанов. Джисон не успевает ни моргнуть, ни воспротивиться, как его роняют на лопатки и полностью обнажают. Вопреки своей обманчивой женственности, Минхо умеет трогать по-мужски: грубо, не жалея силы, ему без труда удаётся дёргать его из стороны в сторону, точно бездушную куклу; так почему же вчера он притворялся жалким слабаком? – Мне плевать на твои метания. Ты сам хотел, чтобы я пришёл.

Он разводит его ноги шире, садится между ними и, вздохнув, кажется, с нетерпеливым восторгом, проводит рукой от пульсирующего отчаянием члена до содрогающейся жилки на шее. Джисон уверен, что собственное тело ему не друг и двигается в отрыве от мыслей: спина выгибается встречу касанию, живот втягивается, а соски отзывчиво набухают. Минхо царапает ногтями по внутренней стороне бедра – вверх до колена, вниз до яичек и обратно. Джисон взбрыкивает и неловко отфыркивается – ему щекотно и хочется чихать.

Минхо сплёвывает на кончик члена – его слюна свисает прозрачной ниткой с нижней губы, пока он не убирает её языком – затем ныряет лицом вниз. Джисон неминуемо тает внутри этого обжигающего, мокрого рта, откидывает голову назад со вздохом сладкого облегчения и сжимает простынь в кулаки. Его воля, подобно крепости в осаде, сдаётся сначала мучительно неторопливо, ведь ему ещё хочется сражаться за неё, отбиваться, лягаться ногами, но по мере того как ласки языком становятся более изощреннее, по мере того, как Минхо втягивает в свой рот туже и заглатывает глубже, оборонительные стены рушатся, и Джисон покорно затихает. Лишь глубокое дыхание выдает, как ему хорошо.

– Излейся внутрь, – голос Минхо хрипит, а взгляд пылает заполошным адским кострищем.

Он снова нанизывает себя до горла, уткнувшись носом в волосы, а, когда Джисон вздрагивает, подбросив бёдра, замирает внизу с протяжным мычанием, в котором сквозит утоленная жажда. Затем его лицо поднимается между блестящих от пота колен: белое жидкое семя стекает из распахнутого рта вязкой каплей.

– Проглоти, – Джисон чувствует, как слезятся глаза, как его жалкое выпотрошенное тело покидают силы, и тянется рукой к Минхо, точно к последнему оплоту.

Тот смыкает губы, проталкивает семя в своё горло, а остатки слизывает кончиком языка. Их руки переплетаются, хватаются пальцами за запястья друг друга, точно один даёт обещание другому. Обещание быть вместе до конца этого дня, и неважно, что ночь уже вошла в права, их время закончится тогда, когда оба этого захотят.

Из-за пылкого, старательного рта, что в эти мгновения не знал устали, глаза Минхо налились влагой, и сурьма, которой подчёркнуты веки, растеклась по его щекам чёрными дорожками слёз. Он изгибает брови в неясной волнительной эмоции и смотрит сверху вниз, словно всеми покинутый демон, что оплакивает этот день. Джисон чувствует в себе нарастающее желание утешить его, тянет руку на себя, но не может потянуться в ответ: кружится голова, комната двоится перед глазами, а в горле комкуется тошнота. Неужели ему настолько дурно из-за нервов?

Минхо ложится на него сверху, целует сначала в губы, оставляя на языке вкус семени, затем – здоровую щёку и изгиб шеи. Отвлекает, хладнокровно умасливает. Ведь потом происходит то, что Джисон боится больше всего: Минхо заглатывает собственные пальцы, обильно смачивает слюной и перемещает эту руку вниз, под яички. Всё в том месте бесконтрольно сжимается, не позволяет проникнуть внутрь даже на глубину фаланги. Единственная озабоченность, что владеет им в этот момент, а хорошо ли он помылся после Арены, вдруг Минхо будет противно; он принимал ванну, но спешно, не окуная тела полностью из-за ран, которые размягчила бы горячая вода. Стыд, такой пекучий, не испытанный им ранее – ведь ранее он ещё никому не подставлял свой зад! – сковывает мышцы, сковывает мысли, сковывает его всего…

– Тебе придётся меня впустить, – Минхо терпеливо убирает пальцы, перелезает через него, чтобы опуститься на пол в поисках какой-то вещи, спрятанной в лохмотьях своего брошенного платья. – Я овладею тобой в любом случае.

Джисон понимает, но расслабления это не приносит. Сам факт, что кто-то вот-вот проткнет его тело с его же собственного добровольного согласия, вводит в дикий ужас, который не был с ним, даже когда Джисон, однажды оказавшись на поле боя в четырнадцать лет, убил своего первого врага.

Минхо возвращается на кровать и в руке у него приплюснутая глиняная баночка, из которой тот зачерпывает белую, полужидкую мазь, пахнущую цветами. Он распределяет мазь по ладоням, затем переворачивает Джисона на здоровый бок и пристраивается сзади. Теперь его пальцы проникают намного легче: сначала один до упора, за ним тесно проталкивается второй… на третьем зад снова сжимается. Но Минхо, уже вошедший во вкус, не останавливается, поднимает раненое бедро Джисона, согнув его ногу в колене, и снова прорывается пальцами внутрь. Он мог бы в топку выбросить все эти надоедливые прелюдия и войти так, без особой озабоченности, что не протолкнётся, потому что со смазкой это всё равно бы удалось, однако ему зачем-то нужно потратить на удобства Джисона столько драгоценных минут.

От трёх пальцев, хлюпающих в кольце узких мышц, поначалу хочется сбежать – из-за настырного давления и болезненного зуда, кажется, что наружу вот-вот попросится всё, чему полагается храниться внутри. Спустя какое-то время неприятный зудящий напор куда-то пропадает, и в момент, когда Джисон это замечает, к нему приходит понимание, что на самом деле ничего не поменялось – пальцы никуда не делись – просто он привык.

Он хочет двигаться в ответ, сделать что-то, чтобы Минхо не думал, что ласкает бревно, но его хватает лишь на слабые вздохи в скомканную простынь. Откуда эта слабость? Что с ним?

Ласки между тем превращаются в сладкое насилие, какое Джисон мог испытывать лишь в своих снах: Минхо возится внутри, изгибая запястье так и этак, и делает пальцами что-то такое невообразимое, от чего дрожат колени и гнутся ступни, от чего сбивается дыхание, и закатываются глаза.

– Хва... хватит, я не могу, – Джисон тянется рукой к противоположной стороне кровати, чтобы зацепиться за край, оттолкнуться и сбежать. Он уже излился два раза и точно умрёт, если сейчас будет третий...

– Не прибедняйся. У твоей задницы большой потенциал, – Минхо ловит его за плечо и возвращает в прежнюю позу, – В отличии от твоего члена. Такой маленький и никчёмный бедолажка – неужели им ты хотел меня приструнить? Я хочу выдоить его досуха.

Он специально его унижает, специально превращает даже не в пустое место, а в чашу для своих плевков. Потому что знает, что не поплатится за свои слова, ведь заранее об этом позаботился: да, в вине точно что-то было; если не яд, то наверняка что-то сонное. Джисон хнычет от бессилия, когда Минхо кладёт его животом вниз, сохраняя согнутую ногу в том же положении; теперь ему хорошо видны раскрытые ягодицы и то, что прячется между ними.

Смазанные мазью пальцы хозяйничают ещё какое-то время, гладят снаружи по сжимающемуся ободку, толкаются внутрь внахлест с безобразным, непристойным чавканьем. Джисон чувствует себя убогой, ненужной вещью, грязной шлюхой, в которую можно спускать сколько угодно раз, а она будет просить ещё. И он просит – о боги! – просит, чтобы Минхо прекратил маяться ерундой и уже наконец вошёл в него. Ему хочется, чтобы Минхо, заполучив его, поскорее закончил своё дело, чтобы эти нестерпимые унижения прекратились, однако другая часть его души, та самая, что во снах с большой охотой раздвигала ноги, жаждет этих унижений, этой низменной похоти, жаждет быть ничтожной, рваной тряпкой.

Минхо смазывает свой член, водит им между ягодиц, намеренно себя раззадоривая, затем входит, однако с большой натугой: Джисон, будучи во власти острой распирающей боли, сжимается накрепко и стонет, точно в нарастающей агонии. Вместе с крепким, распухшим от семени членом Минхо проталкивает внутрь него горькую и безусловную истину: теперь Джисон принадлежит ему и никуда от него не денется.

– Я порву тебя как бурдюк, если не перестанешь упрямиться. Расслабься и дай мне свободы.

– Ты делаешь мне больно.

– Больно? – Минхо заливисто хохочет во всё горло, – Ты не знаешь, что такое боль. Вот, зараза! В прошлый раз с тобой было проще сладить.

Джисон застывает на кровати, точно каменное изваяние. Ну конечно! В прошлый раз!

Сколько же их было, раз теперь Джисон в состоянии вобрать в себя что-то толще трёх пальцев? Вот почему почти каждое утро он просыпался со странным ощущением головокружения и изнеможения, будто ночью где-то без устали таскал мешки с камнями. Природа его жарких снов оказалась до смешного очевидной: это были никакие не сны; после ужинов Минхо коварно спаивал его и делал с его обездвиженным телом что хотел. Осознание правды запускает в нем настолько сильную злобу, что руки, которые ранее от слабости едва шевелились, набухают венами и толкают тело вверх. Он переворачивается на спину и пинает Минхо в живот.

– Хитрая, бесстыжая мразь! – Джисон отодвигается на локтях подальше, к изголовью и видит, что оставляет за собой кровавый след на простынях, тянущийся от... ягодиц? Он не уверен, откуда именно, потому что рана на бедре тоже сочится кровью сквозь повязку. Между тем, задница ноет так, будто там действительно всё разорвано. – Проваливай к дьяволу. Пошел вон! Ты мне больше не нужен!

– Я бы не был так уверен, – Минхо идёт к нему на четвереньках, неторопливо передвигая руками, словно хищник, что крадётся к раненой добыче. Но он не станет спешить, чтобы добить, о нет! – сначала вдоволь наиграется, упьётся своим торжеством, а потом его зубастые челюсти сомкнутся намертво. Джисон чувствует его зубы, когда Минхо припадает к шее, рядом с ухом. – Я знаю, как сильно ты меня хочешь. Ты же трогал себя в тот день, забыл? Лежал в горячей ванне и проникал в себя пальцами: сначала одним, потом двумя... тайком, пока никто не видит. А я видел, слышал твои мысли в своей голове. Помнишь, о чем ты думал?

Джисон мотает головой и жмурится. Минхо опускается губами к груди и целует сосок. Прикусывает, втягивает в рот... На руках поднимаются волоски, мурашки бегут по груди и дальше вниз, минуя пупок, до кончика члена, до раскрытых колен и сжавшихся пальцев ног.

– Подойти ко мне. Прижмись сзади, и я охотно тебя впущу. Трахни меня. Сделай своим. Не нежничай – подчиняй. Пусть вода выплеснется наружу. Пусть все слышат, как мне хорошо. Вот, о чем ты молил в своих мыслях. Я всё ещё тебе не нужен?

– Ну... нужен, – Джисон впивается пальцами ему в плечи и откидывает назад голову. – Нужен. Мне. Нужен. Ты... Я...

– Ш-ш-ш, я здесь, – Минхо целует его с нежностью, с какой ни разу ещё не целовал. Без языка и напора. Лишь невесомо касаясь губами.

Всё, что он сказал, правда: с самой их первой встречи Джисон знал, что не выстоит, а Минхо знал, что победит. Он помыкал Джисоном без страха за свою жизнь, потому что мог себе это позволить, а его покорность и уступчивость – лишь пущенная в глаза пыль. Неизбежность этой правды больше не отягощает Джисона: невидимый кусок скалы наконец-то падает с плеч.

Минхо отрывается от него с чувственным, печальным вздохом, будто бы вовсе не хочет прерывать их маленькую нежную идиллию, а хочет остаться в объятьях ещё на чуть-чуть.

– Помоги мне. Приподнимись, – он подкладывает ему под поясницу скомканное одеяло, чтобы поставить зад повыше, а потом смотрит Джисону в глаза и добавляет с задумчивой бытийностью: – Тебе идут все эти шрамы. Ты так красив, когда беспомощен.

Теперешняя его попытка протолкнуться внутрь отмечается запоздалой, недостаточно сильной болью. Он закрывает глаза, хмурит брови, а, когда Джисон перестает сжиматься, напряжение стекает с его лица, подобно умывальной воде, и уступает место по-детски выразительному облегчению. Джисон, зачарованный этой метаморфозой, пропускает первые несколько толчков, а на последующих чувствует, что вместе с болью Минхо дарит ему приятную взвинченность, сосредоточенную в яичках тугим, пружинистым комком.

Они дышат громко, вразнобой, хватаются руками – кто за что может, и смотрят в лица друг друга с одинаковой трескучей от жара нуждой: "Не останавливайся! Не останавливайся!". Боль никуда не девается, она правит телом Джисона, скручивает, выворачивает его нутро, вдавливает наружу надсадные стоны, однако игнорировать её куда проще, когда Минхо, приосанившись, закидывает его здоровую ногу себе на плечо, а другую прижимает к кровати и раскрывает её точно крыло бабочки; в таком положении ему легче толкаться, а Джисону легче терпеть.

Наслаждение копится постепенно подобно паводку, что наступает на слабую рассыпчатую дамбу: вода точит здесь, точит там, и вот на Джисона рушится мощный поток, не даёт дышать, разогнуться, собой топит... Ему не найти опоры, когда Минхо, толкающийся поначалу медленно и глубоко, теперь ускоряется в погоне за собственным наслаждением; Джисон в отчаянии трогает себя за кончик члена, стоит лишь немного сжать пальцы, чтобы в третий раз испачкаться семенем. Уши тотчас закладывает, как от водяной пробки, и перед глазами на некоторое время темнеет.

Когда он, обездвиженный удовольствием, возвращается из забытья, Минхо всё ещё в нём двигается. Сейчас ему ничто не мешает делать это сноровистее, ведь его добыча крайне расслаблена и не думает сопротивляться. Спустя какое-то время он, выдохнув с тонким, жалостливым звуком, вынимает член, и тут Джисон явственно чувствует внутри себя горячую влагу, вытекающую наружу вязкой лужицей. Пока Минхо берет паузу отдышаться – черненые сурьмой дорожки на его щеках, размыты от напряжённых усилий – Джисон возится рукой между ягодиц, чтобы проверить, насколько всё плохо: на пальцах в комочке белой спермы есть яркие кровавые разводы. Минхо отвел на нём душу, как следует; он ведь мог напоить его до беспамятства, как делал ранее, но сегодня намеренно добавил меньше сонного зелья, чтобы Джисон осознал своё унижение в полной мере, чтобы не посмел уйти от правды и обмануть себя, выставив их близость как сон.

К этому моменту ему наконец-то становится значительно легче, слабость отступает, мышцам возвращается былая сила, и он больше не задыхается от любого малейшего движения. Минхо вопреки опасению, что вполне может получить выволочку пострашнее вчерашней, не сбегает в панике, а Джисон вопреки желанию вернуть себе униженное достоинство, на него не нападает. Они молча присматриваются друг к другу, даже дышат через раз, чтобы не спугнуть, не спровоцировать. Оба как никогда уязвимы; жилы их чувств накалены докрасна и будут шипеть, биться искрами, когда кто-то ринется вперёд, чтобы сплавить их вместе.

И этот кто-то – Джисон. Он резко вскидывает руку, и судя по тому, как Минхо на короткое мгновение не сдерживает ужаса в глазах и отшатывается, тот ожидает получить удар в лицо. А получает поцелуй. Обхватив Минхо за шею, Джисон валит его на себя, сковывает коленями с двух сторон и открывает рот шире.

– И когда мы опять увидимся? – вдоволь насытившись его губами, он прижимается носом к виску Минхо и вдыхает запах его волос, тот же запах, что был на шарфе, упавший на поле Арены красной, дымчатой кометой. Минхо всем своим существом – каждой мельчайшей частичкой внешности и характера – встопорщивает чувства, похороненные вместе со смертью Уны. Кто бы мог подумать, что Джисон, который когда-то намеренно отказался строить с кем-либо связь, спустя годы самостоятельно повесит на свою шею железное ярмо привязанности.

– Всё зависит от тебя. Как быстро ты всё исправишь, – Минхо не улыбается. Черные слезы придают его лицу оттенок болезненной трагичности, словно он заранее знает, что их обоих не ждёт ничего хорошего, – Я оставлю на твоём столе конверт с местом, где ты меня отыщешь… обещаешь, что отыщешь?

– Обещаю, – Джисон скользит рукой по его мокрой от пота спине, минует, лопатки, поясничные впадинки и направляется к ягодицам, как тут:

– Полезешь дальше – убью.

Взгляд Минхо стекленеет, а челюсти сжимаются так крепко, что на скуле дёргается желвак. Он не шутит. Одни боги знают, сколько мужчин побывало в нём против его воли. Боль, что Джисон испытал от их соития, несоизмерима с болью, что Минхо баюкает в колыбели своей души уже очень-очень много лет.

Джисон, опасаясь разбить их единение, подаётся к нему рукой, гладит подбородок и нижнюю губу с боязливой аккуратностью, а затем, когда Минхо расслабляется, переворачивает их местами. Теперь Джисон сидит сверху, прижавшись задом к животу, и смотрит в глаза без толики сомнения. Их час разлуки наступит совсем скоро, или, кто знает? – уже наступил, и стража по приказу Чана вот-вот ворвётся к ним; нельзя растрачивать ни секунды на страх. Джисон хочет, чтобы Минхо больше никогда не испытывал унижений: если ему необходимо почувствовать себя счастливым, отыграться на ком-то, пусть это будет Джисон, пусть его Минхо опустит на колени, пусть его превратит в мокрое место, пусть...

– Ты не будешь меня касаться, – он выставляет вперёд ладонь и с силой давит на грудь Джисона, заставляя отпрянуть. – Нигде, кроме лица.

– Как скажешь.

Джисон хватается здоровой рукой за изголовье, а другую руку заводит за себя; между ягодиц до сих пор влажно, и немного щиплет, стоит дотронуться до отверстия подушечками пальцев. Собственный член висит устало и в ближайшее время точно не затвердеет; однако Минхо в этом месте всё ещё горит, его ствол, выглядывающий из прорези шальвар, набухший и красный, а кончик, прижатый к пупку, подрагивает. Направив бёдра вниз, Джисон вбирает его в себя, не касаясь, как обещал, и почти без препятствий. Двигаться самому трудно и неудобно, поэтому всё остальное Минхо берёт на себя: сгибает свои ноги в коленях и поднимается, шлёпнув кожей о кожу. И так несколько раз на пробу, пока не наращивает нужный темп. Сквозь звуки шлепков едва слышно, как он дышит; через рот, то и дело сглатывая. Джисон поцеловал бы его, но не хочет отвлекать. В остервенелом порыве Минхо впивается ногтями в ягодицы и насаживает на себя до упора; ему очень хорошо, его робкие стоны похожи на мяуканье кошки.

Джисон закрывает глаза и расслабляет каждую мышцу в теле, превращает себя в податливый, студенистый сгусток, что охотно отзывается дрожью на каждый толчок. Его обессиленная шея не может удерживать голову сверху, рушит её подбородком к ключицам и качает как тяжёлый груз на верёвке. Он окончательно себя отпускает: ему больше не нужно ни о чём беспокоиться, не нужно командовать, держать эмоции в узде, переживать, что о нем скажут другие; властвуя над Джисоном, с особенной безжалостностью убивая в нем зачатки борьбы и остатки самоуважения, Минхо вместе с этим дарит ему небывалую свободу.

По какой-то причине тот больше не хочет кончать внутрь; вынимает себя наружу и доводит рукой до разрядки. Джисон чувствует пустоту и, неосознанно об этом досадуя, подмахивает бёдрами в попытке вернуть распирающую наполненность, но увы, распахнутое отверстие между его ягодиц покинуто холодит. Он представляет себя голодной, истекающей слюной псиной, когда наблюдает из-под прикрытых ресницами век, как Минхо скользит пальцами по своему члену, как высвобождает белые капли, похожие на рассыпчатый жемчуг, и размазывает их в руке.

А дальше они лежат – оба на спинах, в тусклом свете тающей свечи – и смотрят друг на друга. За окном доносится какой-то странный шум, будто лязгает сталь; кажется, кто-то кричит. Джисон, вымотанный до предела, ловит эти звуки лишь краем уха; всё своё внимание он отдает Минхо. Гладит его по волосам, касается пальцами лица, слегка задевая ногтями, словно перед ним скульптура из хрусталя, что разобьётся, едва на неё подуешь. Минхо принимает касания с благодарностью: прикрывает глаза и целует его пальцы. Он мокрый от пота, и подобно угольку, догорающему на пепелище, его кожа ещё греет остаточным жаром.

Джисон теряет момент, когда проваливается в сон. Помнит только, как Минхо смотрел на него и что-то быстро-быстро шептал себе под нос. Кажется, это была молитва.

"...рые мысли, доброе слово, доброе дело — в Рай приведут.

Злые мысли, злые слова, злые дела..."

Кажется, Джисон уже где-то её слышал.

Утром его будит раскалывающий звон в ушах и боль на лице: раны стянули кожу и загноились; без боли невозможно ни поморщиться, ни зевнуть, ни повернуть голову. Однако, едва разлепив глаза, Джисон понимает, что эти неудобства ничто по сравнению с тем, что он видит перед собой.

В его покоях толпа стражи, все вооружены, держат клинки наготове, и их яростные, жаждущие расправы взгляды направлены на его голое, уязвимое тело, на бесстыже смятые простыни и рассыпанные по полу бусы, на разбросанные штаны, рубаху и красное платье... всем ясно, чем Наместник занимался этой ночью и с кем.

Джисон видит Чанбина рядом со своей кроватью: он не обнажил сталь, но тёмное от злобы лицо разит мощной силой. А на самой кровати, расставив длинные ноги по обе стороны от тела Джисона, возвышается Соён со сжатым в руке палашом. Почему вместо доспехов на ней только длинная до пят рубаха и почему весь её внешний вид неприлично небрежен, словно она мгновение назад выскочила из постели, заботит Джисон в последнюю очередь. Ведь Соён замахивается оружием и с истошной, рвущейся наружу болью в заплаканных глазах говорит:

– Я убью тебя, продажная тварь!