1

Здесь сыро и темно, где-то слышно, как со стен капает вода, и звучат чьи-то шаги. В углу, куда свалена сырая солома, кажется, копошатся крысы. Джисон жмется лбом к железным прутьям, бряцая цепями на руках, и смотрит во тьму каменного подземного коридора. Где-то стоит стража, но никто к нему не подойдёт; он кричал и ругался достаточно времени, чтобы это понять. Наверняка, им приказали ни при каких обстоятельствах не разговаривать с пленным, не подходить к нему и не подпускать никого, кроме вышестоящих. Джисон озяб за решеткой, болью горит его раненное лицо, предплечье и бедро, а ещё то место, в каком Минхо властвовал прошлой ночью. Его швырнули сюда босым, позволив накинуть на голое тело только тонкую рубаху и штаны. Он чувствует себя по-настоящему униженным, ведь предстал перед всеми таким, каким никогда не был – растерянным и испуганным. Ему не дали возможности себя оправдать, просто поставили перед фактом: теперь у него нет власти Наместника, а есть клеймо предателя.

Никто не удосужился ничего ему объяснить. Если бы Чанбин не остановил Соён, она зарубила бы Джисона прямо в кровати. Он бы умер, так и не узнав, в чем его вина.

Неужели всё дело в пресловутом снадобье, которое Минхо купил в аптечной лавке? Значит, Джисон как деревенский дурак повёлся на россказни Минхо, и это на самом деле был яд! Теперь понятно, почему Чанбин поднял на уши столько людей. В конце концов, он с самого начала говорил, что всё доложит Чану и, пусть он подарил Джисону чуть больше времени, чем условился, своё обещание выполнил. Успел ли Минхо скрыться? Или его тоже пленили и теперь держат в другой темнице?

В таком случае, причем здесь сам Джисон? Он яда не покупал и никого травить не собирался. Не станет же Чан подозревать его в измене лишь за то, что Джисон много времени проводил с Минхо? 

Или станет?

Джисон уже в тюрьме. Это о многом говорит.

Звуки шагов становятся громче. Джисон отлипает от решетки и прищуривается в коридор. Вскоре липкая подземная тьма расступается от света факела. Широкая фигура, облаченная в доспехи, приближается к темнице. Джисон, ослеплённый огнем, поначалу не узнает, что перед ним Чанбин.

– Какого хрена происходит? – Джисон шипит ему в лицо, не скрывая ненависти.

Чанбин крепит факел на стену. Его щёки нездорового бледного оттенка, под глазами черные провалы, а губы обескровлены. Почему он выглядит словно живой мертвец? Почему продолжает молчать и смотреть одновременно с нестерпимым горем и колким разочарованием?

– Где Минхо? Ты сказал Чану о нем?

– Беспокойся лучше о себе, – Чанбин говорит тихо и безжизненно. Свет факела падает на его ножны. На них брызги крови. А рукоять заляпана красными отпечатками пальцев. Джисон ничего не понимает. – Должно быть, он прекрасно себя чувствует на свободе. А вот ты до утра не доживёшь.

– Я никак не связан с Плакучим ядом! Я не его сообщник и о его планах ничего не знаю.

– Каких таких планов?

– Говорю же: не знаю!

– Но ты подозревал, что они есть! – Чанбин повышает голос и делает шаг к решетке, готовый вцепиться сквозь прутья. Джисон предусмотрительно отступает; его грудь ходит ходуном от паники. – Я с самого начала предупреждал тебя, что от Минхо нужно держаться подальше! И Чану об этом говорил! О, какие же вы оба невообразимые глупцы! И что мне теперь прикажешь с тобой делать?

– Отпустить меня! – Джисон тоже не сдерживает голоса. Если Чанбин держит его в цепях лишь за тем, чтобы выяснить, куда сбежал Минхо, это пустая трата времени! – Объясни мне, наконец, почему я здесь!

– Мне нужно место, где прячется этот клятый змеёныш! Говори мне!

– Я не... – и тут Джисон вспоминает: – Точно! Письмо на моем столе. Минхо сказал, что указал в нём, где остановится.

Он чувствует себя погано, ведь выдал Чанбину всё как на духу, даже на мгновение не задумавшись, что с Минхо станет, когда его найдут. Стыд сковывает его жесточе, чем тюремные цепи. Разве ночь проведенная вместе ничего для Джисона не стоила? Разве Минхо заслужил быть преданным им? Причина, почему Соён чуть не зарубила Джисона в кровати и почему Чанбин держит его в неволе, кроется в недопонимании. Нужно как можно скорее убедить Чана, что никакого яда Минхо не покупал, что бутылки в аптечной лавке просто были перепутаны.

Неожиданно Чанбин хохочет. Его голова откинута назад, и звуки смеха скачут среди каменного коридора, удвоенные эхом. Ему по-злобному весело, и он не скрывает своей оскорбительной, оголённой жалости, какую испытывает к Джисону.

– Письмо, говоришь, – ещё одна умильная усмешка, – А не это письмо случайно?

Он достает из-за пазухи конверт из коричневой бумаги, запечатанный сургучом. Печатка сломана, но даже так, через решётку, в свете факела Джисон видит, какой там оттиск. Это сокол – родовая птица его семьи.

Чанбин раскрывает письмо и показывает содержимое с расстояния.

"Ваше сиятельство, Великий Фех-Гали Шах!

Чтобы вам избежать малейших сомнений в моей верности, я отправляю вместе с вашим послом подробную карту Ины с обозначением всех уязвимых мест. Пускай войско притаится в горах, пока не услышит звон колокола. Это будет значить, что узурпатор мертв.

У Фех-Гали Шаха великодушное сердце, и я надеюсь, что вы оцените мою помощь и согласитесь сделать меня главным советником при дворе Его Величества Принца Хвана.

Кланяюсь покорно. Ваш преданный друг и слуга Хан Джисон".

Кажется, что всё тело пронзает невидимыми лезвиями, от ужаса голос застревает в глотке. Джисон таращится на письмо широко раскрытыми глазами. Это написано не его рукой, но почерк очень похож, а подпись – один в один. Про личную печать и говорить нечего. Ему не было никакого смысла мучиться от совести, что выдал Чанбину Минхо, потому что Минхо изначально не планировал рассказывать Джисону о своём убежище; он вообще не планировал оставлять его в живых! Вот кому на самом деле было плевать на проведенную вместе ночь. Минхо очернил их близость предательством, не моргнув и глазом.

– Вчера на закате в Ину вторглись чужеземные наёмники. Их было не меньше пяти сотен и все – нацелились на Арену. – Чанбин складывает письмо обратно в конверт и прячет за пазухой. Кровь на его ножнах блестит свежими красными каплями. Ночные звуки сражений Джисону не показались, однако ему не было до этого дела, пока Минхо лежал в его объятьях. Куда же девалась вся его хваленая смелость отправиться защищать Чана в первых рядах? – Нам удалось уберечь Полководца и пленить зачинщиков. Но беспорядки до сих пор вспыхивают на улицах, а на стенах города появляются призывы вернуть на трон единственного из рода Хван. Кто-то пустил слух, что он жив. Под пытками один из наёмников признался, что в Ине у них есть друг, который открыл им все пути. Сначала я подумал о Минхо, но в его покоях мы не нашли ни доказательств, ни его самого. Зато нашли доказательства у тебя.

– Я не писал этого! – Джисон слышит, как жалобно и слабо дрожит собственный голос. Предательство Минхо отняло у него волю бороться. Чанбин прав: завтрашним утром – если не раньше – его казнят как изменника. Казнит ли Чан лично? Занесёт ли свой палаш над шеей Джисона без единой мысли, что вот-вот убьёт своего молочного брата и друга детства? – Ты же знаешь, я бы не стал служить хагейстским собакам! Зачем оно мне? Хагейтский Шах не даст мне того, что даёт Чан каждый день! Чан мной дорожит! Я ему верен! Позволь мне с ним поговорить! Он знает, что я не предатель!

– Никто тебя не защитит, Джисон. Наш Полководец мёртв.

Земля уходит из-под ног, и он, будучи не в силах стоять прямо, падает на каменный пол, бряцая цепями. Дыхание застревает в глотке тесным комком, и несколько мгновений Джисон не может понять, что только что услышал. Чанбин между тем продолжает:

– Чану стало плохо ещё на Арене, а умер он ближе к утру. На дне его кубка я нашёл ядовитый осадок. Хагейтского посла мы казнили сразу. Отправили его голову Шаху – пусть знает, что скоро мы нагрянем в гости к нему и сосунку Хвану, что пригрелся под его крылом. Неизвестно, играла ли Крада какую-то роль в заговоре, однако Соён не стала долго возиться с крадским послом, так что с ним тоже всё решили, – Чанбин красноречиво проводит поперёк своей шее большим пальцем, – Нельзя, чтобы новость о гибели Полководца дошла до врагов.

Где-то среди мыслей, что его лучшего друга больше нет на этом свете, до Джисона медленно начинает доходить, в чём именно его обвиняют: это не просто измена, не просто шпионство в интересах вражеской страны. Это убийство правящего Императора Вешоры. Убийство исключительного государя, талантливого стратега и полководца, которого все любили и восхваляли. Пожалуй, сидеть в темнице Джисону сейчас безопаснее всего: высуни он нос наружу, его линчуют на месте.

– Я не предавал Чана, – он находит в себе последние крохи сил, чтобы посмотреть Чанбину в глаза без жалобной мольбы. И пусть поза Джисона сама по себе ничтожна, под тяжелым палаческим взглядом Чанбина ему хочется сохранить хотя бы толику воинского достоинства. – Я. Его. Не предавал. Ясно тебе?

– Я верю тебе.

– Веришь? – Джисон позволяет мимолетной надежде расцвести в своей душе.

Чанбин садится на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне, затем говорит с нотками скорбного понимания в голосе:

– Да. Я сражался с тобой бок о бок достаточно, чтобы знать наверняка, что Чана ты любил как брата. В тебе спеси больше, чем во мне желания пьянствовать и дебоширить, но это – молодецкая блажь, которая рано или поздно пройдёт, и, конечно же, для меня этого недостаточно, чтобы тебя ненавидеть. Минхо нужно было на кого-то скинуть вину, и ты, очарованный им, влюблённый дурак, отлично подошёл на эту роль. Он тебя жестоко подставил. Но другие люди считают иначе. Другие люди думают, что вы сообщники. Соён незачем разбираться, подлинное письмо или нет. Её душа требует расправы.

– Если ты понимаешь, что я ни в чём не виноват, – Джисон тянется руками через прутья и хватает Чанбина за плащ, – помоги мне! Позволь мне сбежать! Я даю слово, что каждый день, проведённый на воле, буду тратить на поиски Минхо. Я отыщу его, Чанбин! И тогда… тогда…

Джисон моргает несколько раз, и левая сторона щеки, исполосованная шрамами, вспыхивает болью из-за солёных слёз, льющихся против его воли. Он горюче плачет, но сам этого не слышит. Чанбин берёт его руку в свою и крепко сжимает в последнем, сентиментальном жесте. Это прощание.

– Я ничем не смогу тебе помочь, – он отнимает от себя руки Джисона и встаёт, – У меня нет власти вызволить тебя. Ты не виноват в смерти Чана, но виноват, что позволил поймать себя в ловушку, – Чанбин хватает со стены факел, – Мне пора уходить. Соён хочет отправить меня обратно в Вешору, следить за порядком. Не знаю, насколько это разумно, учитывая, что здесь я полезнее, чем там. Прощай.

– Нет! Стой! – Джисон кричит, тянется к нему руками, но ловит только тьму, – У тебя есть власть! Ты можешь мне помочь! Кто Соён такая, чтобы ты её слушал?

Чанбин останавливается, поворачивается к нему с недоумением на бледном лице:

– Как это – кто такая? Она – законная жена Полководца, его императрица, что носит под сердцем наследника. Чан разве не говорил тебе, с кем на самом деле сыграл свадьбу в храме?

Джисон опускает руки, больше не держится за прутья и не смотрит, как Чанбин покидает его навсегда. Он всё дышит и дышит, глубоко, медленно, но не может надышаться, не может успокоить дрожь в теле; страх пожирает его волю, вгоняет в смертельное уныние. Его душу разрывает на две части предательство Минхо и смерть лучшего друга: из-за чего ему горевать в первую очередь? Джисон хватает себя грудь и, упав лбом в землю, завывает в плаче.

Скоро Соён, которую он всегда воспринимал как мелкую сошку, придёт за расплатой; она ему конечно же не поверит – ещё бы! они с незапамятных времён друг друга тихо ненавидят. До Джисона наконец-то доходит, откуда у этой ненависти растут ноги: оба они в глубине души ревновали Чана, негласно делили его между собой и вели незаметное состязание за внимание Полководца. И Соён преуспела, залезла к Чану в постель, зачала от него и более того – добилась свадьбы! Пока Джисон наслаждался своим неведением в компании ублюдка Минхо, она в тайне злорадствовала, ведь заранее лелеяла план, как обеднить наместничью власть Джисона на фоне ещё не родившегося наследника; возможно, Чан специально не отправил её в Вешору, а оставил в Ине, чтобы Джисона приструнить. Почему он не рассказал Джисону, на ком хочет жениться? Неужели уже тогда не доверял?

Но всё это уже неважно. Подобные глупые размышления не оживят Чана и не помогут выбраться из подземелья. Это конец. Теперь Джисон по-настоящему со смертью один на один.

2

За день до свадьбы

Её покои намного меньше покоев других женщин в гареме, и не мудрено: у Тии ещё нет статуса, она не наложница, пока что остаётся служанкой, что по первому зову исполняет всякую прихоть Командующего Хана. Её каморка скромна и тесна, а крошечное окошко под потолком едва ли даёт достаточно света. Но завтра всё изменится: жене Наместника уже готовят роскошную комнату и несколько личных рабынь.

А пока завтра не настало Тия находится в тесноте, рядом с твердой кроватью, низким столиком с медным зеркалом. На полу ковер с фигурным орнаментом, на нём – несколько пар обуви: какие-то для гарема, какие-то для дворца, а какие-то для наружи; сундук в углу хранит внутри несколько платьев, все скромные, без изысков. Вот и всё убранство, каким Тии разрешено пользоваться.

Из личного имущества у нее всего ничего: одна серебряная шпилька, три серьги и мешочек с жалованием, который она прячет под слоями простыней и редко тратит.

Как только в мешочке накапливается достаточно денег, Тия тайком уносит их в трущобы, чтобы отдать храмовникам в общине. Они её семья, её народ и её ответственность. Пока им покровительствуют Лев и Бык, община будет жить.

Тия долго смотрит на своё отражение в медном зеркале – оно размыто и покрыто желто-оранжевой дымкой – прежде чем аккуратно расплести чёрный пучок на затылке. Волосы, что больше не удерживает серебряная шпилька, рассыпаются по плечам и спине глянцевыми волнами, придают смуглому, голубоглазому лицу Тии оттенок некой потусторонней тайны. Начищенный блеск шпильки, усиленный светом свечного огня, отражается во взгляде Тии и бросает зайчики на её скулы.

Она целует шпильку, прижимает к сердцу, закрыв глаза. Под сомкнутыми веками ей овладевают воспоминания их с Принцем многочисленных моментов любви. Минхо был прав, когда не одобрил её чувства – с какой стороны ни посмотри, у Тии с Хёнджином нет совместного будущего – однако любовь к нему всё равно что яркий светоч посреди тьмы, в какой она живёт со времён войны. Минхо никогда её не поймёт.

По правде говоря, Тия сама не понимает, что у Минхо в голове. Он словно многоликий, вездесущий языческий дух, какими кишат дикие пустыни, обнимающие Ину.

Они не одной крови, но одной веры, однако всё чаще Тия задумывается: а так ли сильно Минхо уважает законы общины, в какой когда-то вырос, раз без раздумий позволяет грехам цепляться к своей душе, точно колючкам репея к подолу платья. Но с другой стороны, всякий его грех, всякое злодеяние направлены против его и Тии врагов и всегда исполнены на благо общины. Ралехцы, сбежавшие целыми семьями из горящей, разрушенной родины и укрывшиеся в стенах Ины, обязаны Минхо всем. И Тия обязана, так что не время сейчас сомневаться. Ведь она сама не святая.

Минхо встретился ей, когда храм Льва и Быка только-только укрепился в трущобах. Знала бы она, что укрепился он за счет средств Минхо, раскрыла бы ему себя намного раньше. По правде говоря, даже, если бы она обозналась, и Минхо не был бы её братом, её всё равно тянуло бы довериться ему. Ведь это так легко – им очароваться, а ещё легче тайком о нём мечтать.

Шпилька теперь спрятана в шкатулку рядом с зеркалом. В укромном уголке выдвижного ящика прячется связанный прохудившимся шнурком кожаный мешочек; Тия вынимает его и вытряхивает содержимое на ладонь. Три медных серьги в форме колец. Её свадебный подарок, что ждал своего часа так долго.

И подождёт ещё.

Она не станет надевать серьги на завтрашнюю церемонию. По традициям Ралеха её супруг или близкий родственник должен проколоть мочку. Но Хёнджин никогда на ней не женится. Ей не настолько грустно из-за этого, как могло бы быть, потому что она знает своё место. Однако грустно, что Минхо не согласился: посчитал ли он себя недостойным касаться её уха, или же попросту Тия не значит для него ничего? Первое предположение не так страшно, как второе. Но разве Минхо давал повода на что-то надеяться? Тия сама виновата, что до сих пор не может его забыть.

Хватит! Нужно отринуть чувства и сосредоточиться на плане.

Командующий Хан, этот прихвостень разрушителя её родины, насколько бы ни был ненавистен ей – единственная возможность воплотить её задумку в жизнь. Брак женщины, которая никогда не родит, и мужчины, который никогда не познает женского лона – это взаимовыгодное сотрудничество. Сотрудничество, что станет мощным ударом в спину узурпатору.

Если боги будут милостивы, Тия дождётся Хёнджина, а, если нет – будет делать всё, как он её учил: продолжит присматриваться к каждой тени во дворце и прислушиваться каждому шепотку среди коварных стен.

За окном глубокая ночь, насыщенная весельем, которое Завоеватель Бан даёт послам в торжественном зале: девушки из гарема, что танцевали там, вернулись недавно и рассказали всем, как ослепительно сиял Господин Ли в своём выступлении и каким обходительным и вежливым новый Владыка показал себя гостям. Тия задувает свечи и, раздевшись до исподнего, ложится в кровать. Нужно поскорее заснуть. Завтрашний день уже водружен на её плечи тяжёлым грузом.

Неясно, сколько проходит времени, но до утра ещё далеко, когда Тия просыпается от подозрительного шороха. Лунный свет падает косым лучом сквозь оконный проём на кровать, где она лежит. Её рука хватает из-под подушки нож, и в этот момент дверь в комнату отворяется. Тихо, очень тихо, с осторожным шорохом чьих-то шагов.

– Кто здесь?

– Не шуми. Это я, – Минхо снимает с себя капюшон чёрного одеяния и садится на постель. Он в том же платье, в каком танцевал на пиру, однако платье местами порвано, а украшений не достаёт. На его лице хмурость и тяжелая, усталая неуверенность в чём-то, – Почему ты всё ещё тут? Разве я не сказал переселить тебя в более просторную комнату? Ты больше не служанка.

– Командующий Хан обещал, что мои покои будут готовы завтра утром. Там меня переоденут к свадьбе, – Тия видит, какая гневная судорога проходит по лицу Минхо при упоминании Командующего и задаётся закономерным вопросом: что между ними произошло? Они оба используют будущего Наместника в равной степени, но Минхо приближен к врагу теснее всего, и от из-за этого нередко его настроение хуже некуда. – Ты не стал бы приходить ко мне, чтобы напомнить, что я больше не служанка. На пиру что-то случилось?

Он почему-то не смотрит ей в глаза, только на свои руки, сцепленные между колен. Неизвестный груз отягощает его душу, и именно поэтому Тия видит его в такой поздний час на своей кровати. Ещё ни разу Минхо не разговаривал с ней в подобной интимной атмосфере ночи, когда она представлена ему с распущенными волосами и полуобнаженой. Подобное смущает.

Тишину комнаты разбивает его высокомерный смешок.

– Случилось. Командующий нажрался как свинья, а потом принялся в приступе хмельной лихорадки гулять по столу и распинывать посуду. У послов глаза на лоб полезли, а все остальные знай себе смеются – ещё бы! – зрелище интереснее любого шутовского представления. Все, кроме Бан Чана, конечно же. Отличного Наместничка он нам оставит. Позорище, а не управленец. Что один, что другой – парочка тупорылых идиотов. Но с другой стороны, верховодить тупорылыми идиотами проще всего.

– Пока у их тупости есть границы, – Тия неуверенно поднимает одеяло и садится совсем рядом. Из-под длинной рубашки видны её оголённые ноги, а сквозь разрез воротника – покрытая мурашками грудь, но не стоит бояться Минхо, что всегда хотел от неё только взаимной выгоды, стоит бояться себя, ведь в отличии от него, Тия допускает желания иного рода. – Если Командующий Хан продолжит в том же духе, его хозяин может передумать делать его Наместником, и тогда вся наша работа пойдёт насмарку. Это всё, что он успел натворить или было что-то ещё?

Минхо молчит какое-то время, нервно впиваясь пальцами себе в живот. Эта пауза Тии сильно не нравится, однако за ней нет привычки лезть по кожу. Пусть они названные брат и сестра, вера и родина – единственное, что их объединяет, а в остальном – даже точный возраст друг друга для них загадка, чего уж говорить про душевные тяготы. Она даёт Минхо время собраться с мыслями, и вся превращается в слух, когда тот наконец говорит, зачем на самом деле пришёл:

– Пока завтра не наступило, пока Командующий Хан не взял твою руку у чужеверного алтаря и ваш брак не засвидетельствовал священник, ты можешь прямо сейчас отказаться от нашего плана, и я обеспечу тебе безопасное место вне дворца. Ты давным-давно свободная женщина. Стоит тебе отступить сейчас, ты спасёшь свою жизнь и честь.

– Разве я хоть раз давала повод усомниться в своих намерениях? – она не совсем понимает, что на Минхо нашло. Жребий уже брошен, отступать просто-напросто некуда.

И, по правде говоря, её женская честь давно потеряла ценность: ей приходилось часто пить спорынью, ведь Принц Хван изливался в неё всякий раз, как они встречались в ночи, и поэтому зачать дитя ей больше не дано. Это единственное, за что она никогда не простит Минхо: именно его настойчивая рука вливала снадобье ей в рот, именно он с бесчеловечной расчетливостью выкорчевывал корни новой жизни, в конце концов необратимо опустошив нутро Тии.

Так что единственная честь, которая должна её волновать и о которой беспокоится Минхо, – это честь Верховной Жрицы. Ведь всё просто: выйти замуж под светом вражеского бога – всё равно, что плюнуть в лицо беженцам, которых Тия обещала защищать, всё равно, что самолично испачкать себя скверной чужих ритуалов перед взором Митры-Варуны. Такое ей не простят, когда кто-то из мистов прознает о её свадьбе. Но она с самого начала знала, на что шла.

– Ты не поняла, – Минхо поворачивается к ней лицо и смотрит исподлобья взглядом поровну решительным и испуганным, – Кто-то из нас двоих обязан остаться в живых.

Тия сжимает мертвой хваткой его запястье, и Минхо понимает этот сигнал: тоже хватает её за запястье. Их обещание помогать друг другу никуда не делось, оно связывает их души невидимой, крепкой, как сталь, нитью. Тия безмолвно напоминает Минхо, что разорвать эту нить – значит предать их обещание. Предательство такого рода в Ралехе по тяжести равняется убийству: тот, кто не сдерживает обещание, данное при обряде, убивает веру в своей душе и сеет в ней скверные семена лжи.

– Я знаю, о чём мы договаривались, – Минхо сжимает пальцы сильнее, не переставая смотреть в лицо. Его глаза, подобно зеркалу, отражают голубое свечение луны, и Тия не может от них оторваться, – Я не отказываюсь от святой миссии и готов исполнить её в одиночку. Тебе не обязательно рисковать.

– В нашем плане что-то поменялось? Ты скажешь мне?

– Тебе безопаснее не знать, – если он так решил, значит ни за что не раскроет своё намерение, однако Тия в глубине души догадывается, что именно тяготит его, и, если её догадки правдивы, ей действительно лучше не задавать вопросов. – Ты уверена, что не хочешь уйти? – Тия кивает. Ничто не пошатнёт её замысел, – Значит, так тому и быть…

Он вынимает из-за пазухи серебряную шпильку, сестру той шпильки, что сейчас лежит в шкатулке рядом с зеркалом. Тия берёт её в руку с неверием и неуверенным предвкушением.

– Твоему ненаглядному Принцу не сидится на месте, он плетёт интриги совместно с Хагейтским Шахом. Ты довольна? – Минхо рассказывает об агенте, что пробрался в его покои, и вручил шпильку в качестве доказательства своей службы Хёнджину и Шаху, но Тия особенно не вслушивается. Вся она в своих мыслях, в радости, что Хёнджин жив и скоро объявится в Ине. До недавнего времени она закалывала прическу лишь одной шпилькой, ведь вторую где-то потеряла. Так ей думалось поначалу. Знала бы она, что это Принц украдкой схоронил при себе её украшение, ей и в голову не пришло бы горевать об утрате. – Это ещё не всё.

Теперь в руке Минхо свиток, перевязанный шелковой лентой, сверху которой стоит сургучная печать. Оттиск печати принадлежит Хагейтской Товарной Гильдии. Когда Тия разрывает сургуч, видит внутри крупный заголовок:

“СОГЛАШЕНИЕ О ПОСТАВКЕ ПУРПУРА”.

Свиток довольно длинный, весь заполненный текстом договора, который гласит, что Хагейт будет скупать пурпурные ткани в Ине по фиксированной цене для последующей продажи в других землях через порт Фиена. Инский поставщик пурпура обязуется отпустить Хагейту строго оговоренное количество единиц товара в определённый срок.

– Как это? – Тия уверена, что что-то неверно поняла.

Пурпур настолько редкий и трудный в производстве, что общее количество постоянных покупателей можно сосчитать по пальцам руки: внутренний рынок Ины – это высокородные семьи и духовенство, внешний – Крада, Фиен и Хагейт, через чьи порты пурпурные ткани попадают в остальные страны. Во всём мире поставщик пурпура всего один – Ина, точнее одна инская семья, в которой секреты этого ремесла передаются на протяжении многих-многих поколений. Задокументированное Соглашение с Хагейтом наверняка гарантирует сбыт пурпура от нового поставщика, но вместе с этим новый поставщик превратится в лёгкую мишень, ведь, чтобы выйти на рынок, Тии придётся значительно снизить закупочную цену, и, когда это произойдёт, монополист захочет выдавить её частное предприятие… и – что вероятнее всего – будет запугивать физической расправой.

Когда идея продавать собственный краситель только-только образовалась в голове Тии, власть в Ине ещё принадлежала Хванам и казалось, ничто её не пошатнёт. Принц Хёнджин защитил бы Тию, посмей она всколыхнуть рынок своими ценами. Но сейчас за её спиной нет могущественного покровителя, только Минхо – с такой же потерянной, бездомной душой, как у неё.

Пока она размышляет, как в ближайшем будущем защитить себя и своё производство, Минхо спрашивает:

– Я сказал им, что необходимый объем товара уже готов. Это так? – Тия медленно кивает, – С послом Хагейта приехал человек, который хочет посмотреть на твой товар. Если его всё устроит, он распишется в документе. – На несколько мгновений воцаряется тяжелая тишина, сквозь которую Тия слышит, как громко бьётся взволнованное сердце. Затем Минхо добавляет шёпотом: – Видишь, я выполнил всё, что обещал.

Есть ли в этих словах что-то ещё, кроме очевидного смысла, или же Тия, очарованная его шёпотом, опять выдумывает?

– Будь готова, что тебя станут допрашивать, когда я исчезну из города. Я не исключаю, что методы их допроса будут жестокими.

Тия складывает Соглашение в четыре раза, перевязывает лентой и прячет в шкатулку, туда же убирает недостающую шпильку. Когда она возвращается на место, Минхо сидит белый, точно его сейчас вырвет, и его голова опущена вниз.

– Они ничего не выпытают у меня, ведь я ничего не знаю о твоих планах, – поддавшись трепетному наитию, Тия берёт его лицо в ладони и поворачивает к себе. На её памяти это первый раз, когда Минхо выглядит таким беспомощным, и первый раз, когда он позволяет свободно себя касаться, – Неважно, насколько опасно то, что ты задумал, ни в чём не сомневайся. Потому что ты всё делаешь правильно. Я доверяю тебе.

– Я… – он зажмуривается, сжимает губы в тонкую полоску и, прежде чем продолжить, шумно выдыхает через нос, – Я больше так не могу.

– Можешь, – в момент, когда его голова тяжелеет в ладонях, Тия привлекает Минхо к своей груди и обнимает за шею крепко-крепко. Давным-давно точно также она обнимала Хёнджина и шептала ему слова успокоения и любви. Сейчас её шёпот наполняет тишину комнаты аккуратным, едва слышимым: – Потерпи. Осталось совсем чуть-чуть. Всё скоро закончится. Всё скоро… скоро… скоро…

Тия, сама того не замечая, баюкает его в своих руках, словно плачущее дитя. Как же давно ей хотелось прикоснуться к нему не как к брату, а как к любимому, и до теперешнего момента мечта была несбыточной и даже абсурдной.

Минхо не плачет, но громко, горестно дышит ей в разрез воротника, и изредко бормочет на грани сил: “Устал. Устал”. Его волосы, освещённые молочным лунным светом, пахнут дикой сливой, – Тия не перестаёт перебирать их пальцами.

В её голову закрадывается закономерная мысль, что сложись всё по-другому, она обязательно добилась бы его и сделала своим. Прекрасный, черноглазый мальчик, живущий в ралехской общине и в день своего посвящения увенчанный красными лилиями – он ещё с того далёкого времени нравился ей, мечтательной девочке, дочери известного в Ралехе ювелира.

Минхо опаляет её грудь долгим горячим вздохом и поднимает голову. Их лица так близко друг к другу, что вот-вот столкнутся носы. Смутившись этого, Тия пропускает мимо ушей, что Минхо говорит, и осознаёт его слова с большим опозданием.

– Мы справимся, сестра, – он улыбается с такой трогательной искренностью и чистой красотой, что луна, устыдившись, прячется за облака.

Это становится последней каплей. Теперь вся её выдержка сыпется песком на глазах. Терять больше нечего, поэтому, превозмогая страх, она говорит слова, которые никогда больше не решится произнести, даже, если ей представится ещё одна возможность:

– Останься со мной этой ночью.

Минхо не спрашивает “зачем?”, потому что не дурак и всё хорошо видит. Его молчание настолько беспомощное, что Тия сомневается: а стоило ли так рисковать? Чтобы не успеть испугаться отказа, она привлекает его лицо к себе и надолго прижимается губами к скуле.

Он знает о её чувствах, знает, что она любит Хёнджина с той же силой, с какой мечтает любить его. Насколько бы ему не претила любая привязанность, Тия ему дорога не только как союзник, иначе ему не пришло бы в голову переживать о ней и уговаривать отступить.

– Со дня на день ты уйдёшь, – она аккуратно берёт его горячую руку и кладёт себе на голое бедро, – Подари мне что-нибудь на память.

***

Когда Минхо уходит, она не тратит время на сон, облачается в непритязательное платье и уличную мантию. Перед тем, как сделка с Хагейтом будет заключена, ей нужно всё тщательно проверить и предупредить мистов, что в ближайшем будущем придётся работать ещё усерднее. Она защитит свою красильню, не смотря ни на что. Митра наблюдает за ней – он не допустит провала и защитит детей Варуны от врагов.

Покинуть гарем среди ночи – затея непростая, почти невозможная, однако благодаря Принцу ей известны скрытые ходы, которыми тот нередко пользовался, чтобы тайком видеться. Уснувший город освещает лишь одинокая луна, что бросает чернильные тени, в которых Тия прячется, пока спускается вниз по улицам в трущобы. Изредка слышно, как поблизости лают псы, как в кабаках распевают песни пьяницы и как храпит уличная стража.

Храм встречает Тию пылающими факелами, расставленными по бокам каменной лестницы. В этом оранжевом свете, брошенного снизу вверх, статуи льва и быка кажутся ещё больше и величественнее, чем в дневное время. Огонь зажигается каждую ночь, а двери никогда не запираются, чтобы любой путник мог найти пристанище под крышей храма.

Тия заходит внутрь не через центральный вход, а через крошечную запертую дверцу на заднем дворе, от которой у неё есть ключ. Её встречает зелёно-голубоватая темень, пахнущая тухлыми яйцами. В этой части храма, где происходит конечное действие – окрашивание сукна, – нельзя зажигать огонь. Днём здесь светит солнце, проникающее сквозь решётчатые окна, а ночью – кристаллы, которые, точно плесневые грибы, растут обильно поверх каменных стен.

Комната, в которой стоит Тия, от пола до потолка заставлена деревянными бобинами и гибкими рулонами с накрученным сукном разного размера и плотности. Сукно окрашено во множество оттенков багрянца – равномерных и переливчатых, и, если по стоимости сложить всё готовое вместе, можно купить целый дворец. Но Тии не нужен дворец, а вот парочка новых храмов в центре Ины были бы весьма к руке.

Насколько бы ни был храм обилен на подобные комнатушки и подземелья, полноценную сукновальню в нём не построить; по правде говоря, и для красильни это место неподходящее. Когда Хагейт выкупит всё сукно, денег хватит, чтобы расшириться, и, если дело пойдёт в гору, Тия откроет мастерскую по пошиву одежды и косметическую лавку, чтобы Шахи, Владыки, Короли и прочие аристократы покупали модный выходной туалет напрямую у неё, а не через посредников. Пурпур – это золото на кончике ножа, оно наделяет властью и влиянием: Тия даст своему народу новый дом, новые храмы и возродит из пепла ралехскую культуру. А потом, кто знает, может удастся вернуться на историческую родину.

Но всё это – лишь воображаемые планы. Прежде чем завоевать первенство на рынке, ей придётся ещё со многим разобраться.

Красильня, где происходит варка багрянца, вся состоит из жара и пара, а по размеру даже меньше, чем комната с сукном: здесь повсюду оловянные котлы, водруженные на огонь, в которых варится сырец; большие деревянные кадки, где вымачиваются иглянки; вёдра с ненужной требухой и пустыми раковинами. Классический способ добычи красителя из моллюсков вместе с окрашивание ткани очень затратен по времени – нужно не меньше пятнадцати дней. Преимущество предприятия Тии перед конкурентом в том, что её краситель добыт за пять дней и, к тому же, в большем объёме. Открыть новый метод получения пурпура ей помогли обширные знания в алхимии: в своё время она преуспела в этой науке, будучи ученицей своего отца, который разбирался в алхимии так же безупречно как и в драгоценных камнях. Вспоминать страшно, сколько неудач на протяжении последних лет ей пришлось вытерпеть в алхимических экспериментах, и вот – идеальная формула найдена, и производство запущено!

Она берет со стола прозрачный сосуд, закрытый корковой пробкой, и внимательно смотрит на раствор тёмно-фиолетового цвета. Это концентрированное вещество и есть пурпур, уже готовый окрасить любую ткань. Характерный багряный оттенок ткань получит лишь после высушки.

– Идеальная вытяжка, – Тия расплескивает раствор по кругу. Жидкость равномерная, с лёгким не критичным осадком на донышке. Красильщики, что тут работают, постарались на славу.

В этот момент дверь в комнату открывается, и на пороге застывает Главный Мист с двумя красильщиками. Он не ожидал, что Верховная Жрица посетит красильню ночью. У рабочих морщинистые загорелые лица, почти нет волос и зубов, а одежда с заштопанными дырами. Это нищие из трущоб, что пришли в храм Митры-Варуны в поиске крова и еды. Но здесь не богадельня, за добродетель нужно платить – вот они и платят своим трудом. Их в храме достаточно, чтобы делить сутки на смены: дневную и ночную. Оловянные котлы должны быть всегда под присмотром.

– Почему тут пусто? Кто следит за огнём? – Тия не любит ругать за промахи, но теперь, когда она возложила на красильню огромные ожидания, весь процесс обязан быть безупречным и безотказным.

– Сейчас пересменка, – Главный Мист с одухотворенной улыбкой кланяется ей в пояс. Его нищая свита за ним повторяет, – Я не думал, что увижу вас в столь поздний час. Какие вести нам принесла Верховная Жрица?

– О, нам есть, что обсудить, – она обходит кипящие котлы, направляясь к двери. Проход ей тотчас раболепно освобождают. – Не стой там. Пойдём, нужно поговорить, пока не встало солнце.

3

Сейчас

Джисон не знает, спит он или бодрствует: время в тюрьме для него всё равно, что бесконечный, тягучий морок, лишённый тепла и человеческого голоса. Интересно, насколько глубоко находится темница, раз здесь, несмотря на весь адский жар пустыни, так холодно? Он уверен, что увидел бы пар из своего рта, будь под землёй хоть кусочек света.

Крысы по-хозяйски копошатся рядом с раненным бедром, нетерпеливо перебирая лапками, их острые зубы то и дело цепляются за стылые пятки и не дают Джисону впасть в дрёму. Он отпинывает их, но чем дольше сопротивляется, тем тяжелее ему даётся любое движение. О, в какое же ничтожество его превратили! Окажись Чан здесь, он вызволил бы его, поверил бы ему и пригрел… окажись Чан жив. Джисон не хнычет, пока плачет; слёзы текут сплошным потоком по его израненному, равнодушному лицу в полной тишине, только слышно, как глубоко, с хриплым шумом поднимается и опускается его грудь.

Невозможно поверить, что Чан мёртв. Император, который чутко следит за своей безопасностью и начинает есть или пить лишь после других, не принял бы чашу из рук человека, которому не доверяет. На Арене, в их ложе виночерпием работал Минхо. Будь в штофе яд, умерли бы и послы. А вдруг Чанбин соврал? Вдруг всё это – продиктованная завистью и корыстью, хитрая уловка, чтобы убрать Джисона с дороги?

Некая горестная сила в его душе посылает ему неминуемую мысль, что подобные размышления – лишь личное самоуспокоение, что будь Чан жив, Джисону не грозила бы казнь, Чанбин не искал бы Минхо с таким остервенелым гневом, а Соён не стояла бы над Джисоном с обнаженным клинком. Ведь горе утраты сыграть невозможно.

Новая волна ужаса окатывает его тело, просачиваясь в мысли, плоть и кости. Теперь его колотит изнутри и так буйно, что вот-вот раскрошатся зубы. Он из последних сил отшвыривает пищащих крыс и обнимает себя за ноги, уткнувшись носом между колен. Страшно умирать вот так, в грязном, несмываемом позоре. Страшно жить эти часы и минуты в ожидании, когда за ним придут.

Когда за решёткой раздается звук шагов по сырому камню, Джисон уверен, что слух его обманывает.

Это не палач, не стражник и не слуга. Человек, что останавливается напротив него, держит в руке лампу с крупным зелёно-голубым кристаллом внутри; к этому свету привыкнуть получается быстрее, ведь он не слепит глаза. Одежда на неизвестном такая же как у служителей в храме Единого: основное платье цвета золы, мешковатое из грубого волокна, а уличная накидка с нахлобученным на голову капюшоном местами прохудилась; за поясом прячется потрёпанная книжечка – скорее всего, какое-нибудь глупое, святое писание.

– Я не буду исповедоваться, – Джисон отвык в подземной тишине слышать свой голос, поэтому поначалу себя не узнаёт и говорит тихо, – Возвращайся обратно. Твой бог мне не нужен.

– Но нужен я, – храмовник снимает капюшон. Джисон в который раз думает, что предсмертно бредит. Минхо делает несколько шагов к решётке и обхватывает пальцами один из железных прутьев, – Поднимайся, никчёмыш, и иди за мной.

Джисон встаёт на ноги с одной только надобностью – коснуться руки Минхо своей. Она спасительно тёплая среди подземного холода и нежная, точно персиковый бок, такая, какой и должна быть. Значит это не морок, рождённый опухшей от страха головой. Минхо по-настоящему пришёл к нему. Пришёл за ним. И что он говорит потом – тоже по-настоящему:

– Ты заслуживаешь участи страшнее тюрьмы, в которой ты либо сгниёшь сам, либо тебя выпнут отсюда на плаху. Тебе страшно умирать – не смей это отри…

Джисон с чудовищной силой сжимает пальцы на его руке и плюёт прицельно в лицо. Минхо моргает несколько раз, опустив растерянный взгляд вниз, затем смотрит исподлобья с сердитым, густым и чёрным, как смола, презрением. Если бы расстояние между прутьями позволило Джисону полностью просунуть руку, он бы удавил Минхо, не моргнув и глазом. Тот ему на зло, со стальным спокойствие вытирает лицо рукавом и всем своим видом показывает, насколько смирился, насколько ему всё равно.

– Я никогда жалел о чём-то так сильно, как сейчас: стоило убить тебя в первый же день нашей встречи.

– Я тоже о многом жалею, – Минхо дёргает руку на себя, но Джисон продолжает держать крепко, – Меня тоже, как и тебя, с первой встречи тяготила наша связь…

– Не говори об этом, – Джисон цедит сквозь зубы, уткнувшись вплотную к решётке, – Замолчи! Как у тебя духу хватает называть связью то, что между нами было, и одновременно стоять здесь, любуясь на свою работу!

– А ты, как погляжу, так и рвёшься сдохнуть! Значит я действительно зря остался, чтобы тебе помочь. Как я сразу не додумался, что рисковать шкурой ради заносчивого, тупоголового и неблагодарного кретина – последнее дело.

– Нет, последнее дело – это принимать помощь от убийцы моего брата!

– Он не был тебе братом! – Минхо не повышает голос, наоборот – шепчет, но его шёпот всё равно, что истошный крик, – Никогда! Только я им был – тогда, сейчас, всегда! С самого начала ты принадлежал лишь мне одному! Но стоило Бан Чану, этой скверной твари, поманить рукой, и ты, как верная псина, кинулся к нему! Предал меня! Скажешь, нет? Скажешь, не помнишь, как это было? Я знаю, у тебя не настолько дырявая память!

– Чт… что ты несёшь?

– Не притворяйся, что всё забыл, вешорский птенец! Прошло всего каких-то тринадцать лет.

Вешорский птенец.

Лишь один человек на памяти Джисона так его называл.

Он, точно обжегшись, отнимает пальцы от руки Минхо и отшатывается назад на несколько шагов, звеня кандалами на лодыжках. Всё его существо, каждую мышцу и внутренность охватывают ледяной ужас и стылый упадок духа. До чего жестоко над ним пошутила судьба: в тот далёкий, первый ужин Джисон увидел родинку на чужом носу и задумался, что, если бы черноглазый ралехский мальчик, сладко-горькая тоска по которому всё ещё живёт в сердце, дожил до двадцати семи, он вполне мог бы выглядеть как Минхо. Кто бы мог подумать, что Джисон зрил в корень с самого начала!

– Уна?

Ответ, что звучит спустя хмурую, невыносимо долгую паузу, отгоняет любое сомнение и неминуемым, острым клинком протыкает насквозь его отощавшее от тоски сердце:

– Ты давно лишился права называть меня этим именем.

Он, размягший под вниманием Минхо, значительно отупел и ослеп, а потому игнорировал всякий знак, что указывал на похожесть. Минхо родом из Старого Ралеха – это факт, а его слезливая история про разграбленный ралехцами храм Единого – ложь. Джисон знает, какой на самом деле там был храм, и кто на кого напал, тоже помнит. После погони по трущобам Минхо вёл себя тише воды, ниже травы под крышей святилища языческих Льва и Быка не потому что устал и был испуган лезвия, ранее приставленного к его горлу, а потому что тот трущобный храм – это знакомое ему место, и эту знакомость он хотел скрыть. Если бы Джисон случайно не забрёл туда, он не увидел бы красных лилий, которыми Минхо любит украшать свою спальню и которыми его короновали тринадцать лет назад, не услышал бы вопроса, что Минхо задал ему под влиянием спонтанных чувств: “Твой именной герб – это птица?”.

– Как давно ты меня узнал? – Джисон прячется в тень своей клетушки, словно затравленное животное. Ему неясно, за что хвататься, из-за чего злиться в первую очередь, ведь причин для злости так много, а мысли в голове смешались, как кипящее в котле варево, что его вот-вот разорвёт на куски.

Минхо смотрит на него сверху вниз, задрав подбородок, и его глаза блестят в свете лампы злобной насмешливостью. Он переживает долгожданный момент торжества и без робости демонстрирует это своим голосом:

– Ты спрашиваешь, как давно? Я никогда не забывал тебя. Ох, нет, неправильно, – очередная паскудная ухмылка обнажает его белый, по-хищному сжатый оскал, – Я навсегда запомнил твой поступок, но сам ты для меня – пустое место.

Джисон, сгорбленный под грузом воспоминаний, делает шаг назад и врезается спиной в камень. Эти воспоминания, словно плотный ядовитый туман, заволкивают собой всё подземелье в границах его зрения. Минхо по другую сторону решётки тоже исчезает, а затем появляется вновь, но не взрослым мужчиной, а ребёнком с миловидной, смуглой внешностью, и его звонкий голос раздаётся из утробы солнечного, прозрачно-зелёного леса: “Мы увидимся, если ты согласишься стать мне другом”.

Джисон узнал его, когда от их дружбы не осталось ничего кроме давно потухших головешек и рассыпчатого пепла. Они воссоединились вновь в момент их взаимной ненависти.

– Ты рискнул вернуться в город, в котором тебя разорвут на части, переоделся храмовником и заявился сюда накануне казни, чтобы заслужить прощение у пустого места?

– Насрать мне на прощение! – Минхо почти рычит как зверь, – Хватит тянуть время! Пойми уже: я – твой единственный спаситель!

– Нет ни капли чести в том, чтобы быть спасенным врагом и предателем! – кажется, Джисон догадывается, чего ради Минхо так старается. Должно быть, тот думает, что освободив Джисона из оков, наконец с ним расплатится. Цена спасённой жизни – другая спасённая жизнь, однако Джисон скорее расшибёт лоб о каменную стену, чем примет его поганый долг! – Я прямо сейчас закричу со всей силы, и, когда примчится тюремщик, ты ляжешь на плаху вместе со мной. Уходи, пока я позволяю! Уходи, потому что я всё еще тебя помню.

Минхо отворачивает лицо, его брови хмуро сдвинуты к переносице, а губы сжаты в белую полоску. Глаза опущенные вниз и, прикрытые густыми ресницами, сверкают искорками сердитой печали.

– Значит, ты всё решил?

– Уходи же, – Джисон не контролирует свой голос, не скупится на мольбу. Он знает, что, если Минхо останется ещё на мгновение, вся боль, которую он причинил Джисону, обесценится, превратится в прежнюю жажду, и эта жажда затмит горе от смерти Чана, заставит Джисона вновь добиваться внимания Минхо. А участи, страшнее подобной, представить сложно.

Минхо ставит лампу на каменный пол, ближе к решётке, затем вытаскивает из-за пояса старую книгу, перевязанную шнурком, и кладёт её рядом.

– Пусть святые тексты станут для тебя последним утешением, – следующие слова Минхо произносит нежным ралехским говором, едва открывая рот: – До самого конца помни о нашей ночи и о том, что обещал мне тогда.

Его шаги удаляются в противоположную от выхода из подземелий сторону. Наверняка где-то там есть скрытый ход, которым он воспользовался, такой же ход, который вёл его, Джисона и Тию из дворца в храм на свадьбу. Когда со смертью Полководца началась истеричная суматоха, Минхо вполне мог спрятаться в какой-нибудь подземной норе, точно крот, и ждать там подходящего времени.

“Всё равно”.

Джисон падает затылком на сырую солому и прежде, чем погрузиться в измученный сон, долго смотрит на призрачный зелёно-голубой свет кристалла, что спрятан в лампе. Позволят ли боги, в которых он никогда не верил, увидеть Минхо во сне в последний раз?

“Всё равно”.

К большому разочарованию, ему снится не Минхо, а какая-то неясная сумятица. Сначала он стоит на дне земляной воронки, вокруг которой шумят заполненные трибуны, – это Арена – но драться ему не с кем, все противники уже лежат мёртвые у его ног. С неба падает красный шарф, легкий и воздушный, как пёрышко райской птицы, затем второй шарф – такого же цвета и длины, за вторым – третий, четвёртый… бесконечные алые дымчатые ленты спускаются с неба, словно дождь, и вот они уже похожи на изгибающихся змей, красных ядовитых гадов, которые ползут по ногам Джисона, по рукам и спине, а добравшись до шеи, сдавливают горло. Он в истерическом страхе впивается пальцами в красную ткань, отпинывает змей ногами, однако тщетно – смерть приходит к нему, выбивает землю из-под ног и превращает пространство Арены в непроглядную тьму.

Теперь вокруг него темница: он лежит на соломе в той же позе, какой засыпал, и смотрит на негасимый кристалл в лампе.

Из тьмы коридора выходит неясная низкая фигура с горящими жёлто-оранжевыми глазами. Эти глаза со смолисто-черными, круглыми зрачками, не моргая, смотрят на Джисона, и чудится, будто их хозяин явился из самой преисподней. Потом откуда-то слышится явственное кошачье рычание хищника, и Джисон вспоминает, у кого видел такие глаза. Точно с такой же оголенной животной жаждой смотрел лев на Арене, когда бросался на него, обнажая клыки и когти.

Ещё одна пара желтых глаз возникает в темноте, ближе к каменному полу, и зрачки, заполняющие светящуюся радужку, уже не круглые, а вертикальные. Рыжий кот с исполосованной шрамами мордой выпрыгивает на свет лампы и по-свойски усаживается напротив решётки. Это Пират, что живёт в трущобах при храме. Его хозяйка, Безымянная девочка четырёх-пяти лет, которую Джисон принял за льва, встаёт рядом. При свете её глаза больше не сияют подобно огненным факелам, но сохраняют свой оранжевый потусторонний оттенок.

Она садится на корточки рядом с книгой, открывает её на первой странице и пододвигает ближе к Джисону.

Святой текст начинается с крупной красивой буквицы, украшенной красными лилиями, и написан ралехским языком, который Джисон помнит лишь условно, но почему-то всё ещё может легко его читать:

“Когда-то не было в мире ни земли, ни неба, не горело солнце, и моря не омывали берега. В черной пустоте жил прекрасный бог по имени Варуна и мечтал только об одном: превратить тьму вокруг себя в красоту жизни. Однако любое семя гнило в его руках, и даже, если какому-то ростку случалось проклюнуться наружу, он неумолимо чах. С каждой неудачей Варуна печалился и плакал, а его слёзы орошали пустоту, как орошают землю проливные дожди, делали тьму ещё гуще и жирнее…”.

– Человек самое глупое создание этого мира, – Безымянная открывает рот, но голос не принадлежит маленькой четырехлетней девочке. Голос, который Джисон слышит, имеет, кажется, смешанный пол, неясную громкость и глубину, в нём есть двойственность звучания, похожая на эхо в горах, на рябь на воде, в нём есть подчинительная манера и огненная власть, человеку не присущие. – Вот, например, кошка, – этот некто, что прячет свою сущность в обличии ребёнка, ласково гладит Пирата по голове, – будет всегда уважительно предана своему хозяину и от протянутой ладони, – Безымянная ставит руку перед мордой Пирата, и тот благодарно её лижет, – никогда носа не отвернёт. А вы…

Девочка выпрямляется во весь свой крошечный рост. Её длинная тень, брошенная лампой, наводит на Джисона первородный ужас. Ужас уже испытанный им однажды, в далёком-далёком детстве. Но если тогда он смог убедить себя, что всё дело в детской впечатлительности, то теперь нет… ему больше не кажется.

На каменной стене волнами расходится живая тьма, напитавшаяся неизвестными соками, и от того по-сытому жирная. Глубоко, среди волокон черноты то и дело мелькают звериные челюсти с жёлтыми клыками и налитые кровью половинчатые глаза, есть там и человеческие лица, искаженные гримасами боли, чьи горестные стенания приглушённо доносятся из аморфного брюха. Чёрная, кровожадная бездна чует страх Джисона, присматривается к нему, готовая наброситься, проглотить вместе с костями, когда Безымянная этого попросит. И всё это по-настоящему.  

– Вы – строптивые и неуправляемые покровители разрушений, – двуполый бесформенный голос продолжает предъявлять Джисону свои непонятные претензии, – Я давно перестал вас любить. А Он – любил вас всегда. И потому я здесь. Читай! – девочка пинает книгу в сторону решётки, – Читай мне вслух!

Джисон, наполненный страхом до краёв, читает, как было велено, а когда доходит до строчки “...любое семя гнило в его руках…”, Безымянная приказывает жестом остановится.

– Вот тебе наука. Любому земному творению, насколько бы величественным или жалким оно ни было, в одиночестве – суждено издохнуть. Сука не даст щенков без кобеля, росток не вырастет без солнца, даже вонючая плесень, какой заразилась солома под твоими ногами, не появилась бы, не будь вокруг сырости. Ты здесь, Хан Джисон, потому что ты один. И умрёшь именно потому, что ты один. Если рука помощи протянута, прими её. Если дал обещание, выполни его вопреки смерти.

В этот момент Пират с протяжным ласковым мяуканьем запрыгивает ей на грудь, и девочка обнимает его с трогательной любовью. Она упирается спиной в каменную кладку и растворяется в собственной тени, сверкнув напоследок огнём нечеловеческих глаз.

Джисон просыпается, покрытый потом с головы до пят.

Он лежит, от холода обняв колени, далеко от соломенной лежанки, почти впритык к решётке. Беспокойный, удивительно реалистичный сон беснуется в голове остаточными образами, и кажется, будто тени в подземной коридоре шевелятся как живые. Мягкий свет кристальной лампы ещё не погас. Книга, перевязанная шнурком, находится там, где Уна её оставил.

Уна… он ведь когда-то уже спас Джисону жизнь, уберёг его от несущихся наездников кок-бору – это было в Ралехе, в День Жизни. Как он мог забыть! Когда Джисон спас его в трущобах, он не водрузил на него долг, а выплатил собственный! Тогда зачем на самом деле Минхо пришёл к нему в подземелье? Неужели так измучился от вины, что решил исправить хоть что-то? Будь он таким совестливым, ни за что бы не предал их связь, не сделал бы Джисону больно! Возможно ли, что Минхо изначально не хотел, чтобы всё случилось именно так: убийство Чана было им запланировано, а пленение Джисона – нет? Но, вероятно, Джисон о подобном думает, потому что неосознанно оббеляет Минхо, ведь всё ещё им одержим, а потому критически прийти к верному выводу не может. Об истинных чувствах Минхо он узнает, только спросив его лично.

Джисон берёт сквозь железные прутья книжку со святыми текстами. Расшнуровав и открыв её, он ожидает увидеть на первой странице историю о Варуне, но с удивлением находит квадратное углубление, вырезанное сквозь плотно склеенные страницы. В углублении прячутся два ключа на кольце. Это ключи от кандалов и темницы.

***

"Когда-то не было в мире ни земли, ни неба, не горело солнце, и моря не омывали берега. В черной пустоте жил прекрасный бог по имени Варуна и мечтал только об одном: превратить тьму вокруг себя в красоту жизни. Однако любое семя гнило в его руках, и даже, если какому-то ростку случалось проклюнуться наружу, он неумолимо чах. С каждой неудачей Варуна печалился и плакал, а его слёзы орошали пустоту, как орошают землю проливные дожди, делали тьму ещё гуще и жирнее.

Однажды Варуна услышал чей-то голос: "Здравствуй, прекрасный Варахрам, я явился забрать твою печаль. Сложи ладони вместе и подуй в них. Тогда я покажусь тебе".

Варуна сложил ладони, как попросил голос, и подул. От его дыхания вспыхнул огонь и согрел нутро Варуны, скованное тоской и слезами. Огонь всё рос и рос в его руках, пока не превратился в Митру. Отступила вездесущая чернота. Пустота окрасилась в белый слепящий цвет.

"Варахрам – есть Священный Огонь, – сказал Митра, – Ты – мой Огонь, и я стану тебе поклоняться".

Он упал на колени и поцеловал своему Варахраму ноги, потом Варуна лёг и позволил ему взобраться на себя..."