Открываю глаза. Шум моря затихает, но не замолкает, становится тише, но не исчезает. Море, море, море… Только море. Только его ненавязчивый, пусть и однообразный шум, только его особое биение, отчасти похожее на биение сердца. Тук-тук-тук. Волны лишены ритма, но они не дают воде застояться, не дают воде умереть, не дают жизни прерваться. Может быть, волны — это сердце моря.

Прислушиваюсь к своему дыханию. Вдох-выдох. Жизнь построена на кислороде, вся жизнь построена на кислороде. И только морю дышать не нужно, чтобы двигаться, чтобы танцевать, чтобы занимать две трети поверхности земли, чтобы… Раз-два-три. Раз-два-три. Дыши, тебе это нужно, а величественному, красивому, захватывающему дух морю — нет. Восхищайся, люби его всем сердцем, и тогда, даже если ты никогда в жизни его не видел, оно тебя не покинет.

Сажусь на кровати, и зеркало показывает мне меня. Закрываю глаза, а шрамы будто огнём обжигает, и я прижимаю ладони к щекам. Вода, мне нужна вода. А море бьётся, бушует, разрушая слабое спокойствие. А море хочет вырваться наружу и затопить комнату, магазин, весь город. Морю тесно внутри, море хочет… Море должно быть свободным. Я — его клетка, его проклятье, его убийца. Крепко сжимаю горло руками. Нет, я не могу позволить ему уйти. Море шумит, разъедает мягкие ткани моего организма, а соль причиняет невыносимую боль, жжётся, щиплет, шипит. Я кричу, куда-то падаю, дёргаю себя за волосы, бью, цепляюсь пальцами за воздух, и с каждой секундой я всё ближе к безумию. Море вытекает из моих глаз, море вытекает из носа и рта, море вытекает из шрамов. Мне больно, но не страшно, мне не нравится, но не хочется, чтобы море успокоилось. Оно не должно быть спокойным, оно должно быть живым. Море, моё море. «…ночью ночью от травы до вершин всё — биение…». Я захлёбываюсь морем и кашляю, бью рукой по полу, и вода откликается на малейшее моё движение, рисуя круги, и тихий её плеск заглушает мой хриплый кашель. Я не умею дышать под водой.

Всхлипываю, открываю глаза. Вытираю море, текущее по щекам, пытаясь почувствовать шрамы. Не могу уловить их тонкие нити, опутывающие моё лицо. Дышать тяжело, но с каждым вдохом кислород словно всё больше разъедает преграду, проникая в организм в больших дозах. Всё хорошо, говорю я себе. Море вернулось, успокоилось, насытившись свободой, море затихло. Пол сухой, и кожа сухая, и солнечные лучи пытаются пробиться сквозь шторы. Дыхание восстанавливается. Доброе утро.

В магазине, как всегда, безлюдно. Все сторонятся чудовища со шрамами. Только море со мной, поёт мне свои бессловесные песни, воет и кричит, и лишь на несколько часов замолкает, чтобы перевести дух перед тем, как снова разразиться тысячами мелодий, плавно переходящими одна в другую. Только море живо. Только море, придя единожды, остаётся навсегда. Я прикладываю руку к груди, чтобы на секунду почувствовать его, но на мой жест откликаются не волны, а всего лишь мышца, разгоняющая кровь по моему телу. Пальцы холодные, и мне нравится их ледяное прикосновение, словно кто-то другой трогает меня. Сама мысль о чужой ладони в районе моего сердца, исправно отбивающего свой мерный ритм, заставляет меня сдавленно хохотнуть. Со мной — навсегда — одно лишь море. И куклы.

И куклы. Они смотрят на меня отовсюду, и нет места, где их цепкий неподвижный взгляд не смог бы найти меня. Тысячи карих, голубых и зелёных глаз. Тысячи стеклянных глаз, мёртвых глаз. Тысячи историй и имён. Тысячи морей внутри. Тысячи тысяч воспоминаний о том, чего никогда не происходило. Моих воспоминаний.

Колокольчик над дверью магазина звенит, приветствуя неожиданного и нежданного гостя. Гостей. Их голоса перекрывают шум прибоя в моей груди, они такие шумные, такие громкие, такие непривычные. Я морщусь, а шрамы горят, напоминая, что я урод, что я недостоин не то, что покупателей, но и какого-либо внимания, что темнота, море и куклы — мои единственные друзья. Люди умеют говорить, и их голоса, их смех, их слёзы чужды для меня, их жизнь — жизнь света. Моя жизнь — жизнь моря. Я позволяю им не замечать меня, пока они, жужжа своими звенящими голосами, как назойливые насекомые, заходят в магазин и с восхищением оглядывают мою коллекцию. Солнце следит за ними, с неохотой оставаясь за дверью, словно прощаясь и обещая подождать снаружи. Я не в силах отвести от них взгляд, молодых и красивых, живых и настоящих, связанных друг с другом невидимыми нитями, и горечь обжигает горло. Но я покорно её проглатываю и возвращаюсь к своему морю, которое никогда не состарится и не утратит свою первозданную красоту, никогда не погибнет, никогда не оставит наедине с кровоточащими ранами и никогда их не нанесёт. Как он. Его танец, его музыка воскрешают во мне спокойствие, граничащее с безразличием, и горечь уходит, стирается, смывается. Ей не место здесь.

— Мистер Уэй, — говорит девочка, и я вздрагиваю — она стоит в смущающей близости, а я упустил мгновение, когда она подобралась так близко. — Извините, я не хотела вас напугать, — говорит она без тени сожаления или вины.

Я ничего не отвечаю, только смотрю на неё в упор, а сердце колотится быстро-быстро, и руки начинают подрагивать… Её пытливый взгляд останавливается на каждом из моих шрамов, но я не отворачиваюсь и не прикрываюсь. Море научило меня не прятать ту уродливость, которую уже заметили, и я держусь. Я не смущён, я просто не хочу, чтобы кто-то считал, что он в праве раз за разом вскрывать мои раны и оставлять их кровоточащими, ноющими, разодранными и разобранными, как игрушка в руках ребёнка. Но, тем не менее, я выдерживаю её пристальное внимание к своему лицу. Она наклоняет голову и говорит:

— Приятно, наконец, познакомиться с вами.

Я лишь киваю, не в силах преодолеть свою к ней неприязнь, обусловленную её поражающей бестактностью. Но её улыбка не меркнет, а, кажется, становится только ярче, словно одна лишь моя реакция вызывает в ней радость. Морская соль щиплет изнутри, шипя на мои раны. Мне удаётся сохранить видимую невозмутимость, поскольку, как бы жалко это ни звучало, у меня было время потренироваться. 

— У вас очень уютно. И красиво, — продолжает она. Я не отвечаю даже кивком, безразличным взглядом исследуя её круглое личико, потемневшее от загара. — Ну же, скажите хоть что-нибудь, мистер Уэй. Скажите «Спасибо, Джо», или там, не знаю, скажите «доброго дня»… Я вас не покусаю — честное женское, — смеётся она.

Я говорю: «спасибоджодоброгодня», а она заливается детским хохотом.

— Вы забавный, вы ей-богу забавный, — говорит она. — Я вас себе совсем другим представляла, — она опирается локтями о прилавок — я подавляю укоряющий вздох, — и лямка её светлого летнего сарафанчика спадает на плечо. Она же будто не обращает на это внимания и самозабвенно продолжает: — Я недавно приехала, только на лето, и мне сразу рассказали про вашу лавочку — я люблю кукол и вообще всякие пылесборники, — и мне захотелось прийти, посмотреть... Говорят, вы спятивший отшельник, — я улыбаюсь её словам, — ни с кем не разговариваете, никого сюда не пускаете, а вы вполне себе обычный. 

— Сочту за комплимент, — отвечаю я, и губы Джо расплываются в улыбке. Она — летний ветерок, она — обжигающий песочный пляж, она — свобода и раскованность. Я улыбаюсь ей тоже. 

— Вы меня простите за бестактность, но почему вы живёте один? Ни друзей, ни девушки. Неужели вас не интересуют отношения и всякое такое? Я бы вот...

— Довольно, — по-настоящему рявкаю я, обрывая потенциальную клиентку на полуслове, но не рассчитываю громкость, и её друзья обеспокоенно смотрят на нас. Джо упрямо сжимает челюсти, как ребёнок, которому не купили конфету, и вся её фигурка напрягается, будто бросая мне вызов. И я его принимаю. — Это не ваше дело, мисс. Если вы хотите купить куклу — покупайте, а мою личную жизнь давайте оставим мне.

Она качает головой, и натянутый смех разносится по холлу. Краем глаза замечаю, что группа друзей косится на нас, а Джо машет им, как будто развевая все их сомнения и не заданные вопросы. Кто-то из ребят отвечает ей идентичным жестом, кто-то — улыбкой, кто-то — оттопыренными большими пальцами. Джо переводит взгляд на меня, и я физически чувствую холод, с каким она ко мне теперь относится.

— Не обязательно было на меня кричать, — говорит Джо тихо, но враждебно. — Всего вам доброго. 

Она манит пальцем своих друзей, и они уходят, воровато оглядываясь и разве что пока не крутя пальцем у виска. Дверь громко хлопает, и солнце больше не рвётся внутрь, вновь обретя приятную компанию. В ушах звенит, но это даже не важно. Из глубин памяти, давно покрытых пылью углов моего разума вновь появляется его лицо, и мне дурно. Море шумит, волнуется, как то бывает всегда, когда он врывается в размеренную мою жизнь, в мои мысли. Он — мой шторм, мой ураган, моё разрушительное стихийное бедствие. Рядом с ним всегда неспокойно. Я сжимаю кулаки, закусываю губу, чтобы только не сорваться и не уничтожить пару-тройку фарфоровых девочек. Автоматически перевожу взгляд в сторону, где пару минут назад бурлила жизнь, и замечаю, что две куклы исчезли. Но бежать ни за кем не то чтобы не хочется — нет сил. А море бушует и поднимается выше, к горлу, и вытекает из глаз. Я, кажется, кричу, ноги подкашиваются, и я падаю. Бьюсь головой об пол и сжимаюсь в маленький комочек. Призрачное ощущение чужих рук заставляет меня рыдать ещё отчаяннее, а море — бесноваться с большей силой. И я прошу его уйти, уйти далеко-далеко и навсегда, и зажимаю рот рукой, как ребёнок, закусывая кисть в районе большого пальца. Но он не уходит.

Он… На самом деле он и не приходил.

Пальцы сжимают рубашку на груди, напротив бьющегося сердца. Вырвать его и протянуть ему, или бросить в лицо, и может быть, тогда до него дойдёт, что он со мной сделал. И может быть, тогда он перестанет терзать меня. Я захлёбываюсь своей истерикой, как морской водой, и растворяюсь в этом шуме, как любой утопающий. Руки дрожат, и воздуха катастрофически не хватает. Я пытаюсь вдохнуть, но лёгкие отказываются работать. И я бы испугался, если бы не проходил через подобное как минимум раз в несколько месяцев.

А к запаху моря присоединяется запах крепкого табака, и руки ложатся на моё тело, успокаивающе гладя невесомыми, дымчатыми движениями, и каждой своей клеточкой я чувствую его присутствие. Но нет сил ни кричать, ни отбиваться, ни даже плакать, и я позволяю ему касаться себя и тешить нас обоих тщетной надеждой, что всё ещё может наладиться.

После приступов и его призрачных визитов магазин кажется более унылым и одиноким, чем обычно. Радио негромко насвистывает танцевальные мотивы, но его неуместная жизнерадостность неподвластным логике способом вписывается в атмосферу моего вечернего отдыха. Запах табака, пришедший вместе с ним, с ним же и ушёл, а море успокоилось, и только едва слышный шёпот волн напоминает о дневном шторме. Сейчас — только безликий треск радио, темнота, почти ослепляющая собой, и спокойствие, безликое, но нужное, и мистическое наслаждение, «от травы до вершин всё — биение всё — дрожание голосов». Ты чувствуешь? Чувствуешь мой мир, который никогда не откроют слова, одни только ощущения, ощущения и море? Закрой глаза и позволь морю убаюкать тебя, завладеть тобой, спасти тебя. Позволь тому, что сильнее, взять над тобой верх.

Улыбаюсь, а радио мурлыкает какую-то незатейливую мелодию, и я могу полностью отдаться ничегонеделанию, спокойствию и счастью, которое неизбежно наступает в такие тёплые и уютные (одинокие) вечера. «…где-то льётся вода только плакать и петь вдоль осенних оград…» Ливень тарабанит в окно, будто просясь войти, и я отставляю в сторону кружку с горячим чаем, сбрасываю с плеч старый розовый плед и выхожу на улицу. Капли бьют по лицу, а я смеюсь, и мне не больно, только радостно и жить хочется, и дышать полной грудью, «всё рыдать и рыдать быть ребёнком ночью и смотреть всё вверх только плакать и петь»… Я подставляю лицо дождю, наслаждаясь свободой, «только плакать и петь только плакать и петь только жить». А дождь теряет свою силу с каждой брошенной на землю каплей, и с каждой нотой его мелодия затихает, и улыбка — единственное, что можно на это ответить. Я улыбаюсь, как давно уже не улыбался, и я счастлив, как давно уже не был, и мне даже не нужен запах табака, чтобы быть уверенным, что он знает, что он чувствует, даже находясь в десятках миль от меня и, может быть, никогда обо мне не вспоминая.

Куклы улыбаются мне своими застывшими аристократическими полуулыбками, а их глаза следят за каждым моим движением. Море поёт мне свои бодрые песни, сливаясь, переплетаясь со звуками старого приёмника, и я пританцовываю и присвистываю в такт. Пыль кружится в солнечных лучах, словно живя своей жизнью и своей музыкой. Мне отчего-то безмерно хорошо, и хочется танцевать и играть, и это ощущение полнейшего счастья стирает всё прошлое горе и истерики, и ненависть, и злость, и даже его. Я улыбаюсь, беря в руки очередную фарфоровую красавицу, поправляю её тёмно-зелёное платье, вуаль и прелестные вьющиеся волосы. Она смотрит на меня снисходительно, с долей жалости, будто зная что-то, что даже мне неизвестно. Протираю её ячейку и возвращаю на место. Она вдохнула бы полной грудью, если бы умела дышать, и, быть может, её маленькие губы ответили бы мне тёплой улыбкой. Я в заключительный раз провожу кончиками пальцев по её светлым волосам и перехожу к следующей. Аккуратно, чтобы не сломать ажурный зонт, раскрытый над её головой, вытаскиваю её на свет и несколько секунд любуюсь ею, её прекрасными тонкими пальцами, сжимающими рукоятку зонта, вручную сделанными ресничками, прелестными узорами и кружевами на её платье. Она прекрасна. Я улыбаюсь ей:

— Устала, наверно, стоять там? Тебе внимание нужно…

Она ничего не отвечает, и губы её остаются неподвижными. Море беззлобно смеётся надо мной, играя с ветром, а я напеваю мотив, услышанный по радио, слегка покачиваясь, и думаю, что больше мне ничего и не нужно. Такие светлые, тёплые дни, когда не одиночество упивается тобой, а ты — одиночеством, достойная плата за истерики и слёзы, и за него. Как же хорошо, спокойно и легко. Я пою об этом для себя, моря и кукол, и в этом летнем мотиве растворяется всё ненужное, всё ушедшее. Протираю пыль в её ячейке, но не успеваю поставить её на место, как дверь магазинчика открывается, и вместе с посетительницей и приветливым звоном в помещение врывается терпкий запах табака. Кукла выпадает из мох рук и разбивается с глухим треском. Не могу отвести взгляда от двери, сбросить оцепенение и взять себя в руки не столько потому, что он всё равно знает, сколько в силу шока и даже настоящего ужаса. Он никогда не появлялся, когда со мной всё было в порядке, но я чувствую горький запах, чувствую, как море подступает к горлу, и едва держусь на ногах. Медленно делаю шаг назад, но падаю, не будучи до конца уверенным, виноват ли скользкий пол или же внезапная слабость во всём теле. Дышать тяжело, и морю не до песен, ему хочется на волю, туда, где не пахнет сигаретами, то есть им не пахнет, туда, где он не сможет нас найти.

— Я пришла, чтобы за ребят извиниться, и вот… кукол принесла… Я тебя напугала? — насмешливо спрашивает Джо, но я улавливаю нотки неуверенности и нервозности в её голосе, будто она сомневается в уместности своего тона. Я только отрицательно мотаю головой и еле слышно, на пределе моих возможностей, отвечаю:

— Нет, запах.

— Я курила, — она протягивает мне руку, чтобы помочь подняться, и я благодарно принимаю помощь. — Тебе не нравятся курящие девушки? — она вновь предпринимает безуспешную попытку вернуть себе былую уверенность, которая буквально пропитывала воздух вокруг неё, как только она вошла. Я вдруг вижу в ней его, молодого, красивого, порой безгранично и безрассудно смелого. И улыбаюсь. Море успокаивается, кажется, но только кажется, а запах, запах выветривается потихоньку. Но это тоже только кажется. Он рядом, а значит, больше нет настоящего, значит, всё только кажется.

— Нет, — говорю я, посмотрев на неё. — Ты не поймёшь.

Она упрямо поджимает губы, качает головой и говорит:

— Я не тупая, соображу.

Я смеюсь, но не над ней и без злости. Джо хмурится, несильно толкает меня в плечо, но я не могу остановиться. Она не поймёт. Даже он не понял сначала, пока не почувствовал сам, что весь его «дар» сконцентрировался на мне одном, и теперь я один — раскрытая книга, но мне не нужно быть рядом, чтобы он чувствовал меня, моё море. Для меня же сигареты и другие люди, помещения — всё утратило запах табака с самой первой нашей встречи. Начиная с нашего знакомства — и навсегда — табак был только его запахом, как море — только моей душой. От моего смеха остаются последние нотки, повисшие в воздухе, а от моей прежней весёлости — старые, ржавые воспоминания из самых глубин моего подсознания, полного призраков, поломанных игрушек и пыли. Море шипит на меня, а я могу только дышать полной грудью и считать про себя волны, чтобы успокоиться и оставить нас в покое.

Джо несмело касается моего плеча, и я поворачиваю голову, чтобы встретиться с её обеспокоенным взглядом. Я неопределённо киваю, а она хмыкает и закатывает глаза.

— Я приготовлю чай, хорошо?

Благодарю её в ответ, а она бросает что-то колкое, но шутливое, и я позволяю себе улыбнуться. Джо, дружески похлопав меня по плечу, уходит в указанном направлении, повторяя мои небольшие инструкции по поиску необходимых принадлежностей. Я смотрю на разбившуюся куклу, от которой не осталось и следа былой красоты, аристократичности, возвышенности. Только горка битого фарфора и кусок тряпки. Даже нелепо, как легко и быстро можно уничтожить что-то прекрасное, сровнять с землёй — пуф — и больше ничего нет. И больше совсем ничего нет.

Море молчит, будто прячется от того, кто всё равно найдёт, ведомый бурями, чувствами, запахом. Он найдёт, даже если не хочет искать, даже если ему это нужно ещё меньше, чем мне, даже если у него есть иллюзия выбора. Он найдёт, и мой мир обратится в пепел, сожжённый нашей общей горечью. Опять.

Джо ёрзает, пока я пью свой крепкий чай, и я почти физически ощущаю гложущее её любопытство, которое вырывается наружу в виде бесконечных смешков, бегающих глаз и беспорядочных ударов пальцев о столешницу. Я вслушиваюсь в этот бессистемный шум, и потихоньку уходят недоверие и неприязнь, и кажется, будто мы знакомы много-много лет. Я так отвык от компании, от звуков, от заботы, необходимой сейчас, и, не скрою, мне этого не хватало. Как бы ты ни привязывался к морю, к одиночеству, к куклам, иногда людям нужны люди. Люди, которых даже его запах не заменит. Джо напротив меня наклоняет голову, словно это может помочь ей понять поток мыслей в моей голове, прищуривается, но её летняя улыбка выдаёт её с головой. Я поджимаю губы, чтобы подыграть ей, и она смеётся громким, заливистым смехом, откидывая голову назад. Её жизнь — жизнь лета, жизнь солнца, жизнь счастья. Моя жизнь — жизнь моря.

— Мистер Уэй, — говорит она, внезапно посерьёзнев, — что это всё-таки было?

Я опускаю голову, чтобы не встречаться с её пронзительным взглядом, отчасти, может быть, чтобы спрятать шрамы, которые словно огнём обожгло, чтобы не…

Запах.

Так пахнет он, табаком пахнет только он, и запах такой сильный, значит, он близко, значит, уже нашёл. Значит, вот-вот к чёрту полетит всё, что я знаю и люблю, всё, чем горжусь, всё, чем дышу. Волны бьются о берег с яростью, и ветер свистит в ушах, и тучи заволакивают небо. Катастрофа неизбежна.

Я закрываю глаза, чтобы успокоиться, и крепко сжимаю кулаки. Дышу ровно, беззвучно считаю до десяти и только после этого позволяю себе открыть глаза и сказать:

— Уходи, пожалуйста.

Он приходит за полночь. Толкает дверь ногой, насмешливо улыбается и не сводит с меня взгляда своих огромных глаз. Море щиплет в носу, и хочется не сдержаться и расплакаться, сжимая его в объятиях, перебирать пальцами его волосы и позволить себе вдыхать его запах, ему — целовать мои шрамы, любить меня, прикасаться ко мне, нам — пить один на двоих кофе, переплетать пальцы и становиться единым целым. Но я не могу. Мы не можем. Мы не можем.

— Здравствуй, — говорит он.

Я не могу раскрыть рта, чтобы ответить. Мне дурно, как то бывает всегда, когда он рядом. Я не смотрю на него, лишь вслушиваюсь в его размеренные шаги, ровные вдохи, в шуршание его одежды, в биение своего сбрендившего сердца, в бешеный ритм волн. Диван скрипит, когда он садится рядом. Море накрывает меня с головой, когда он шепчет: «Я скучал». И я отталкиваю его, отрицательно мотаю головой, прошу его не прикасаться ко мне, и не плакать уже не получается. Он говорит, что всё знает, что он не хочет больше быть сторонним наблюдателем, что мы связаны и всегда друг к другу возвращаемся, мы обречены возвращаться. Нам друг от друга не сбежать. А потом он говорит:

— Я люблю тебя.

И тогда я срываюсь и подаюсь вперёд, и он крепко меня обнимает и беспорядочно целует, и шепчет что-то, а я плачу, держусь за него, как за спасательный круг или, вернее, как за камень, который утащит меня на дно, но это не важно сейчас. Я вдыхаю запах табака, его родной запах, и, может быть, всё становится на свои места, и, может быть, мы всё делаем правильно, и, может быть, я не утону. И, может быть, на этот раз я прав.