Я просыпаюсь один. На секунду мне начинает казаться, что я выдумал прошлый вечер, что он не искал меня и не приходил вовсе, что всё это — лишь мой сон, помутнение рассудка, фантазия, если угодно, но смятые простыни, ещё хранящие тепло его тела и едва ощутимый запах, и сбитое одеяло кричат об обратном. Я сажусь и оглядываюсь вокруг. Вещи, которые мы небрежно бросили у кровати, аккуратной стопочкой лежат на стуле недалеко от двери. Солнечный свет заливает всю комнату, расплескавшись на полу, и я зажмуриваюсь: слишком ярко. Я никогда не открывал шторы, чтобы избегать таких неприятных встреч с утра, и только один человек мог сделать это. Я улыбаюсь, проводя ладонью по волосам. Он действительно здесь.

Дверь в спальню открывается, и входит он, сопровождаемый неизменным запахом табака и ароматом свежесваренного кофе. Я вдыхаю полной грудью, а он улыбается мне, и один только бог знает, как сильно я скучал. Мне хочется сбросить одеяло и танцевать с ним, танцевать, пока не заболят ноги, и смеяться надо всем, что когда-либо приносило боль, и целовать его, и ловить его поцелуи, и улыбаться, пока не заболят щёки, и молчать обо всём, о чём молчится. Но я не двигаюсь, глядя, как он медленно подходит ко мне, ставя на столик поднос с утренним кофе. В носу противно колет, и слёзы скапливаются в глазах, и я стараюсь сморгнуть их, чтобы он не заметил. Но он — как всегда — замечает, и радость в его глазах и улыбке меркнет. Мне так много хочется сказать ему: как я счастлив, что он здесь, как я испугался, не обнаружив его рядом, как я скучал по нему, как я благодарен ему — и не только за кофе. Но я говорю только: «Доброе утро» хриплым голосом, а он лишь коротко целует меня в висок и шепчет: «не нужно, я знаю», и я молчу. И меньше, чем на секунду, меньше, чем на мгновение, мы — одно целое. И мы оба знаем, что это лишь иллюзия, сказка, в которую не поверит и ребёнок, и наше целое даст трещину изнутри и разобьётся на мириады кусочков за одну сотую секунды. Он шепчет одними губами: «прости», — и поспешно уходит, опустив голову, будто виновный в чём-то, аккуратно прикрывает за собой дверь, забирая запах, который всегда так или иначе помогал мне проходить через то, на что у меня самого никогда не хватило бы ни сил, ни мужества. Я не прошу его вернуться, я позволяю ему — нам — притвориться, что всё в порядке, что мы совершенно обычная пара, что я не разваливаюсь на части рядом с ним, что мы действительно справляемся. Только руки дрожат, и море шумит, танцуя внутри меня, чтобы только причинить мне как можно больше мучений. Мне больно, и я хватаю воздух ртом, словно волна захлестнула меня с головой, и каждый вздох может стать последним, а я цепляюсь за жалкие секунды, как будто кто-то сможет найти меня и спасти, пока не стало слишком поздно. Инстинкт самосохранения, заставляющий надеяться и верить в несбыточное, исправно работает, а мне с каждым разом всё тяжелее выживать и бороться за собственную жизнь. И я прошу море успокоиться, прошу себя успокоиться. Зная, что спокойнее не будет. Кружка выпадает из трясущихся рук, и кофе выплёскивается на пол, туда, где несколькими минутами раньше плясали солнечные лучи. К горлу подбирается тошнота, и я падаю на кровать в надежде, что это поможет унять боль. Но море лишь смеётся надо мной, всё яростнее и яростнее атакуя меня, и я кричу, хватаясь руками за одеяло. Я чувствую запах, его запах, и море чувствует и отвечает высокими волнами, словно протестует и пытается высвободиться, разбив свой маленький аквариум. Оно не любит запах лишь потому, что не властно над ним. Оно злится на него, на табак и на меня за то, что в очередной раз проявил слабость и позволил ему остаться. Мне больно и кажется, что каждый шрам на моём лице раскрылся и кровоточит, и кровь смешивается с морской водой, льющейся изнутри. Я снова кричу, царапая лицо ногтями. И настолько же, насколько это больно, я не хочу, чтобы море затихало. Море властное, оно не подчиняется, оно ставит свои условия, у него свои правила. Можно лишь принять их и смириться, но не изменить. И я люблю его, люблю, даже если оно уничтожает меня, и не потому, что знаю, что в конечном итоге оно исцелит нанесённые собою раны, а потому, что всегда остаётся величественным и бесконечным. Оно больше, чем я, больше, чем он, больше, чем кто-либо. Кто я, чтобы приказывать ему? Кто я, чтобы просить его? Кто я, чтобы ставить свою жизнь выше него? И даже он, и даже запах не могут справиться с морем, успокоить его. «когда-нибудь оно, а не — увы — мы захлестнет решетку променада и двинется под возгласы не надо круша столы грядущему моллюску готовя дно» Я сдавленно смеюсь, и это лишь усиливает боль в животе. Я закрываю рот рукой, чтобы не позволить очередному крику вырваться из моего горла. И чувствую лёгкий поцелуй на своём плече, и слышу шёпот, который способен заглушить любой шторм:

— Тише, милый, тише, я здесь.

Когда я спускаюсь в магазин, он сидит на диване для посетителей, поставив на колени одну из кукол, пальцами перебирая её длинные светлые волосы и отстранённым взглядом глядя в сторону полок с моими девочками. Здесь прохладно, но не холодно, и всё же он не снимает свою джинсовую куртку, надетую поверх толстовки. Сколько мы знакомы, он носит как минимум четыре слоя одежды. Я улыбаюсь. Спустя столько лет, спустя годы разлуки, он не изменился. И мы совсем не изменились. Повзрослели — да, но не изменились.

Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоить расшатанные нервы и набраться смелости, чтобы впервые самому начать разговор. Но слова застревают в горле, мешая дышать, и мне с трудом удаётся проглотить их. Я закрываю глаза, прислушиваясь к себе, к морю, и вижу кристально чистую гладь, в которой отражаются облака и столь же бездонное небо, и солнечные лучи танцуют повсюду, сверкая ярче самого дорогого алмаза. Я не над морем, я не в море, я и есть море. Я прекрасен, я свободен, я жив. Я одними губами повторяю эти слова, прежде чем дыхание восстанавливается. Я прекрасен. Я свободен. Я жив.

Быстро, как только могу, спускаюсь к прилавку, надеясь занять себя чем-нибудь и оттянуть неизбежное. Но он не двигается и ничего не говорит, словно меня здесь нет, и мне страшно. Однако я тоже молчу, прикусываю губу и жду, затаив дыхание. Мои губы непроизвольно дёргаются в улыбке. Мы знаем друг о друге всё, и даже больше, но по-прежнему ведём себя словно чужие, боимся и слово лишнее сказать, боимся того, что можем сделать, боимся того, что можем не сделать. Это нелепо и даже забавно в какой-то мере, но он будто этого не замечает, не обращая на меня ни капли внимания.

А я не могу отвести от него взгляд, изучая заново. Он здорово повзрослел, сделал несколько новых татуировок, но в сущности не изменился. Он по-прежнему приносит кофе в первое утро после примирения, он по-прежнему пахнет табаком, он по-прежнему мой. Мой. Это слово будто пощёчина, обжигает и отрезвляет. Мы принадлежим друг другу, так всегда было и так всегда будет, хотим мы этого или нет. Как бы мы ни пряталась и ни бегали, мы в конце концов возвращаемся к началу, туда, где должны быть. Мы — одно целое, разбитое и заново склеенное десятки раз. И так было бы, даже если бы не было моря и запаха не было, и я это знаю, и он знает. У меня перехватывает дыхание. Мне хочется бросить нашу игру в молчанку, упасть к нему на колени и получить поцелуй. Мне хочется позвать его по имени, чтобы он повернулся и посмотрел мне в глаза. Какой-то части меня хочется прогнать его и вернуться к уже полюбившемуся одиночеству. Но я молчу. И жду.

И он ждёт.

Море смеётся над нами.

Я изучаю его. Заново. И заново учусь мириться с простой, как дважды два, мыслью: мы — одно целое. Он продолжает меня, я продолжаю его. Он — часть меня, и ничто: ни море, ни мы сами — не можем этого изменить. Он — сигаретный дым в моих лёгких. Так легко — просто выдохнуть, заменив кислородом, и смотреть, как он танцует, навсегда растворяясь, и растворяться вместе с ним. Он — пепел, он — ожог на моём запястье, он — боль, он — яд. И он — спасательный круг. Выбиваясь из сил, я к нему тянусь, а море отбрасывает нас друг от друга, забирая мой последний шанс спастись. И я смотрю на него, будто впервые, и вижу, вижу его настоящего. Вижу, как что-то едва уловимое и непонятное отражается физически. Ядовитые пальцы, опутанные рисунками, и детский взгляд повзрослевших карих глаз. Небрежная щетина и измятая одежда. И спрятанная далеко в прошлом улыбка, которую я по собственной глупости не поймал. И я смотрю на него, и я говорю — только чтобы сказать:

— Извини за утро. Не знаю, что на меня нашло.

Он теряется. Всего лишь на секунду. Смотрит на меня с тоской и нежностью, и мне кажется, в этот момент мы — всё. Он улыбается, почти по-настоящему, и я улыбаюсь тоже.

Мы молчим, но уже ничего не ждём. Тишина больше не предвещает шторм. «Совсем как раньше», — думаю я. «Может быть, всё становится на свои места», — думаю я. И спрашиваю быстрее, чем успеваю подумать:

— Может, поужинаем вместе где-нибудь? Тут неподалёку есть одно замечательное местечко, тебе обязательно понравится. Похоже на забегаловку, где ты работал раньше. Там можно курить, как я слышал, — говорю я. Не делая пауз, чтобы не слышать его отказ.

Мы никогда не ужинали вместе, — вдруг понимаю я. Он тоже понимает и опускает взгляд на свои руки. Выдыхает через приоткрытые губы. Ставит куклу на столик у дивана. Рукой потирает шею. «Откажет», — снова думаю я, и море отвечает радостным плеском волн. Он улыбнётся своей поломанной улыбкой, улыбкой сожаления, улыбкой извинения, посмотрит на меня извиняющимся взглядом, скажет: «Джерард», — как будто ему физически больно, как будто его дым выжигает горло, лёгкие и сердце, как будто не отказать он не может, и я улыбнусь тоже. Тоже улыбкой сожаления и, может быть, понимания. И море, море будет молча блестеть на солнце, принимая его капитуляцию. И всё будет неправильно, не по-настоящему, не так, как должно быть. И в тишине между нами прячутся боль, и страх, и привязанность, красной полусгнившей нитью связывающая наши души. Я молчу. И жду. И он молчит тоже.

Я не знаю, сколько минут мы проводим в нервной, тяжёлой тишине. Сердце, кажется, готово разорваться, или, может, выскочить из груди и упасть у его ног. Тогда бы, может, он отдал бы мне своё, и мы, обменявшись не душами, но жизнями, стали бы… чем-то. Он будто ловит мою мысль и наконец поднимает голову. Говорит:

— Спасибо, что пригласил, но…

Перелив колокольчика, приветствующий нового посетителя, его прерывает. Я думаю: «И хорошо», — и улыбаюсь Джо, которая приветливо машет мне рукой, не обращая на него никакого внимания. Уверенным шагом подходит ко мне, лёгким движением поправляет волосы, говорит: «Доброго утречка». Я вижу его ухмылку. Он кивает в сторону лестницы в моё жилище, не то спрашивая разрешение, не то просто ставя перед фактом. Киваю, и он поспешно уходит, стараясь не встречаться взглядом с Джо. Она молчит, но выражение её лица красноречивее любых слов.

— Ух ты, — заговорческим полушёпотом говорит она. — Вот это мужчина!.. Жалко только, что окольцованный.

Я не могу сдержать победной улыбки. Джо приподнимает брови и радостно, как ребёнок, смеётся:

— Ого, я и не знала, что вы… А вы… И у вас… Ух ты!..

Я молчу. И думаю о молодых юношах, которыми мы когда-то были, которые верили в «долго и счастливо», которые не знали, как может быть иначе, если сама Вселенная связала их души в одну? Думаю, как они танцевали, как листали старые фотографии, представляя, что скажут о них, когда они сами станут старыми фотографиями, и о кольцах, которые они носили. «Мы одно» — вот, что мы хотели сказать. Сейчас мы не говорим ничего, мы ждём. И всё же, думаю я, он здесь, и мы пробуем снова, и остальное не нужно и не важно. Джо что-то радостно лепечет, обещает никому не рассказывать, «я же всё понимаю», — говорит.

— Тогда вам, наверно, лучше к нему вернуться, — подмигивает мне Джо. — Такой мужчина не должен сидеть наверху в одиночестве и ждать.

И она уходит, смазано попрощавшись и пообещав вернуться завтра после обеда, и звон колокольчика провожает её. Я, двигаясь словно во сне, закрываю магазин изнутри. «Мы одни» — вот, что я скажу.

Но я не говорю. Я вижу его, и слова застревают в горле морской водой. Он стоит у окна, скрестив руки на груди, неподвижно, как ожившая статуя, облюбованная вандалами и уличными художниками, которые изрисовали её руки и шею. Я хочу поцеловать его, рассказать, что Джо ушла, что нам никто не помешает, что мы можем вместе приготовить ужин, как раньше, если он не хочет ужинать в кафе. Но я молчу. И жду. Жду, и сам толком не знаю чего.

— Она уже ушла? — спрашивает он, не поворачиваясь. Я киваю. — Понятно.

Мы молчим. И оба чего-то ждём. Но ничего не происходит. Тишина оглушает, я не слышу ни дыхания, ни биения сердца, ни шёпота волн. Я, он и пустота, в которой мы медленно исчезаем, в которой мы теряем друг друга. И я говорю:

— Ты меня стыдишься? — не вопрос, утверждение. Он вздрагивает, как от удара, и смотрит на меня так, словно видит впервые. Я сжимаю губы, море просыпается. С каждым вздохом плеск волн звучит громче, заглушая его молчание. Я прячу руки за спиной. Я хочу извиниться, хочу забрать слова назад, только бы не услышать искренний ответ, не стоять под его рассеянным взглядом, удивлённым, но невнимательным. Но я молчу.

— Джерард, как ты?.. — шепчет он, истерически усмехнувшись. — Конечно, я тебя не стыжусь. Я просто, — он облизывает губы и на секунду опускает взгляд, — просто хотел побыть один немного. Извини, ладно? Я прогуляюсь, а вечером мы обо всём поговорим.

Я улыбаюсь — такой же поломанной улыбкой, — и он уходит. Уходит, не попрощавшись. Уходит, не поцеловав даже в щёку. Уходит поспешно, как преступник, как будто боясь, что я его остановлю. Но я отпускаю. А сердце пропускает удар, когда захлопывается входная дверь, и только звон колокольчиков провожает его.

Я сижу в темноте, обняв колени и вслушиваясь в звуки собственного неровного дыхания. Дышать, дышать, дышать, чтобы жить или, вернее, выживать, чтобы и дальше наслаждаться морем, чтобы слушать радио с его ничего не стоящими поп-хитами и танцевать, и улыбаться, и любить, и даже плакать. Чтобы ждать его возвращения, сидя на диванчике в магазине фарфоровых кукол. А море не поёт, море, затихнув, ждёт, и, словно в зеркале, в нём отражается закатное солнце. «и море все морщинистей и лица а ветра нет» И нет и проблеска жизни или течения времени, только море, застывшее, остекленевшее, и тёплые оттенки красного и оранжевого, в которые окрашено небо. На секунду может показаться, что море мертво, но оно не способно умереть. Застыть, замереть — но не умереть. И однажды оно затопит всё вокруг, возьмёт своё. И будет только море, одно лишь море, как и должно быть. Конечно, услышь он это, он бы рассмеялся. По-отечески поцеловал бы в макушку и объяснил бы, что даже если все ледники растают, уровень воды поднимется всего на 60 метров, что согласно карте, составленной учёными, затопит большую часть Северной Америки, Европы, Австралии и, может, Азии, но не весь мир. Он сказал бы, что я привык романтизировать будущее, забывая о науке. А потом он спросил бы:

— Ты был бы счастлив, если бы ничего не осталось, да?

И я кивнул бы, а он покачал бы головой, пряча улыбку. И мы бы не отрывались друг от друга несколько часов, обнимаясь и целуясь, и смеясь, и впервые воспринимая нашу связь не как нечто само собой разумеющееся, а как что-то, что мы создали в этот вечер и многие до него.

Но его здесь нет.

Я закрываю глаза, возвращаясь к морю. Только море истинно, только море живо и только море никуда не уйдёт. Оно всегда рядом, спокойное или буйное, танцующее или спящее, оно здесь для меня. И я крепче обнимаю себя руками, сжимаясь, надеясь, что море наконец заберёт меня. Но оно не забирает. И не заберёт, не сегодня, не завтра, даже не на этой неделе. Может быть, когда моё сердце износится, когда моя душа истощится, когда дышать станет физически больно, оно сжалится и спасёт меня, унося на глубину, куда не проникает свет, где давление и отсутствие кислорода убьют меня, куда я давно мечтал попасть. Но я сижу в магазине на окраине города, в котором нет моря, обнимая колени и трясясь от переполняющего меня беспокойства. Уже давно прошло время ужина, а он до сих пор не вернулся.

Я слушаю своё дыхание, единственное, что меня здесь держит. Оглушающе громкие звуки, с которым воздух проникает в моё тело и выходит из него, изменив свой состав, заставляют меня съёжиться. Мне не нравится слушать себя. Мне нравится слушать море, но оно спит, отдыхая от запаха и от него. Как только он вернётся, оно почувствует и проснётся, и заплачет, и волны будут яростно биться, взмывая в воздух и угрожая утопить меня и его, и магазин, и кукол. И пальцы сжимают в кулаки рубашку, и хочется разодрать кожу и выпустить море, чтобы защитить его от слёз и битвы, из которой ни он, ни я никогда не выйдем победителями. Но под кожей нет никакого моря, под кожей кровь, под кожей кости, под кожей мышцы, под кожей органы и только. И только.

Я не знаю, сколько проходит времени, минут или, может, часов, прежде чем он возвращается. Я знаю только, что устал, что хочу поцеловать его и лечь спать, не ужиная и не разговаривая. Но колокольчик звенит, качаясь над его головой, и я чувствую его взгляд, а он не шевелится. И тогда я смотрю на него, и он не улыбается мне, а я не улыбаюсь ему. Его пальцы крепко сжимают дверную ручку, и я не слышу его дыхания, и запаха не чувствую. Страх холодными руками касается моей души, и я резко выдыхаю, прогоняя его. Ему здесь не место. Не сейчас.

— Хэй, — говорит он тихо и отпускает ручку, и медленно, будто неуверенно подходит ко мне.

— Хэй, — отвечаю я, и мои губы расплываются в уставшей улыбке. Я провожу ладонью по волосам, сглатывая слюну. Я научился жить без него, но быть с ним я всё ещё не умею. И я поднимаюсь с дивана и бормочу что-то про ужин, который пришлось выбросить, про постель, про душ, и он негромко и беззлобно смеётся над моей суетливостью и протягивает руку, и сжимает мою ладонь, и говорит:

— Джерард, пожалуйста, сядь.

В его голосе нет ни следа озорства, только опасная серьёзность, и внутри у меня всё переворачивается. Я поджимаю губы, но подчиняюсь — как всегда — и сажусь рядом, не ожидая ничего хорошего от нашего несвоевременного разговора. Он, должно быть, чувствует моё беспокойство, накрыв мои руки своими и поцеловав меня в висок, будто прося немного времени. Я киваю, а он облизывает губы и прочищает горло. Наши вдохи и выдохи звучат в унисон, и мне нужно прижаться к нему всем телом, почувствовать его сердечный ритм, но он отрицательно качает головой, запрещая мне шевелиться, и тогда мне становится страшно. А потом он говорит:

— Твои руки, — он проводит пальцами по моей коже, аккуратно, словно боясь пораниться или поранить меня, нежно, с любовью, — они такие же нежные, как раньше.

Он поочерёдно целует каждую из них, как раньше, когда мы только-только познакомились и ещё пытались произвести друг на друга впечатление. Море откликается на этот жест, и, несмотря на дурное предчувствие, мне удаётся почувствовать себя счастливым. Наше прошлое, от которого невозможно убежать, улететь, уплыть, было наполнено самыми разными цветами, светлыми и тёмными, тёплыми и холодными, любовью и ненавистью и злостью, но оно было, и мы принимали его. Мы заставили друг друга пройти через ад, но, в конце концов, вернулись туда, откуда начали. Я улыбаюсь ему, но он не отвечает, опуская взгляд на наши руки. Я жду, но он молчит. Море тоже ждёт. Я протягиваю ладонь к его лицу, но он уворачивается, и его дыхание становится тяжёлым. И запах возвращается, и я вдыхаю его полной грудью, наслаждаясь им. Когда он рядом, запах будто другой. Когда он рядом, весь мир будто другой, и поначалу это пугало, а сейчас нужно только привыкнуть, и я смогу. Смогу.

— Что случилось? Скажи мне, — шёпотом прошу я, кладя ладонь поверх его изрисованных рук. — Пожалуйста. Ты можешь сказать мне что угодно, ты ведь знаешь. О чём ты хотел поговорить?

— Твоё кольцо, — говорит он и неаккуратными движениеми снимает с шеи спрятанный под тремя слоями одежды чёрный шнурок. Кольцо из красного золота, привязанное к нему, блестит как новое. Я вздрагиваю и вдруг успокаиваюсь. Он здесь, чтобы остаться, чтобы я позволил ему остаться. И я его не отпущу. И я улыбаюсь, когда он бережно опускает кольцо на мою раскрытую ладонь. — Мама его всё это время хранила. А я всё думал: зачем? Тебе оно оказалось ненужным, ты сделал свой выбор, и…

«Я ошибся», — хочу сказать я, но не говорю. «Ты мне нужен». «Прости». Я жду. И молчу.

«Иди ты, Фрэнк», — кричал тогда я. И резким движением снял кольцо с безымянного пальца, и бросил его, не глядя. «Я решил за тебя своими обещаниями, и я их забираю, так что иди ты, Фрэнк». «Я сам могу решить, какие обещания мне принимать», — ответил он, но я уже не слушал. Я крепко сжимаю ладонь, губы Фрэнка дёргаются в улыбке. 

— Я всё время спрашивал себя, как ты мог так поступить со мной? Мы же, блин, созданы друг для друга, мы вроде как идеальны. А сегодня я вдруг понял. И...

— Ты ничего не понял, — перебиваю его я. — Ты совсем ничего не понял, посмотри же на меня! 

И он смотрит. Смотрит и качает головой, как будто я только подтвердил его мысли. 

— Мне не следовало приходить, — говорит он. — Прости, Джерард.

Его голос эхом проносится по залу, снова и снова проникая в самую глубь моего сердца и вскрывая его. Я чувствую, как начинают дрожать губы, и кажется, что слышно лишь моё сбившееся дыхание, а кровь пульсирует в висках. Я хочу убежать подальше от этих звуков, от этого липкого чувства, от него подальше, но вместо этого только пододвигаюсь чуть ближе и сжимаю его руки в своих, и спрашиваю:

— Что?

Он высвобождает свои руки из моей крепкой хватки и поправляет волосы, избегая смотреть на меня. Запах становится сильнее, и во рту горчит, как от крепких сигарет, а он молчит. И дышит тихо-тихо. Я протягиваю ладони к его лицу и провожу пальцами по его шее, едва касаясь. Его кожа, впитавшая в себя тепло солнечного лета, и мои почти белые пальцы.

— Не заставляй меня повторять, — говорит он, уворачиваясь от моих прикосновений. — Ты слышал. И не захочешь услышать снова. И я не захочу говорить.

Я смотрю на свои пальцы, сжимающие колени. Считаю про себя выдохи, чтобы успокоиться, но это не помогает. А в голове эхом отдаётся «прости», и мне дурно от его голоса, от его слов, от самого себя дурно. И выжечь эти слова из своей памяти хочется, вырезать, стереть, закрасить, чтобы только он никогда не говорил их. Или я никогда не слышал. Отпускать его после всего не хочется, не можется. Прошлой ночью мы принадлежали друг другу, касаясь тел и душ, и клялись в любви нашими вдохами. Прошлой ночью мы вспоминали, каково это — быть вместе, и собирали себя по кусочкам. Прошлой ночью мы вновь становились одним целым. А сегодня он хочет уйти. Впервые за все эти годы он сдаётся. И это не причиняет ничего, кроме боли. Если он утратил веру в нас, всё действительно кончено.

— Когда ты уходишь? — доносится до меня прежде, чем я понимаю, что голос — мой собственный. Я по-прежнему не смотрю на него, руками обнимая себя за плечи и на секунду крепко зажмуриваясь. — Завтра утром?

— Сегодня. Сейчас.

Я не прошу его остаться. Я не прошу его подумать. Он всё обдумал, и он уверен — он никогда не делает чего-то, если хоть каплю сомневается. И от знания этого я хочу кричать, хочу рыдать так громко, как только могу, чтобы вся моя боль вышла из организма, и уснуть, и проспать до самого утра, и никогда его больше не видеть. Я хочу заставить его почувствовать, как мне плохо. Я хочу, чтобы он исчез и никогда не возвращался. Я хочу броситься в его объятия и дать нам ещё несколько секунд, чтобы мы могли насладиться последними прикосновениями. Но сил нет даже на слёзы, и я не шевелюсь. Я говорю только:

— Ты уверен, что не хочешь подождать до утра? Тебе нужно выспаться и позавтракать. Я могу постелить себе на диване, а ты займёшь кровать, если ты… захочешь. Я буду в порядке, обещаю.

Мой голос срывается, и в глазах щиплет, но я стараюсь дышать ровно. Он заметит — всегда замечает — но я не могу позволить, чтобы он чувствовал вину. Я уходил много раз, и он позволял мне. Он отпускал меня и раз за разом прощал, и теперь, видимо, мой черёд. И я улыбаюсь, а губы дрожат, и, не дожидаясь его ответа, я ухожу так быстро, как только могу. Уже у лестницы, ведущей в мою «квартиру», я слышу, как он зовёт меня, и оборачиваюсь.

— Спасибо, — говорит он.

Я не уточняю, за что он благодарит. За то, что я позволяю ему уйти? За то, что сдерживаюсь из последних сил, чтобы только не ворошить старые и новые раны? За ночлег? Или за всё сразу? Сейчас это не имеет значения. Ничего не изменится. Поэтому я только киваю в знак принятия. Его губы нервно дёргаются, и я отворачиваюсь. Я не хочу его видеть, я не могу его видеть. Я убегаю вверх по лестнице и закрываю комнату изнутри, и чувствую запах, который, словно издеваясь, проникает в организм и душит, душит, душит.

Куклы следят за мной, за каждым моим вздохом, словно чудовища, ждущие удобного момента для нападения. От них не спрятаться. Их неподвижные стеклянные глазки пронзают моё тело, и я чувствую себя шестилетним ребёнком, которым был когда-то. Страх, прежде заставлявший меня мчаться прочь из материнской спальни, от которого мне удалось избавиться, вновь настиг меня в моём собственном магазине фарфоровых кукол. Только теперь мне некуда бежать. Мамочка не здесь, и мне не шесть лет, а эти куклы — не её скромная коллекция, занявшая место в стеклянном шкафу у кровати. Эти куклы — мои. Мои. Кто бы мог подумать, что мальчонка, до слёз боявшийся застывших девочек в нарядных платьях, вырастет и станет их продавать, жить с ними под одной крышей, говорить с ними, петь им песни и рассказывать о море? Забавно, как всё может перемениться. Дети вырастают, и их страхи становятся их лучшими друзьями. Дети вырастают, и их моря выходят из-под контроля, и они сбегают из дома, не оглядываясь назад. Время проходит, а у детей есть лишь куклы и море. И запах, прогнать который они не в силах, который с кислородом проникает в их организмы, отравляя с каждым вдохом. Дети выросли и жалеют об этом.

А куклы словно смеются надо мной, надменно глядя со своих полок, питаясь моими иррациональными страхами, воспоминаниями и беспомощностью. А куклы знают, что мне некуда бежать, и прятаться мне некуда. Я здесь, я принадлежу им, моё прошлое и будущее принадлежит им. И даже запах. И даже море.

И даже море. А оно молчит. Ждёт, когда он уйдёт и заберёт с собой запах, и, может, мы никогда его больше не увидим. И, может, так и должно было случиться — мы не созданы друг для друга. Как много в этом иронии! Мы определённо связаны, но ужиться рядом не можем, ошибаясь и обжигаясь раз за разом, и убегая прочь на другой конец страны, и оборачиваясь, и в конце концов возвращаясь снова. Мы разрываем друг друга на части, обнажая сердце и душу, и уходим, оставляя друг друга с кровоточащими ранами. Такова природа родственных душ, такова наша с ним реальность, и у нас нет другой. А рано утром он уйдёт и больше не вернётся. Мне останется один лишь запах. Только запах, и ничего кроме него.

Я отбрасываю в сторону тонкое одеяло. Мне нужно его увидеть. Убедиться, что он пока ещё здесь, рядом, даже если я не могу прикоснуться к нему или заговорить. И я поднимаюсь наверх, а ступеньки скрипят под моими босыми ступнями, и я обнимаю себя руками, подрагивая от холода. С каждым проделанным шагом моё желание уменьшается, а его место занимает страх. Он хочет уйти. Он не хочет меня видеть. И смогу ли я остаться безучастным? Я не знаю, и мне хочется бросить эту глупую затею и сделать вид, словно ничего не произошло, но продолжаю идти. Я не прощу себе, если отступлю сейчас — это единственное, в чём я уверен.

Дверь в его комнату приоткрыта. Тусклый лунный свет заливает комнату, освещая её. Постель аккуратно заправлена, словно он и не ложился. Мне дурно, и я закрываю глаза, чтобы успокоиться и привести себя в норму. Я считаю про себя до пяти, прежде чем лицом к лицу столкнуться с тем, через что он проходит. Через что — каждый по-своему — проходим мы оба. Я делаю глубокий вздох, чтобы набраться смелости и заглянуть в комнату. Он сидит у окна, опираясь руками о подоконник и положив на них голову. Со спины может показаться, что он спит, но я знаю, что он, как и я, не смыкал глаз всю ночь. Мне физически больно от осознания этого, и я хочу уйти, оставив его наедине с его битвой, но не могу пошевелиться. Сегодня, сейчас есть только он. Завтра будет море, но не сейчас. И мне хочется прокричать ему об этом, но я молчу. Я не могу привязывать его к себе, поступая с кем-то, кого так люблю, настолько гнусно и жестоко. Я должен отпустить его, как бы ни было больно. Должен дать ему уйти, как он всегда позволял мне. Я едва дышу, глядя на его обнажённую спину и понимая, что я упустил его. Смотреть на него почти больно, но отвести взгляд нельзя, запоминая его. Сегодня он здесь, а завтра исчезнет, и мне останется лишь образ, один только образ, и потерять его я не могу.

Я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем он замечает моё присутствие. Я не знаю, что меня выдало: дыхание ли, море ли; или же он просто почувствовал. Разве имеет это значение?

— Проходи, не мнись у двери, — говорит он, поднимаясь со стула и поворачиваясь ко мне.

Я позволяю ему взять себя за руки, провести в комнату и усадить на кровать. Он выглядит уставшим и истощённым, но улыбается мне. В этой улыбке нет ни следа наигранности или фальши, только его печаль. И я касаюсь его щеки, и он смеётся:

— Ты всегда знаешь, что мне нужно. Иди сюда.

Он раскрывает руки для объятий, и я прижимаюсь к нему всем телом. Он гладит руками мою обнажённую спину, а я закрываю глаза, наслаждаясь каждым мгновением. В его руках тепло, и я впервые за долгое время чувствую, что наконец оказался дома. Я хочу сказать ему это, но не говорю, не желая, чтобы наше болезненное расставание стало ещё более болезненным. Я только провожу кончиками пальцев вдоль позвоночника, и он выгибается, и я слышу его улыбку. Он целует меня в висок и шепчет:

— Я не лгал. Я действительно тебя люблю.

— Я знаю, — тоже шёпотом отвечаю я. — Я знаю, Фрэнк.

Мы молчим несколько минут, отдаваясь тишине и запоминая друг друга. Касания его мозолистых пальцев возвращают меня назад, к началу наших безумных отношений, когда мы не имели представления о нашем общем будущем. Тогда мы могли часами изучать тела друг друга, наслаждаться тем, что нашлись так рано и у нас впереди вся жизнь, чтобы любить. Тогда мы не думали, что искромсаем наши души и будем убегать, убегать, убегать так далеко, как только можем. Тогда морю нравился запах, и он ему нравился, и нам казалось, что нет ничего, с чем бы мы не смогли справиться вместе. Я не знаю, помнит ли он то время, хочет ли его помнить. Я не спрашиваю, прижимаясь к нему ближе, и целую его в шею, по памяти обводя контуры его татуировок и вдыхая его запах. Когда он рядом, что-то неуловимо меняется, и мне остаётся лишь надеяться, что он чувствует то же самое.

— Кто бы мог подумать, что всё кончится так? — едва слышно спрашивает он, и я отстраняюсь, чтобы посмотреть на него. — Мы столько раз пытались, и у нас ничего не вышло. Что ты чувствовал, когда уходил? Кроме злости. Тебе казалось, что ты совершаешь ошибку?

Я только киваю, отводя взгляд.

— Я думал, так будет лучше для нас обоих, — я смотрю на него, и он едва заметно качает головой, подбадривая продолжать. — Мне казалось, что я поступаю правильно, отпуская нас, и в то же время был в ужасе от перспективы жизни без тебя. Я чувствовал, что где-то мы ошиблись, но не знал, где именно, а потом оказывалось, что ошибался один только я, когда думал, что если я уйду, мы сможем жить нормальной жизнью. Я видел, как ты мучился, пытался починить вещи, которые изначально не работали. Я хотел видеть тебя счастливым, но не мог тебе этого дать. Прости меня. Пожалуйста, прости меня.

Я не уверен, расслышал ли он мои последние слова. Мой голос срывается, и я прячу лицо в ладонях. Сидеть рядом с ним вдруг становится невыносимым, и воспоминания, жужжа, жалят меня. Кожу будто огнём жжёт в местах, где он меня касался. Но я не пытаюсь уйти, чтобы смыть с себя его следы, я не хочу этого. Как бы эгоистично это ни звучало, я хочу быть с ним, хочу, чтобы наша последняя ночь, единственная, что нам осталась, длилась вечно. Но я не говорю ему обо этом — он знает. И он отрывает мои руки от лица и едва ощутимо целует в щёку.

— Нет, ты был прав, — он сжимает мою руку в своей. — Мы только причиняем друг другу боль, а наши отношения изначально были обречены. Я знаю, что ты думаешь, но я не жертва. По правде говоря, я и сам хотел уйти, но ты всякий раз меня опережал. Мне бы никогда не хватило смелости бросить тебя. 

— Сейчас хватило.

Он чувствует обиду, сквозившую в моём голосе, — я вижу, как напряглось его тело, — и правый кончик его губ приподнимается. Мы смотрим друг на друга, как будто нашли что-то, что давно потеряли. Он ничего не говорит, гладя большим пальцем мою кисть, потому что и без его объяснений я знаю. Его испугало море, его реакция, и он хочет лишь защитить меня от самого себя, но не бросать, нет. Как я никогда не хотел бросать его, а только защитить от себя, моря и его непрекращающихся штормов. И от этого молчания мне делается дурно. Оно хуже всякой пощёчины, хуже любого удара. Как будто я когда-либо хотел его защиты! Он смотрит на меня, не переставая поглаживать руку, и мне хочется сказать ему, что я никогда не был прав, что ни мне, ни ему не нужна защита, потому что она никогда не работала, что мы должны попытаться ещё раз, что мы сможем на этот раз. Но он научил меня уважать желания других людей, принимая то, что я не могу изменить, и я проглатываю несказанные слова и прикусываю губу, чтобы не дать им вырваться. И он чувствует это, притягивая к себе и обнимая. Он гладит меня по голове и перебирает пальцами волосы, и я хватаюсь за него, впиваясь ногтями в кожу. Он позволяет мне это, успокаивая своими нежными касаниями и вкрадчивым шёпотом. Я не вслушиваюсь в то, что он говорит, мне важен лишь его голос и его тепло. И все страхи и беспокойство уходят, сейчас они не имеют значения. Есть только мы, только мы важны. И я спрашиваю:

— У нас ведь могло всё получиться, правда?

— Да, — коротко отвечает он.

Я жду, что он что-нибудь добавит, но он молчит, укачивая меня в своих руках, как ребёнка, прибежавшего к родителям от ночного кошмара. И я успокаиваюсь всё больше с каждой секундой, и боль затихает, потому что сейчас он рядом. А завтра, завтра всё поменяется, и будет больно, и будет страшно, и будет одиноко, как никогда раньше, но это только завтра. У нас есть ещё несколько часов, чтобы принадлежать друг другу. И я улыбаюсь, и он проводит рукой вдоль моей спины, и кожа покрывается мурашками. Он тихо смеётся. Я шутливо ударяю его по ладони, и он отворачивается, деланно надувая губы. Я обнимаю его со спины и чувствую, как он расслабляется. Целую его в плечо. Он поворачивается ко мне, заговорщически улыбаясь и протягивая мне свою ладонь.

— Могу ли я пригласить вас на танец? — говорит он, представая передо мной во всей красе. Я перевожу взгляд с его руки, открытой в приглашающем жесте, к лицу, и обратно. Он нетерпеливо кивает.

— Но у нас нет музыки.

Но, конечно, такие мелочи не смогут нас остановить. И я принимаю приглашение, сжимая его ладонь. Он мгновенно притягивает меня к себе, и мы смеёмся, медленно топчась на месте. Он обхватывает меня пониже спины, улыбаясь, как молоденький парнишка, получивший того, чего хочет, а я обнимаю его за шею. Мы так близко друг к другу, что от этого перехватывает дыхание.

— Музыка в нас, — шепчет мне Фрэнк. — Слушай.

Я узнаю песню с первых же строк. Мы танцевали под неё на выпускном, как и сейчас, покачиваясь в такт и боясь взглянуть друг другу в глаза. Он поёт тихо и ровно, что непохоже на оригинальное исполнение, и я закрываю глаза, слушая его голос и нашу песню. "your love is like a shadow on me all of the time" В каком-то смысле текст оказался пророческим. Или же это игры моего возбуждённого сознания? Я кладу голову ему на плечо, не желая разбираться в этом — не время. Есть песня, и есть мы. Прошлое прошло, и мы не изменим его. Мы можем только вспоминать, смотреть со стороны, как старый фильм, который ни за что не понравился бы ни одному из нас, и всё же мы продолжаем пересматривать его снова и снова. Снова и снова.

Я чувствую, как его рука поднимается выше, и прижимаюсь к нему ещё крепче. Он поёт про вечность, и сейчас она мне нужна. Когда мы танцуем в просторной спальне, освещённые неярким лунным светом и отблесками фонарей, в одном лишь белье, и мне так спокойно, так легко. Он рядом, и мы в безопасности. Он рядом, рядом, так близко, что невозможно разобрать, где кончаюсь я и начинается он. Для этого созданы родственные души, чтобы проникать глубоко в сердца друг друга и жить там, а потом уходить, разбивая всё, что строилось годами, десятками лет. Я не хочу, чтобы он уходил, я не могу заставить его остаться. И я танцую с ним, словно это мой последний танец, и слушаю его голос, не попадающий в ноты, но самый родной, и песню, отчасти глупую и чересчур драматичную, но по-прежнему нашу песню, и обнимаю его, словно больше никогда не выпадет шанса прикоснуться к нему. И он танцует со мной, и поёт для меня, и обнимает меня, словно это наш последний день.

— Мы не пошли на выпускной, потому что я хотел провести его с тобой, помнишь? — говорит он, когда заканчивает петь. Мы не останавливаемся, продолжая медленно кружиться по комнате. — Вместо этого ты пришёл ко мне домой. Красивый, как никогда, в костюме и с зачёсанными волосами. Мама расплакалась, когда увидела тебя, и сказала, что мы совсем уже взрослые. Мы весь вечер дурачились в комнате, пока не услышали музыку. Моя мама слушала эту песню в тот вечер. И ты пригласил меня на танец. Она впервые за месяц улыбалась и смеялась. Кажется, у неё остались фотографии. Ты помнишь?

Конечно, я помню. Конечно. Я говорю ему об этом, и он улыбается, и я отвечаю ему тем же. Мы одновременно останавливаемся, замираем, глядя друг другу в глаза и едва дыша. Я чувствую себя тем подростком, который танцевал под преувеличенно тоскливую песню в гостиной дома семьи Айеро, слушая щелчки фотокамеры и смех миссис Линды, впереди у которого лежала целая жизнь с бок о бок мальчишкой рядом, который видел жизнь слишком упрощённо, за что и поплатился в конечном итоге. Его море не пыталось утопить их, а запах не отравлял. Этот подросток был счастлив, наивно полагая, что это счастье останется с ним навечно. И я подаюсь вперёд, касаясь его губ своими на одно мгновение, и тут же отстраняюсь, прикладывая палец к его губам. Он кивает в знак принятия, и мы разрываем наши объятия. Без его рук становится холодно, и я ёжусь, и он предлагает лечь в постель. В этом нет ничего пошлого или непристойного — мы слишком стары для этих нелепых намёков — и он укрывает меня одеялом, заботливо поправляя волосы, и ложится рядом. Я желаю ему доброй ночи, и он целует меня в лоб. Как будто у нас всё хорошо.

Он проводит пальцами по моим шрамам, изучая их так внимательно, будто видит их впервые, но я уверен, что та ночь отпечаталась в его сознании столь же ярко, как и в моём. Его касания едва ощутимы, нежны, словно он боится, что они вновь раскроются, закровоточат и ещё больше изуродуют моё лицо. Мы молчим. Я позволяю ему с головой окунаться в прошлое и уносить меня за собой. Та ночь перечеркнула всё, уничтожила мои надежды на счастливое будущее, вынуждая прятаться и скрываться. Та ночь, самая кошмарная ночь в моей жизни, длинными когтями исполосовала моё лицо, оставляя отпечаток своих грязных ладоней на моей душе. Я кричал, а кожа горела, и кровь текла по лицу, и я плакал, не замечая этого, кажется, и прижимал руки к рубцам, не понимая, что происходит. Часть меня понимала, что это не сон, и страх сковывал меня, затрудняя дыхание. На крики прибежали родители, и я искал ответы в их лицах, но они лишь плакали, зажимая рты руками. Я просил их помочь, срываясь на крик, когда боль становилась совсем нестерпимой, но они будто не слышали меня, замерев у порога. А я продолжал мучиться, и некому было обнять меня и успокоить, чтобы я перестал плакать, чтобы слёзы не жгли покрасневшую и воспалившуюся кожу, некому было обработать моё лицо, и некому было дать мне успокоительного. Я был один, сам по себе. Я плохо помню, как и когда всё это закончилось, помню только, что смог уснуть лишь под утро. Я никогда не рассказывал ему об этом, не было нужды. Он знает, он чувствовал, пусть его там не было.

Впервые в жизни я не чувствую страха, вспоминая о той ночи. Как будто если что-то подобное случится сегодня, сейчас, он защитит меня. Это, разумеется, по-детски наивно и глупо — это был не кто-то, а «что-то», процесс, происходящий в моём теле или мозгу, я не уверен. Никто не знает, что именно случилось той ночью, но на память о ней остались шрамы на моей коже, на моём лице, чтобы любой мог увидеть этот не тайный крик о помощи. Каждый раз, глядя в зеркало или мельком увидев отражение на какой-либо поверхности, будь то полированный обеденный стол или столовый прибор, я вспоминаю ту ночь, и мне снова становится страшно. Потому что некому меня защитить. Но не сегодня.

Он тяжело вздыхает, перемещая руки на мою спину. Я закрываю глаза, ложась на его грудь. Я чувствую его. Его дыхание, его сердцебиение, его запах — не табака, но его кожи. И мне спокойно, как будто ничто не отберёт его у меня, а меня — у него, как будто никакая сила не сможет причинить нам вред. Я обнимаю его чуть крепче.

— Мы слишком стары для этого, — тихо говорит он, и мне требуется несколько секунд, чтобы понять его слова. Я приподнимаюсь на локтях, глядя на него, видимо, с отчётливо читающимся недоумением на лице. Он переводит взгляд к потолку, и его рука безвольно соскальзывает с моего тела. Кожа покрывается мурашками. — Я устал бегать за тобой, потом от тебя и снова к тебе. Мы уже не мальчики, которые могли раз за разом испытывать друг друга. Я хочу спокойной жизни, может, семью, может, собаку или две. Я надеялся, что мы сможем это, но понял, что это лишь глупые фантазии. Ты был прав. Я злился, поносил тебя, ругал последними словами, а ты всё это время был прав. Родственные души раздирают друг друга, вытаскивают на свет всё то, что должно быть закопано, и уходят. И я клянусь тебе, это был последний раз.

— Я не был прав, — хочу закричать я, но молчу, поджав губы.

Я тоже хочу успокоиться, хочу семью и дом, настоящий, со двором и садовыми гномами у порога, и собак. Хочу готовить на двоих, хочу танцевать в паре, хочу переглядываться, когда происходит что-то хорошее или забавное, хочу ругаться из-за разбросанных по дому носков и устанавливать очередь в ванную. Хочу этого с ним. Но это не про нас. Про нас — напряжение от присутствия друг друга так близко, про нас — непрекращающиеся ссоры по поводу и без, про нас — бушующее море, про нас — сводящая с ума близость, которая в конечном итоге оставляет нас разбитыми и выпотрошенными, про нас — большая кружка чая по вечерам и разговоры, о чём говорится, про нас — миссис Линда, шлёпающая меня по лицу, после чего мы всегда смеёмся, и она спрашивает, не обижал ли я её мальчика, а Фрэнк смущается и просит прекратить. Я смотрю на него и думаю, помнит ли он?.. Помнит ли он то хорошее, что нам удавалось разделить? Спрашивает ли он себя, а что если бы? Я опускаю взгляд на его грудь, на татуировки под моей ладонью, словно он сможет прочитать мои мысли, если я не спрячу взгляд.

— Как твоя мама? — чтобы не оказываться в этой удушающей тишине, говорю я.

— Почему ты спрашиваешь? Она в порядке. Спрашивала про тебя поначалу, но когда поняла, что ты больше не вернёшься, перестала. Она считала нас хорошей парой, — усмехается он. — Она многого не знала.

— Я спрашивал, как она, а не что она обо мне думает, — перебиваю его я.

— Да неужели? — с доброй усмешкой спрашивает он, приподнимая бровь. — Она в полном порядке, спасибо. А что твои?

— Ты знаешь, — быстро отвечаю я. — Ничего не изменилось.

Он поспешно извиняется, и я, конечно, прощаю его. Улыбаюсь, но чувствую, будто что-то необратимо изменилось, будто мгновение нашей болезненной искренности друг с другом подошло к концу, и мы не сможем его вернуть. И он чувствует то же, я вижу это в том, как едва заметно опустились уголки его губ, как сомкнулись его губы, как напряглись его пальцы. Я целую его в щёку, желаю ему доброй ночи и отворачиваюсь к стене. Он ничего не говорит, обнимая меня сзади. Я закрываю глаза, когда он поправляет одеяло, укрывая нас, и засыпаю под звуки его ровного дыхания.

— Так что, ты уходишь? И всё закончится вот так? — деланно равнодушным голосом спрашиваю я, глядя, как его пальцы теребят лямку потрёпанного рюкзака. Как будто если я подниму взгляд выше, происходящее станет более реальным и необратимым. Как будто он не уйдёт, если я не буду смотреть на него.

— Да.

Я киваю. Я по-прежнему не смотрю, и говорить что-либо не хочется, и я сосредотачиваюсь на своём дыхании, считая вдохи и выдохи. Море молчит, словно понимает, что оно натворило, или я не замечаю его, потому что оно не важно сейчас. Важно лишь то, что он уходит, оставляя меня и наше прошлое позади. И мы снова сделали это друг с другом — снова уничтожили нас и сбегаем каждый в свою сторону, прячась на долгие годы. Только теперь это не годы, теперь это — всегда, и мы оба это понимаем.

Он ничего не говорит, переминается с ноги на ногу, мучает пальцами лямку рюкзака, но молчит. Я жду, что он что-нибудь скажет, даст мне понять, чего он хочет, что я должен сделать, но слышу лишь своё дыхание и щебетание птиц за окном. И с каждой секундой держаться всё сложнее, отпускать его, и закричать хочется: «Уходи ты уже, уходи». И я обнимаю себя руками и закрываю глаза, чтобы не видеть его. Чтобы не видеть, как он уйдёт, и не потерять рассудительность, бросившись за ним. Я не могу.

И я стою, боясь пошевелиться, считая про себя секунды, словно нарочно замедлившие свой ход, чтобы помучить меня ожиданием, цепляясь за самого себя. Проходят минута и шесть секунд, прежде чем я слышу его шаги, неуверенные, тихие, и перезвон колокольчика у двери, и падаю на колени, не в силах больше держаться на ногах.