Когда я поднимаюсь в спальню, едва держась на ногах от физической усталости и боли, поглотившей, проглотившей, пережевавшей и наконец выплюнувшей меня, какая-то часть меня, маленькая и невинная в своей детской наивности, надеется, что мне удастся притвориться, что ничего не было. Что я в полном порядке — или буду к завтрашнему утру. Что море не обозлится на меня, на него, на запах и не попытается уничтожить все мои мысли, кроме одной лишь мольбы прекратить. Что он не приходил, перевернув и разрушив до основания мой мир, разобрав его на мелкие детали, подобно тому, как ребёнок разбирает новую игрушку. Что он не уходил, оставляя меня разбитого и тонущего, жалкого и совершенно не пытающегося себя спасти. Что мне не хотелось броситься за ним, оставляя позади кукол и море, и наше прошлое, и заставить его остаться. Я позволяю себе лелеять эту беспочвенную надежду, прекрасно, впрочем, зная, что она ускользнёт, словно сухой песок сквозь пальцы, стоит мне на секунду расслабиться. Я позволяю себе лелеять эту беспочвенную надежду, поскольку она — это всё, что у меня есть. Я держусь за неё, как будто она способна спасти мне жизнь, так же нелепо и глупо, как держаться за дырявый спасательный круг.

Я останавливаюсь у двери в спальню, боясь открыть её, словно за ней могут прятаться монстры. Будто комната впитала в себя его, не только запах, но теплоту его дыхания, смех и следы босых ступней, когда мы танцевали, и его песню. И море, почуяв его присутствие, завоет и заплачет, предъявляя свои права на меня, и высокие волны будут разбиваться о берег, накрывая собою город, и магазин, и кукол, и меня. И я приму это как данность, как очищение, и в конце концов, как только вода покинет лёгкие, а море успокоится, станет легче дышать. Но сначала — сначала будет только боль. Она окутывает меня, обволакивая и пряча от влияния внешнего мира, от запаха, от него и от моря. Лишь потом солёная вода размоет её, забирая меня себе, убивая и снова и снова воскрешая. И когда это случится, я снова научусь дышать.

Я прислоняюсь лбом к холодной двери, закрывая глаза и зевая от усталости. Завтра, моя история продолжится завтра. И я открываю дверь, полный решимости сейчас же лечь спать, не давая ему украсть мой сон снова. Что бы он ни делал, я разберусь с этим днём.

Часть меня, однако, в этом не столь уверена, и именно она заставила меня внимательно оглядеть комнату. В спальне, конечно, никого нет. Только спертый воздух, не заправленная с утра постель и старое зеркало. И я крепче сжимаю дверную ручку, словно лишь она удерживает меня от падения в мир моих самых потаённых страхов, в мир, который неизменно принимает меня в свои душащие и ломающие рёбра объятия, как только он уходит. Там нет ни запаха, ни его, ни моря — только воспоминания, выцветающие, подобно старым фотографиям, измятые временем и неаккуратными касаниями, покрытые пылью. Одни лишь воспоминания.

Но ведомый усталостью, я отпускаю ручку, отмечая про себя, что пальцы перестали дрожать, и на негнущихся ногах пересекаю комнату, воображая, что обладай я сверхъестественными способностями, я мог бы увидеть, как прошлые мы — вернее, то, что от них осталось, призраки или проекция — танцуем, лениво переставляя ноги, как его проекция приглашает войти мою, как мы лежим рядом, вспоминая и запоминая друг друга. Может быть, они здесь и не замечают меня, как я не замечаю их. Отчего-то эта мысль заставляет меня улыбнуться, но сил на эту улыбку, как и на что-то иное, нет, и, не раздеваясь, я падаю на постель, даже не укрывшись одеялом.

Я просыпаюсь ближе к полуночи. Луна, отогнав от себя тёмные пятна облаков, заглядывала в незащищённое шторами окно. Мы танцевали вчера в её свете, как в свете прожектора, а сегодня осталась лишь звенящая, оглушающая, вязкая пустота. Мы с ней остались одни, и где-то далеко, в двенадцати часах езды от нас, остался он. Тоже один. Я не даю себе думать о нём, не разрешаю задавать вопросы, на которые некому ответить. Тишина, подобно стеклу, раскололась бы трещинами, из которых вылезли бы монстры, и встретить их я не готов.

Ноющая головная боль и голодная тошнота кажутся морю причинами дать мне поблажку. Оно право — страдания притупляют страдания, спокойствие и комфорт же приумножают их, концентрируя на мне, как линза концентрирует свет. И я с трудом встаю, задёргиваю шторы, оставляя луну искать другого дурака-романтика, и выхожу, осторожно закрыв за собой дверь, чтобы не дать призракам вчерашних нас ускользнуть и повторить наши ошибки. У них впереди вся ночь, у них есть шанс всё исправить.

Куклы провожают меня на кухню кровожадными взглядами: я один, я уязвим, я на их территории. Я снова пятилетний мальчик, который ненавидит маминых коллекционных кукол, который никогда не заходит в её спальню, которому говорят: «Такой большой мужик вымахал, а неизвестно чего боится». Так и было — море, тогда ещё, скорее, лужа, чем море, крутило живот, иногда поднимаясь к горлу, неумело пытаясь задушить. Буря в стакане — так говорил Фрэнк. Но кроме моря был запах. Трупный запах разлагающихся историй. Запах, который не чувствовал никто, кроме меня. И море реагировало на него, как могло, пытаясь защитить меня от вмешательства того, что считало вредным. И я рос, и море росло, разливалось после каждой родительской ссоры, после каждого «жиртрест», «урод», «фрик», после каждой бутылки пива, выпитой втихую и спрятанной под кроватью. Море стало морем, безграничным и готовым в любой момент утащить меня с поверхности, лишить воздуха и света, и раздавить, как насекомое. Запахи усилились тоже, и море учило отделять хорошее от плохого, и я доверялся ему — иного выбора у меня не было.

Пока не появился он.

Я замираю под пытливыми взглядами кукол — застывших в вечности сосудов для человеческих демонов: криков («это и твой сын тоже!»), звона бьющейся посуды («Донна, успокойся»), пропитанного алкоголем дыхания («ты опять?»). Они следили за нами, накапливая ненависть, злость и нездоровое удовлетворение, смешивая их в разных пропорциях, выжидая удобный момент для нападения. Когда все забудут, что они есть, когда все станут одинаково уязвимыми. Я и море, мы сдерживали их, сами того не зная.

Пока не появился он.

Он, он, он.

Оцепенение, слившись с пульсирующей головной болью и посеревшими воспоминаниями, длится несколько секунд. Я окружен, и что-то вот-вот произойдёт, что-то навсегда сломается, взорвётся, потеряется. Я едва слышу биение своего сердца. «Фрэнк», — думаю я. «Фрэнк. Фрэнк. Фрэнк», — думаю я. И душа — то, что от неё осталось, — сжимается, пытаясь защитить собою последние частички хорошего. Смех, поцелуи, улыбку, упущенную давным-давно. Переплетение пальцев и запах свежего кофе. И запах табачного дыма, который когда-то не разъедал лёгкие, который когда-то был дороже воздуха, которого мне когда-то не хватало, как ему не хватало сигарет. И море, иногда принимавшее его, иногда позволявшее ему растворяться в шуме волн, иногда танцевавшее под его мягкое насвистывание. И что-то ещё, спрятанное так далеко, что кажется уже забытым.

А куклы смотрят и ждут. И мы слушаем тишину спящего магазина.

Всё начинается неожиданно, но предсказуемо. Тени ползут ко мне, и их змеиный шёпот заглушает воспоминания, сердце, остеклевшее море. «Я люблю тебя». «Мне не следовало приходить». «Прости, Джерард». «Прости, что люблю тебя». «Мне не следовало любить тебя».

И я кричу, отгоняя от себя своих демонов с его голосом. Кричу, а кукольные лица в мертвецки бледном свете луны беззвучно смеются надо мной. Кричу и не слышу себя за их шёпотом.

«Прости».

Мне не хватает воздуха. Темнота сгущается, прячет луну, без спроса подглядывавшую за нами. Тени карабкаются по одежде, царапая ноги, и я кричу сильнее.

«Джерард».

Глухой треск. И всё вдруг прекращается. Так же неожиданно и так же предсказуемо, как началось. То, что несколько секунд было фарфоровой куклой, изысканной, дорогой — бесценной фактически, сейчас лежит на полу грудой мусора. И я смеюсь, захлёбываясь своим смехом, как утопающий захлёбывается водой, пытаясь вздохнуть. И куклы падают одна за одной, я хватаю их за маленькие руки, за юбки, за волосы и бросаю, и их похоронной песней служит мой истерический смех.

И только когда все полки оказываются пустыми, когда ни один стеклянный взгляд не преследует меня, когда звенящий шёпот теней замолкает, я падаю на колени, на осколки и тряпки, а смех переходит в уродливый плач. Сил подняться нет — я пытаюсь, но падаю на руки. Боль вспыхивает, и трясущимися ладонями я очищаю пространство впереди. Скольжу, медленно, осторожно. Джинсовая ткань барьером защищает ноги, но колени от неприятного столкновения с полом и фарфором саднят. Пальцы не слушаются. И я остаюсь сидеть на полу, среди груды кукольных трупов, среди выпущенных в никуда демонов и страхов, что больше никогда меня не настигнут. И я смотрю в одну точку, где луна танцует на том, что ещё сегодня вечером было щекой куклы. Наверно, я чего-то жду.

Может быть, я жду запах, который крепко сожмёт остатки моих страхов, чтобы размельчить их, который обнимет — как только умеет обнимать запах, который спрячет меня от всего мира, кроме одного-единственного человека. Может быть, я жду, что лунный свет разольётся блестящим озером и затопит нас. Может быть, я жду, когда перестану ждать.

А может быть, я уже ничего не жду.

Я не знаю. И море не даёт ни ответов, ни подсказок, ни знаков. Отравленное его ядом, море пересохло. И я сижу в разбавленной темноте, слушаю стеклянную тишину, не шевелюсь, не думаю, почти не существую.

Я просыпаюсь от транса только под глухой, словно доносящийся из-под толщи воды, стук в дверь. Я хочу крикнуть: «Уходите», — но получается только бессвязно хрипеть. И я поднимаюсь, с трудом, не с первого раза, и, спотыкаясь и падая, бреду к двери.

— Мистер Уэй, — слышу голос Джо, — откройте, пожалуйста, мистер Уэй. Вы же там, я знаю, — говорит она. — У вас всё в порядке? Скажите хоть что-нибудь, — говорит она. Голос у неё взволнованный, готовый потрескаться от любого неосторожного движения. Я вспоминаю девочку, которую видел в ней в нашу первую встречу — нахальную, но цветущую. И я говорю, прочистив горло:

— Я иду, — получается неутешающе и негромко, но Джо заметно успокаивается. Перестаёт стучать и кричать. Ждёт. Мне тяжело стоять, и я опираюсь на дверной косяк. Сейчас я впущу её, и придётся рассказывать, что здесь произошло. А что, собственно произошло? Я не знаю, и на секунду мне хочется прогнать её. Не отвечать, не открывать, а потом сбежать из города. Но я делаю глубокий вдох, саднящими ладонями провожу по грязным волосам и, не оставляя себе шанса на трусость и малодушие, открываю дверь.

— Господи, — выдыхает Джо сигаретный дым, едва меня увидев. Бросает окурок на землю нервным движением. Я слежу за ним взглядом: смотреть на неё отвыкшим от света глазам больно, видеть её беспокойство, которым она пропахла, которое она выдыхает, страшно.

Она заходит внутрь, запирает магазин на ключ. Своими потемневшими от загара пальцами берёт мои руки, внимательно изучает ладони, в которых оставались осколки. Её детское лицо вдруг стало серьёзно-печальным, делая её старше на несколько лет. Она не обращает внимания на беспорядок вокруг, всё её внимание приковано ко мне. Я чувствую себя ребёнком, который слишком долго оставался без опеки, но как сбросить это неприятное, я не знаю.

— Где тут у вас аптечка? — спрашивает Джо. — Надо вытащить осколки и обработать ранки. И прибраться тут не мешало бы.

Больше она ничего не говорит. Молча перебинтовывает мои руки, молча ставит на стол передо мной кружку с зелёным чаем без сахара, молча выбрасывает мусор моих демонов. И я тоже молчу. Потому что не знаю, что в таких ситуациях полагается говорить, чтобы не показаться странным. В моём случае — более странным, чем я есть. Она разрешает мне не придумывать оправданий, и я ей благодарен. И мы слушаем тишину, которая всё ещё помнит эту ночь, но рассказывать не умеет.

Джо садится рядом, только когда все куклы — то, что от них осталось, — разложены по мусорным мешкам, составленным у входной двери. Она усмехается:

— Не так я себе представляла последний день каникул, — и закуривает. Я жестом приглашаю её к окну, но она отрицательно качает головой. — Вы уж извините, — говорит она, — я чересчур задолбалась.

И я улыбаюсь, разрешая ей сбрасывать пепел на салфетку. И говорю:

— Спасибо.

Джо выпускает сигаретный дым, и я снова вижу его в ней. Того неугомонного парня, который всегда чувствовал, когда можно быть нахальным и упрямым, а когда — тихим и податливым. И я говорю:

— Надеюсь, тебе повезёт больше, чем Фрэнку.

Она хмурится на мгновение, а потом заметно оживляется:

— Фрэнк, тот мужчина? — и я киваю. Джо тушит сигарету и разворачивается ко мне. — Расскажете?

И я рассказываю. Как мы познакомились, как от него пахло сигаретами, как он гонял голубей на крыше, как мы танцевали, как смеялись, как обещали друг другу быть одним целым и как у нас не получилось. И вся та нежность, не изглоданная временем, расстоянием и морем, горит в глазах Джо, когда она, на секунду опустив взгляд в пол, говорит:

— Вы же до сих пор без ума от него. И он от вас. Раз от жены к вам сбежал. Ну или пытался.

— От какой жены?

Джо смотрит с недоумением таким живописным, что я не сдерживаю улыбки.

— Это кольцо подарил ему я, — говорю. — Давно, мы тогда в первый раз съехались.

Тот период был тяжёлым: мы всё чаще ссорились и всё чаще спрашивали сами себя: стоит ли оно того? И всё чаще ответов не находили. Я начал пить, чтобы успокоить море и страх, что оно снова прорвётся сквозь кожу, оставляя тонкие паутинки шрамов. Он перестал отвечать на мои звонки посреди ночи. И мы решили попробовать всё с начала, сняв однокомнатную квартиру на окраине города, где нас никто не знал. Проблемы не исчезли, но появилась непривычная уверенность, что мы с ними справимся. Рука об руку. Вместе. Как и предполагалось. И я подарил ему кольцо ровно через неделю, обещая ему не сердце, но жизнь. Моё сердце у него уже было.

Только обещание я не сдержал.

Джо закатывает глаза. Она ничего этого не знает, но закатывает глаза и говорит:

— Я думала, он женатик, приехал к вам, несмотря на клятвы хранить верность другому человеку, а он хранит верность вам. И вы сомневаетесь, что он от вас без ума.

Я проглатываю её слова молча. Она вздыхает, делает глоток остывшего чая. Смотрит на часы на запястье.

— Мне бежать пора, я сегодня уезжаю. Я вообще заходила попрощаться. Постарайтесь тут больше ничего не разбивать, ладно? — улыбается она. Как ни в чём не бывало. — Хотите, я оставлю вам свой номер? Вы только обязательно позвоните мне, ладно? Я буду ждать.

Я хочу. Она царапает высохшей ручкой цифры на салфетке и поспешно уходит. Запах её духов преследует её невидимым шлейфом. Звон колокольчиков провожает её. Море, понемногу оживая, издаёт радостный всплеск. Пустующий магазин, без кукол, запаха сигарет и посетителей, тихий, как когда я его только купил. И я наслаждаюсь этим спокойствием, забывая про боль, про одиночество и страх.

В телефонную будку бьётся последний летний дождь, а я не решаюсь поднять трубку. Вопросы-отмазки роятся вокруг меня, соблазняя оставить очередную дурную затею, вернуться домой и забыть о дыме, кольцах и куклах. Остаться наедине с морем, которого нет, остаться свободным и, наверно, живым. Он мне нужен, но я без него могу. И он без меня может. А вместе мы умираем. Задыхаемся. Утопаем. И я спрашиваю себя: зачем? Но ответа нет. И, слушая, как капли разбиваются, я снимаю трубку и бросаю монету, как в трансе, не до конца отдавая себе отчёт. В старом телефонном справочнике зарегистрирован всего один человек по фамилии Айеро, и я помню номер наизусть. И я набираю цифры, не давая себе возможности передумать, про себя надеясь, что электронный голос скажет, что номер набран неверно или не существует, но трубку берут после трёх гудков.

— Линда? Линда, это я.

— Джерард? Джерард?

Её голос совсем не изменился. Воспоминания отрезвляют жестокой пощёчиной. Я говорю:

— Да, Линда, здравствуйте. Извините, что я так поздно. Просто мне очень нужен Фрэнк.

Линда молчит. Сердце бьётся в груди сумасшедшей птицей, и я считаю выдохи. Жду, что она начнёт кричать или повесит трубку. Но она просто молчит. Море крутит живот, но сил остановить меня у него нет.

— Я должен был его остановить, должен был сказать ему, что я…

Слова застревают в горле. Я почти вижу, как Линда закатывает глаза, громко вздыхая.

— И что тебе мешало? Что тебе мешает? Ты знаешь адрес, Джерард, — спокойно говорит Линда. — Всегда знал.

И вешает трубку.

Её голос отдаётся эхом в голове. Далёкий, беспристрастный, холодный. Я вслушиваюсь в этот голос, держась за трубку, как за спасительную соломинку, и грохот самоубивающихся дождевых капель растворяется в нём. И я вспоминаю. Вспоминаю, как мы танцевали в маленькой гостиной семьи Айеро, а миссис Линда снимала нас на потрёпанный фотоаппарат. Вспоминаю, как мы ужинали раз в неделю, по воскресеньям, под хрипящее радио. Вспоминаю, как крепко она сжимала мои руки, прощаясь со мною в последний раз. И море накрывает меня с головой, и я задыхаюсь — я не умею дышать под водой. Трясущимися руками я толкаю дверь и выбираюсь из телефонной будки под дождь, обжигающий, отрезвляющий. Делаю вдох и кашляю, и смеюсь.

Море отпускает меня.

Я звоню Джо через день. Она издаёт громкий визг, а потом заливисто смеётся.

— Не ожидала, что вы позвоните, я так рада! — говорит она. И я улыбаюсь ей, её радостному голосу, своему уютному спокойствию. Она говорит и говорит про своего красивого, но приставучего соседа в автобусе, от которого ей пришлось почти убегать, про последний учебный год, про экзамены, про новый магазин через квартал, который открылся, пока она была на каникулах, и как ей там совершенно не нравится. И она спрашивает: — А у вас что нового?

— Всё хорошо, Джо, — отвечаю. — Я продаю магазин.

— Да ладно, вы серьёзно? И что вы делать теперь будете?

Я отвечаю честно:

— Я представления не имею.

Джо молчит несколько секунд. Я знаю, что она спросит, и отвечаю, не услышав вопроса:

— Да, я поеду к нему.

И перевожу тему. Её любопытство просачивается сквозь телефонную трубку, но она разрешает мне увести разговор в другую сторону. Она просит обещать звонить ей каждые несколько дней. Я смеюсь и говорю, что незачем ей иметь таких приятелей, как я. Она лишь цокает:

— Я сама могу решить, каких приятелей мне иметь.

Она говорит его словами, — думаю я. Но ничего не отвечаю.

Мой родной город встречает меня тишиной, холодным ветром и жёлтыми огнями фонарей. Я иду по мокрому асфальту, пряча руки в карманах, и наслаждаюсь царапающим горло волнением. Слова, которые я не сказал, теплятся в груди, и ждут. Может, они ничего не изменят. Может, они изменят всё. Я позволяю себе не думать за него, позволяю пустить всё на самотёк, позволяю не ждать.

У меня ничего нет, кроме пачки сигарет и салфетки с нацарапанными Джо цифрами. Куклы и их демоны мертвы. Море застыло, оно не поёт свои песни, не заглушает внешний шум, не заглушает внешнюю тишину. Магазин выставлен на продажу. Я один, я готов ко всему и не готов ни к чему. И я иду к человеку, без которого могу. К человеку, с которым не могу.

Ноги сами несут меня туда, где всё закончилось в прошлый раз. В однокомнатную квартиру, которую мы когда-то снимали, в которой когда-то провожали закаты, выпивая пиво, встречали рассветы, слушая старые записи малоизвестных групп. Часть меня, смешная в своей незначительности, боится, что его там нет. Что в старой квартире живёт кто-то другой, а он давно перебрался обратно к Линде. Но я не позволяю ей себя останавливать. Я знаю адрес, всегда знал, — повторяю я. И чувство, похожее не то на уверенность, не то на предопределенность, питается этими словами, за которыми, возможно, ничего нет.

Я не даю себе возможности передумать. Поднимаюсь на второй этаж и стучу в дверь. Сердце пропускает удар, и я считаю секунды. Уходить нельзя остаться. Пальцы теребят пачку сигарет. Слышу, как мужской голос что-то малоразборчиво ворчит. Ледяной рукой страх сжимает горло — а что, если это не он? что, если он с кем-то другим? Но я не двигаюсь, медленно вдыхая и выдыхая, и продолжая отсчитывать секунды.

Дверь открывается на двадцатой. Он стоит в одном белье, с растрёпанными ото сна волосами, помятым лицом и сонно-злым взглядом. Который смягчается при виде меня. Я улыбаюсь, и слова теряются по пути к горлу.

— Джерард?

— Это я, да, — мямлю я, проклиная себя и Джо, и его тоже. Все пути отступления отрезаны. И это хорошо, иначе я бы не приехал. Я это знаю, и он тоже знает. И спрашивает:

— Что ты здесь делаешь?

Я улыбаюсь и протягиваю изрядно помятую пачку.

— Не знаю, какие ты куришь, но эти самые популярные. Вроде бы.

Он улыбается почти по-настоящему, облизывает губы.

— Я бросил вообще-то.

И мы вдруг смеёмся. Как раньше, когда не было недосказанности, злости и неоправданных надежд. Когда были только мы и светлое, счастливое будущее. На несколько мгновений мне кажется, что у нас всё может получиться. И что слова совсем не нужны. Слов всегда было мало, обещаний мало, мало рассветов и закатов. Но сейчас у нас есть что-то большее. Большее, чем связь, чем запах, чем море.

И я не говорю:

— Я люблю тебя.

Я говорю:

— Я выбрал тебя, Фрэнк. Извини, что до меня так долго доходило.

Он поправляет волосы. Усмехается. Я жду его слов, как подозреваемый ждёт вердикта судьи. И он говорит:

— Я тоже выбираю тебя.

И море позволяет нам срываться и подаваться навстречу друг другу, и крепко друг друга обнимать и беспорядочно целовать, и шептать что-то. И я не плачу, и я знаю, что на этот раз мы не утонем. Я вдыхаю запах табака, его родной запах, и всё становится на свои места, и мы всё делаем правильно. И, я точно знаю, на этот раз я прав.