[П.п. я упустила, что при составлении ОС-ных имен использовался тот же принцип «говорящих имен», что и в оригинале, поэтому я исправляюсь и выношу все те имена, что пропустила (и также сделала правки в соответствующих главах)

Итак:

Дядечки, играющие в кости из 13-ой главы

Сян кит. 祥 xiang — удачливый

созвучный с ним иероглиф

кит. 象 xiang — слон

Фай (Fai) — начало, рост

созвучные с ним

кит. 父爱 fu ai — отцовская любовь

кит. 費 fai — траты

Чжао Бэйтун кит. 悲痛 Bēitòng — скорбь, горе, сожаление

Сяошэн, дух меча из 16-ой главы

Сяо кит. 小 xiao — маленький

Шэн кит. 生 sheng — зародыш, сырьевой материал

кит. 剩 sheng — остатки, объедки

Дети, которых спас Хуа Чен в предыдущей главе:

Шуо кит. 硕 shuo — тот, кто достигнет величия

иероглифы, имеющие схожее звучание:

火 huo — огонь

伙huo — напарник

散伙 sanghuo — расставаться

Бао, брат Шуо, кит. 宝 bao — драгоценный

Яньлин кит. 燕林 yanlin — поглощенная лесом]

Ее ученик стоит у закрытых дверей Килна, осматривая пространство вокруг себя. Внутри всё выглядит не так, как он думал. Не так, как его описывают в историях. Он представлял себе маленькое, тесное, похожее на печь пространство — что-то более соответствующее названию*. Но явно не это.

*[П.п. напоминаю, что Килн переводится как «печь»]

Помещение внутри пугающе обширно. Оно очень похоже на пещеру меж миров, где он встретил двух азартных игроков, делающих ставки своими душами, однако тут: вместо тех черных стен, каждая поверхность отделана чистейшим белым мрамором, ярко контрастирующим с мрачным и пепельным пейзажем снаружи — всем тем, что осталось от былого Королевства Уюн.

—...Что это? — низко спрашивает молодой человек, и призрак в центре комнаты улыбается ему, медленно склоняя голову набок.

— Что ты имеешь в виду?

— Что вы здесь делаете? — рычит Хуа Чэн и поначалу… он думает, что это все какая-то уловка.

Что все это время она была такой же соперницей, лишь скрывавшейся у всех на виду. Что она лгала ему, внушая ложное чувство безопасности — и все для того, чтобы изучить его приемы и в итоге ей было бы проще разорвать его на части.

Однако ее улыбка не меняется.

— Это мой дом.

Молодой человек не отвечает — он просто смотрит на нее, ненавидяще и уязвленно.

Как быстро все изменилось, стоило ему заподозрить ее предательство.

— Знаешь, Тунлу открывается чаще, чем принято думать, — ее каблуки цокают по камню, эхом отдаваясь в бескрайнем пространстве вокруг них. — Знаешь почему?

Хуа Чэн не отвечает ей, не двигается. Он просто стоит, сцепив руки за спиной, также как и она, и ждет.

Ждет и слушает.

Как она же его и учила.

Улыбка Чжао Бэйтун смягчается, но затем вновь становится резкой. — Пока мой отец был жив, он был строителем. — тихо объясняет она, поднимая голову, чтобы одарить взглядом пространство вокруг. — Скорее даже инженером, хоть у него и никогда не было надлежащего образования в этой области.

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Ты же видел акведуки, не так ли? — Чжао Бэйтун не отрывает взгляда от потолка. — Мой отец их построил их. — шепчет она.

Также как и дворцы. Улицы. Храмы.

Человек, рожденный в семье прислуги — даже не умевший читать, вплоть до совершеннолетия — но именно он спроектировал одну из величайших столиц, известных миру того времени.

Лишь одно государство, покровительствуемое небесами, поощряющее искусства, науки и красоты, станет ей достойным соперником.

Королевство Сяньлэ.

Иногда она взбиралась на вершину этой горы — вглядываясь как можно дальше за горизонт — и смотрела.

Наблюдала за золотыми дворцами и сияющими храмами, возвышающимися над девственным пейзажем, и испытывала боль. Тосковала по жизни, что она когда-то имела. По отцу, который выстроил вокруг нее мир, зная… зная, что мальчик вернется.

Что он разрушит все это так же, как и раньше.

— Они используют гравитацию, чтобы перемещать воду из одного места в другое, — объясняет Чжао Бэйтун. — Но поднять ее в гору — требует создания давления: образования острых углов и использования насосов, — чтобы направить поток туда, куда это нужно.

— Если я когда-нибудь захочу стать слесарем, эти знания определенно мне пригодятся. — нетерпеливо и незаинтересованно бурчит Хуа Чэн.

Его спутница улыбается на это, не опуская своей головы. Глупый ребенок. Дерзкий и упрямый… И как же отчаянно она надеялась, чтобы все не дошло до этого.

— Давление оказывает напряжение на всю конструкцию, — продолжает она. — На этот случай есть выпускные клапаны, позволяющие излишкам воды сливаться в канализационную систему. И будет тебе известно, именно туда уходит основная масса воды — в большинстве случаев только половина жидкости, проходящей по трубам, достигает места назначения. — Она останавливается у стены и прижимает ладонь к камню. — Вот что это за место.

— Канализационный сток? — спрашивает Хуа Чэн, все еще напряженный и безрадостный, недовольный чувством, что его обманули.

— Клапан сброса давления. — цокает Чжао Бэйтун слегка укоризненно. — Как думаешь, что происходит, когда заклинатели накапливают так много духовной силы? Когда так много энергии возносится вверх, к небесам? — тихо произносит она, указывая пальцем на потолок.

Постепенно он начинает понимать. —...Напряжение.

— Темная энергия*, — бормочет она, что, по сути, одно и то же.

*[П.п. Как я ранее уже где-то упоминала, то что в нашем переводе, что небожителей, что магистра, трактуется как темная энергия, в английском звучит как «resentment» — обида, недовольство и т.п.. Поэтому в контексте этого значения параллель между напряжением/давлением и недовольством довольно очевидно, ведь оно так же постепенно накапливается пока не достигает точки кипения.]

По правде говоря, это результат деятельности не столько обычных заклинателей. И даже не небожителей в целом. Это дело рук одного божества. Одного единственного совершенствующегося, который никогда не уважал баланс вещей. Который расценивал доступные ему ресурсы, лишь как причитаемое ему за его таланты. Всегда найдутся люди, считающие себя вправе обладать властью. Те, кто оценивают блестящее будущее как право по рождению, а не как что-то, что нужно заслужить или разделить с другими.

— Когда темная энергия достигает критической точки, Тунлу подает зов, — продолжает она. — загробный мир ей отвечает.

Так было всегда.

— Но это не всегда знаменует рождение Князя демонов, — объясняет женщина, снова поворачиваясь к нему лицом. Ее волосы свободно ниспадают ей на плечи, и Хуа Ч'н замечает, что теперь ее наряд изменился. Этот более уточненный и многослойный — с золотой выделкой — а в ее прическу вплетены рубины.

— Если призрак надлежащего калибра не выживет, результат будет наполовину сформированным. Гротескное чудовище, — признается она с… сложным выражением в глазах. Смесью отвращения и привязанности. — Но всяко не Князь демонов.

— Значит ли это, что Бай У Сянь был единственным успешным экземпляром? — спрашивает Хуа Чэн.

Чжао Бэйтун тихо смеется, качая головой. — Он был первым настоящим успехом, но был рожден не здесь. Нет, у этой печи было лишь два успешных порождения. Два Князя демонов с момента явления Бай У Сяня.

Данное заявление заставляет юного призрака замереть, а глаза вспыхнуть в замешательстве. — …Если это так, то почему о них никто никогда не слышал?

Чжао Бэйтун прожигает его взглядом, пылающим подобно алхимическому пламени; потусторонний фиолетовый свет ее глаз оттеняет скулы, и когда она улыбается, она выглядит анималистично. Могущественно.

Печально.

— Потому что я их поглотила, — шепчет она.

Сердце Хуа Чэн больше не может биться. Его дыхание больше не может сбиться.

Но если бы могло, оно бы сейчас ускорилось, а дрожь пронзила его кости — теперь он понимает, почему он никогда не мог ощутить духовную силу Чжао Бэйтун. Почему он никогда не мог уловить ее запах. Почему они оба оказались здесь.

Ее духовная энергия течет в земле под их ногами. Она в окружающем их воздухе. В атмосфере, формирующей облака над бывшим королевством Уюн. Ее запах — это пепел в вокруг и огонь внизу.

— Я не хотела закрывать двери, — раскаянно произносит она.— Потому что я полюбила тебя.

Хуа Чэн застывает.

Исчезает гнев. Недоверие. Его яростный цинизм.

Потому что, когда он смотрит в глаза Чжао Бэйтун, он чувствует, что она говорит это искренне. Что, впервые за очень долгое время у него есть еще один человек, которому...он не безразличен.

Восемь лет — достаточно долгий срок для любого человека, а он, к тому же, все еще молод. Это самый большой отрезок времени, который ему довелось провести вместе с кем-то за всю свою краткую жизнь. И помимо той другой — она первая, кто его по-настоящему воспитала.

Даже если он не всегда признавал это. Даже если он делает это только сейчас. Когда уже слишком поздно.

—…Когда ты вознесся: на миг я почувствовала облегчение, — признается женщина.

Разочарование, но и успокоение. От того что этот парень вновь добился своего — пусть и жульничая, но всегда склоняя чашу весов* в свою пользу.

*[П.п. в оригинале идет отсылка к игральным костям, дословно: «нагружая игральные кости/игральную доску в свою пользу»(always loading the board in his favor), имея в виду способ жульничества, когда внутрь кубиков особым образом погружаются грузики. Так или иначе, я не нашла более звучный аналог, чем весы, но и не могла не упомянуть об этом контексте]

— Но когда ты вернулся…— Гора рокочет вокруг них, и Хуа Чэн чувствует жар, исходящий от стен. — Я уже знала, что нам будет суждено здесь встретиться.

За грохотом следует тихий шорох — и тогда Хуа Чэн видит их.

Маленькие серебристые огоньки. Призрачные бабочки.

Они следовали за ней на протяжении всех этих лет, всегда небольшими группами, но теперь их так много, что они походят на приливную волну, медленно накатывающую сверху.

—...Я не больше приписываю себе других творений, — тихо и слегка надломлено произносит Чжао Бэйтун. — Я никогда не довольствовалась полуфабрикатом. Они всегда вызывали у меня отвращение, но... Князи демонов, они... — она улыбается.

Ее улыбка не счастлива — напротив: она настолько пропитана скорбью, что даже несмотря на все то горе и страдания, которые испытал Хуа Чэн, он не в силах полностью постигнуть эти чувства.

Но в то же время ее улыбка полна такой яростной гордостью…

— Они мои дети. — Губы Чжао Бэйтун дрожат.

Материнской гордостью.

— А ты… — Она подходит ближе, по мере того как призрачные бабочки начинают усиленно порхать, чтоб не перегреться, — будешь моим третьим сыном.

Ее пальцы тянутся к его лицу, подрагивая —...Моим Сань Ланом.

Ее лучшим творением. Ее самым любимым ребенком.

Она сжимает его лицо в своих ладонях, вглядываясь ему в глаза.

Такое храброе, прекрасное лицо.

Боже, как же она его ненавидела. Злилась на него, надеялась, что он умрет.

И боже, как же она его обожала. Хотела обнять его, прижать к себе — уберечь.

Но ее ногти медленно впиваются в его кожу — ее руки трясутся, а сердце разрывается на части, когда она шепчет: — Я сделала много оружия. Оно — вся моя жизнь.

Во многом это действительно единственное, что она когда-либо умела делать.

— …Но другого Князя демонов больше никогда не будет, — бормочет Чжао Бэйтун. — Я этого не позволю.

Есть много видов матерей.

Те, кто яростно любит и хочет, чтобы их дети были в безопасности и тепле — чтобы защитить их от мира, а также вырастить их достаточно сильными, чтобы они могли противостоять ему.

Но есть и матери, которых возмущает сам акт творения. Именно они пожирают своих детенышей.

Чжао Бэйтун, по сути, являет собой и то, и другое. Жизнь не оставила ей иного выбора. Мир ничему другому ее не научил.

И сейчас, глядя на нее сверху вниз, Хуа Чэн понимает, что она намеревается сделать.

Она хочет раскрыть пасть и проглотить его целиком.

Но, конечно же, все никогда не бывает столь просто. Ни с ним, ни с ней.

Они отшатываются друг от друга: она — схватившись за живот в том месте, куда молодой человек толкнул ее ногой, а Хуа Чэн — приземлившись в сотне метров от нее, сжимая Э-Мин в руке.

— … — Чжао Бэйтун слегка заносит в сторону — одной рукой она все еще держится за ребра, и, когда она смотрит вверх, ее глаза горят все ярче — в унисон с накалом печи.

—...И это ты называешь ударом? — усмехается она, явно не впечатленная.

Затем она бросается вперед, и полчища бабочек летят вслед за ней: прежде невесомые, теперь, в своей массе, они заставляют пол содрогаться и трястись, по мере их приближения, воя, подобно смерчу в море —

— Я ОЖИДАЮ ЛУЧШЕГО, МАЛЬЧИШКА! — ревет она.

И с этим их поединок начался.

Каждый раз, когда они сталкиваются, гора вторит им в ответ.

Повсюду порхают бабочки, закрывая обзор — их крылья терзают его кожу, а крошечные ротики вгрызаются него, высасывая его духовную энергию, подобно маленьким паразитам.

Единственный способ противостоять им — проглотить их — поглотить своим ядром — но когда их так много, сделать это практически невозможно.

— Я НЕ…— выкрикивает Хуа Чэн, когда они сталкиваются вновь — его Э-Мин против ее собственных клинков, — Я НЕ ХОЧУ ЭТОГО ДЕЛАТЬ!

Он сам удивляется своим словам. Он никогда не уклонялся от битвы; от того, что должно сделать — цена исполнения его не волнует. Был лишь один человек, которого он ставил выше предательства, вреда или упрека. Единственный человек, на которого он никогда не мог поднять руку, независимо от обстоятельств. Но он не…

Теперь, с медленно нарастающим сожалением Хуа Чэн признает…

Он не хочет причинять ей боль.

Ему придется, он знает. Знает, что способен на многое. Что как бы он не хотел она ему... не безразлична. Последние восемь лет он дорожил Чжао Бэйтун.

Но как бы он ни дорожил ей, он всегда был эгоистичным ребенком. Эгоистичным подростком. И теперь он вырос в эгоистичного мужчину.

Его привязанность к ней не важнее, причин, по которым он здесь. Она просто делает его восхождение на вершину гораздо более болезненным, чем он ожидал.

— ТЫ СДЕЛАЕШЬ ЭТО! — кричит она, а ее глаза горят безумным блеском — обезумевшие от горя, мучений и обрушившихся проклятий.

Так много проклятий, десять тысяч — десять МИЛЛИОНОВ проклятых жизней, полных обиды и ненависти. Все они — собранные в этом месте, помещенные в пекло и сжатые, пока между ними не осталось границ. И теперь это напряжение нужно сбросить.

Но это никогда не было выбором Чжао Бэйтун. Она не хочет этого. Никогда не хотела.

Теперь Хуа Чэн узнает кое-что еще. О Килне, о ней, о себе — о самой природе магии.

Границы между двумя людьми могут постепенно стираться, чем лучше они узнают друг друга. Чем больше они друг о друге заботятся. И если их поставить в подобную ситуацию, при достаточном нагреве и давлении, это... это может привести к размытию барьеров ними.

В какой-то момент ее рука дотягивается до него, сжимая его лоб, и на мгновение — все обращается тьмой.

Миг — и он больше не в печи.

Нет обжигающего жара. Нет жгучей боли. Нет лезвий крыльев бабочки, нет страха или смерти.

Он снова маленький, и когда он открывает глаза, осоловело моргая на солнце, впереди ему предстает узкая проселочная дорога. Кругом краснеют клены; настолько, насколько хватает его глаз — осень.

Он садится, медленно потирая затылок — ощущая мягкие, чернильно-черные локоны подушечками своих пальцев.

Впереди кто-то напевает.

Он поднимает голову и видит молодую женщину всего в нескольких шагах дальше по дороге. Высокую, стройную, с длинными черными как смоль волосами, ниспадающими ей на плечи. Ее походка полна жизни, присущей ей естественной энергии, и когда девушка окликает его, мальчик не может сдержать своей улыбки: — Где мой маленький Хунхун-эр? Его украли призраки?

Тихий смешок срывается с губ мальчишки, пока он поднимается на ноги. — Я здесь! — кричит он. — Уже бегу!

Он всегда несется слишком быстро, не осознавая, сколь шустры его ноги, и когда он врезается в нее, его мать издает тихое «Уф!», едва не роняя корзину из рук. Но она не ругает Хун-эра и продолжает нежно улыбаться, пока сын обнимает ее ноги.

— Вот ты где! Почему ты так далеко отошел от меня?

— …— Малыш поначалу молчит, крепко сжимая ее и зарываясь лицом в ее юбку. В конце концов, он отвечает: — Ты идёшь слишком быстро!

Мать хмурится, склоняясь, чтобы погладить его по голове.

— Я очень старался не отставать, — бурчит он, — но ты шла так быстро, что я устал!

— …Прости, милый, — качает она головой, опирая корзину о бедро и подхватывая мальчика на руки.

— Я не хочу, чтобы ты уходил слишком далеко от меня, хорошо? — Она позволяет сыну залезть на нее, продолжая идти по дороге, неся его на себе. — Просто дай мне знать, если ты слишком устанешь, и я понесу тебя.

Хун-эр мычит в ответ, прижимаясь ближе.

По правде говоря, он почти не устал. Его ноги может и коротки, но они сильны и быстры. Ему просто нравится, когда его несут на ручках — только и всего. А теперь, когда ему тепло и уютно, он может и побухтеть:

— Сколько еще? — скулит ребенок. — Мы идем уже ВЕЧНОСТЬ! — он утыкается ей в грудь лицом, раздраженно брыкаясь ногами — Я так помру!

— Прошло всего несколько часов, — добродушно фыркает девушка, прижимаясь щекой к его макушке. — Ты не умрешь от этого!

— Умру! — упрямо ноет Хун-эр. — Я умру, а потом превращусь в привидение и буду говорить тебе, что это ты медленно ходишь!

Любой другой родитель, вероятно, счел бы эту шутку ужасно тревожной или, по крайней мере, неуместной, но его мать откидывает голову назад и заливается смехом, крепко сжимая сына в объятьях: — Правда?

— Ага!

— Хммм... — размышляет она, поглаживая его по спине: — Ну, я думаю, ты был бы очень милым призраком! Лучше бы тебе вечность преследовать меня, хорошо?

Ее сын сияет, смотря на нее, а его глаза сверкают озорством. — Хорошо! 

Так или иначе, она не может винить ребенка за ворчливость — это не его вина. Они идут пешком уже несколько недель, и это утомит любого, особенно маленького мальчика его возраста. Ему подстать бегать и играть с другими детьми, а не бродить так долго и далеко, что уже износилось две пары обуви.

— Мама, ты мне не ответила — фырчит Хун-эр.

— Мм? — Она поднимает взгляд — и мальчонка повторяет свои же слова.

— Сколько еще?

— Оу... — девушка смотрит на дорогу, размышляя и прижимая сына ближе. — Быть может… еще пару дней?

Хун-эр хмурится, потому что это ровно то, что мама ответила ему в прошлый раз.

И...она вздыхает. — Слушай, я думаю, тебе там понравится. Смена обстановки пойдет нам на пользу! — подбадривает она.

— Но почему мы должны были уйти? — бормочет он, слегка сузив глаза.

— …Дома мало платили, — пожимает плечами его мать.— А мне нужно кормить голодное маленькое привидение! — она игриво подкидывает мальчика, пытаясь поднять ему настроение.

Конечно, он был тогда слишком мал, чтобы осознать и прочувствовать экономический упадок в королевстве Сюйли. Что кому-то вроде его матери... Приходится идти туда, где есть работа.

— Кроме того, Сяньлэ — хорошее место, обещаю, — заверяет его девушка. — Все там богаты и добры, король и королева милостивы и справедливы, и у них там даже есть самый красивый наследный принц в мире!

Хун-эр категорически не понимает, какое это все имеет к нему отношение. Ведь так или иначе, им не суждено встретить подобных людей вне пределов сказаний и историй. — У меня все равно не будет друзей, — бормочет он, и взгляд его матери становится печальным.

— …Может, на этот раз все будет по-другому, — качает она головой, — дай себе шанс.

Это бессмысленно, и они оба знают об этом.

Он раздраженно опускает волосы себе на лицо, скрывая правый глаз. — Они будут меня бояться.

— … — Его мать хмурится, отводя его руку и заправляя волосы ему за ухо. — Не говори так, Хун-эр.

— Почему же? Я страшный.

Он пытается звучать храбро, будто его это совсем не беспокоит, но его слова звучат тихо, отчетливо... грустно, на что мать прижимает его ближе к себе.

— Никогда не говори так, — повторяет она, наклоняясь, чтобы поцеловать его правую бровь, даже когда он пытается увернуться. — Мой маленький Хун-эр —прекрасен!

Он не верит ей — никогда не верит, сколько бы раз она не пыталась его переубедить.

— Даже если бы я не был уродлив: они все равно бы смеялись надо мной, — бурчит он.

Ей отчетливо видно, что сегодня он явно не в настроении — вероятно, от усталости, и…вчера вечером она дала ему свою порцию ужина, но девушка уверена, что бедняжка очевидно все еще голоден.

— Почему?

— Потому что у меня нет имени, — отвечает ей малыш, многозначительно глядя на нее и заставляя ее нахмуриться.

— Знаешь ли! — фыркает она. — Я сама выбирала! — Его взгляд безжалостен, но его мать так же упряма, как и он: — Твое имя Хун! Это хорошее имя!

Хунхун-эр, звучит достаточно мило, пока он еще очаровательный маленький мальчик, но Хун — прекрасное имя и для взрослого мужчины! Это правда хорошее имя!

— Но у меня только одно имя! — Хун-эр хмурится. У всех остальных их по два!*

*[П.п. я не совсем уверена, что тут имеется в виду: говорит ли он о том, что в его имени только один слог, или за второе имя он считает фамилию, или же речь идет о втором имени , что дается в более старшем возрасте (хотя он вроде еще слишком мал для этого)]

— Это просто имена и фамилии, — отмахивается его мать. — Хун — твое настоящее имя…

— А как моя фамилия? — продолжает давить он. Ее сын еще такой маленький, временами еще совсем ребенок…

Но он уже так неутомим.

— ...Как у твоего отца, — уклончиво отвечает она.

— И как же его зовут?

— Мы поговорим об этом, когда ты подрастешь. — Она никогда не отвечает «старше», потому что тогда он просто заставит ее назначить дату и время для разговора. Вместо этого мама говорит ему, что они смогут обсудить это, когда он станет два метра ростом, что — как он не осознавал до недавнего времени — означало, что это будет очень нескоро, а может быть: никогда.

Но прежде чем мальчик успевает сказать что-то еще, его мать отвлекается на апельсиновую рощу у обочины дороги.

— Взглянем на это? — спрашивает она, ставя его на ноги. — Что скажешь, если я принесу нам перекусить, прежде чем мы продолжим путь?

Мальчик пытается прижаться ближе, сказать ей, чтобы она не отвлекалась, но она гладит его по макушке. — Оставайся на месте, твоя Мама сейчас вернется!

И с этими словами она скрывается в листве, а Хун-эр остается смотреть ей вслед, стоя в одиночестве на краю тропы.

—...Она была так молода. — знакомый голос эхом раздается в ушах молодого человека. — Удивительно.

Руки Хун-эра сжимаются в кулаки. — Убирайся. — Это его память.

— Сколько ей должно было быть, когда она родила тебя? — размышляет Чжао Бэйтун, потирая подбородок. — Я думаю, она сама бы едва ли больше, чем ребенок.

— Откуда мне знать?! — шипит Хун-эр.

Это воспоминание старое — тогда он был так мал, что совсем забыл о нем вплоть до этого момента.

— Она так и не рассказала тебе о твоем отце, не так ли? — женщина наблюдает, как лицо мальчика искажается от гнева, и ее голос смягчается. — ...Ты предполагал самое худшее, не так ли?

— Он умер или был ублюдком.

— Но твоя мать никогда этого не утверждала, — замечает она.

— А зачем ей?! — огрызается Хун-эр: — Какая мать захочет, чтобы маленький мальчик знал такое?!

— А может быть, это просто было неправдой. — бормочет она, наблюдая, как малыш яростно качает головой.

— Он ушел, и если он не был мертв, то он был просто никчемным мусором, — рычит мальчик, тряся кулаками.

— …Он любил ее.

— Замолчи! — кричит Хун-эр. — Ты не можешь этого знать!

— Думаешь, я ни разу не гадала на твою судьбу за все то время, что мы провели вместе? — спрашивает Чжао Бэйтун, скрестив руки на груди, пока ветер играет в ее волосах. — Знаешь ли ты, что значит родиться под проклятой звездой?*

*[П.п. Проклятая звезда (другой вариант русского перевода: «Одинокая звезда разрушения», в оригинале фанфика: «the star of solitude» - «звезда одиночества», кит. 孤辰 guchen), согласно Ba-Zi (кит. 生辰八字 shēngchén bāzì – дословно «восьми символьное время рождения», древнекитайский метод предсказания судьбы на основе года, месяца, дня и времени рождения человека; на каждое обозначение приходится по 2 иероглифа, следовательно 4 пары по 2 = 8 знаков) может означать, что человек принесет несчастье своим родителям, близким, своему(-ей) супругу(-ге). Однако, этим все не ограничивается. Рожденный под звездой одиночества скорее всего будет влачить к одинокую жизнь: по выбору или вынуждено; как следствие может быть разлучен со своим возлюбленным человеком; у него могут возникнуть недопонимания и сложности в построении отношений.

Но есть и позитивные аспекты такого предзнаменования: звезда одиночества предрасполагает к становлению ученым мужем и духовному развитию, если человек с подобной судьбой сможет взрастить в себе правильное отношение к жизни и не концентрироваться на собственном одиночестве и обособленности.]

Маленький мальчик отворачивается от нее, вглядываясь вглубь апельсиновой рощи, ожидая свою маму. — Что я проклят, я ЗНАЮ!

— Не обязательно, — отвечает ему женщина, заставляя ребенка вздрогнуть. — Это лишь один из возможных исходов.

Всю свою жизнь ему утверждали обратное.

— Твоя жизнь всегда может сложиться так или иначе. Ты можешь быть самой проклятой душой, когда-либо ступавшей по земле, или же — одной из самых благословенных. Исход всегда будет колебаться между двумя крайностями под влиянием твоих собственных решений.

— …Какое отношение все это имеет к моему отцу? — ворчит Хун-эр, продолжая вглядываться в деревья.

— Рождение под этой звездой всегда ознаменовано глубокой любовью родителей, — объясняет Чжао Бэйтун. — Поэтому, независимо от того, был ли он мертв или нет...

Отец любил его мать. Действительно сильно, раз его судьба оказалась такой.

Хун-эр продолжает смотреть на заросли апельсинов, его сердце бешено бьется в груди, и он знает — мама вернется через три минуты. Они съедят апельсины, она споет ему песни и расскажет истории. Все, что ему нужно делать, это сидеть здесь и ждать, и она вернется. Сидеть здесь и ждать — и тогда он сможет жить этим воспоминанием, не вспоминая о боли.

— ...Хун-эр.

Впервые за столько лет он слышит свое имя. Не в воспоминании и не во сне — произнесенное ясно и наяву. — Имя, которое он украл у тебя, — повторяет Чжао Бэйтун, не сводя с него глаз. — Оно было Хун-эр.

—...

О, сколько лет он жаждал, чтобы его знали под этим именем. Чтобы возлюбленный мог услышать его голос и узнать его. Чтобы он перестал быть вечным незнакомцем.

Теперь же, услышав его — то единственное, что он так чертовски долго хотел услышать — он не чувствует ничего, кроме бесконечного разочарования.

Потому что его произносит не он. Потому что это его память, и он не хочет ею делиться. Потому что он не хочет этого делать, он…

— УБИРАЙСЯ! — рычит Хун-эр.

Он резко разворачивается, выбрасывая руки вперед — и в тот момент, когда они обхватывают горло Чжао Бэйтун, а ее глаза расширяются — все погружается во тьму.

Они больше не в печи.

Не на узкой проселочной дороге, обсаженной кленами.

На мгновение мир погружается в мрак.

/ЛЯЗГ!/

Искры разлетаются по сторонам, когда молот вновь ударяет по горячему металлу, медленно придавая клинку форму.

/ЛЯЗГ!/

На ее лбу выступают капли пота, который также покрывает ее подтянутые руки, в то время как мягкие кожаные перчатки до локтя защищают их от жара.

Она работает над этой рапирой уже шесть часов подряд. Ее лезвие должно быть тонким и изящным, но достаточно прочным, чтобы не сломаться под действием чрезмерной силы.

Вода парит и шипит, когда девушка окунает раскаленную заготовку в корыто, чтобы та остыла, и издает усталый, но удовлетворенный вздох.

На улице снаружи гудят голоса — что ожидаемо, учитывая наплыв людей в преддверии праздника фонарей. Но не все слова, что слышны ей сквозь дверь оказываются приятны.

— …Разве это не дочь старика Тунлу?

— Так их зовут?

Юные особы смеются, когда проходят мимо, и лицо девушки искажается от раздражения, когда она стягивает перчатки с чуть большей силой, чем необходимо, и бросая их на прилавок.

— Я думаю, это уместно*, но как отвратительно!

*[кит. 铜炉 tónglú — медная печь]

Тунлу. Расплавленная медь. Жаровня. Печь. С какой стороны ни посмотри, это подходящее имя для кузнеца, дочери каменщика, дослужившегося до звания придворного архитектора.

Новые деньги, новая политическая власть — это не вызывает сиюминутного уважения, только презрение.

Она откладывает щипцы в сторону, разминая плечи и чувствуя, как суставы болят и хрустят после стольких часов неустанной работы.

Более состоятельные жители столицы никогда не были особо дружелюбны по отношению к ее семье. Она уже привыкла этому.

— Ненавижу, когда ты хмуришься. — этот голос заставляет девушку застыть, а плечи слегка напрячься.

Она быстро тянется к своем верхним одеждам, натягивая их на плечи, которые ранее были обнажены и выставлены напоказ, так как рукава были обрезаны для удобства работы.

— Ты говоришь мне это, чтоб я больше улыбалась? — ворчит она, собирая волосы в небрежный пучок, пока потные, покрытые сажей пряди спадают ей на лицо.

Мужчина подходит ближе, прислоняясь спиной к ее рабочему столу.

Боже, какой же он красивый. Немного староват для нее, но такой добрый.

— Нет, — тихо произносит он, протягивая руку, чтобы заправить нависающую ей на глаза прядь за ухо. — Мне просто не нравится видеть тебя несчастной.

— … — Она склоняет голову, отворачиваясь, чтобы скрыть раскрасневшиеся — но не от печей — щеки .

— Ты не ждешь заказа, — бормочет оружейница, — и сегодня у меня нет занятий.

— …Да, — соглашается он, — и то, и другое верно.

Ей посчастливилось быть принятой при Королевском дворе в качестве заклинательницы — она стала первой простолюдинкой, достигшей это. Не говоря уже о том, что первой женщиной. Она не уверена, что из этого заставляет людей ненавидеть ее больше — но так или иначе, ей не кажется, что это имеет значение.

— Тогда почему ты же здесь?

— ...Потому что я приготовил тебе сюрприз, — отвечает мужчина слегка игриво.

Она поворачивает голову, поглядывая на него через плечо, и когда он замечает легкий румянец на ее щеках, его улыбка становится лишь шире. — Ты так и будешь дуться или все же пойдешь со мной?

— …Сюрприз для меня? — тихо уточняет она. И ее друг — ее самый старый, самый дорогой друг— улыбается.

— Да, для тебя.

Наконец, она разворачивается полностью и протягивает свою ладонь, сжимая предложенную ей руку. Ей редко выпадает, чтобы молодой господин пришел сопроводить ее куда-нибудь — чтобы она хоть раз могла почувствовать себя красивой юной девушкой.

— Сегодня не мой день рождения, — бормочет она.

— Это действительно так, — соглашается он.

— Тогда по какому же поводу подарок? — мужчина ей не отвечает, и она раздраженно хмурится, а голос переводит на хныканье, тяня его за руку: — Мэй Няньцин! — тянет она, теребя тонкий шелк его рукава: — Ты такой задира!

Гиоши* возражает. — Вовсе нет.

*[П.п. Мэй Няньцин уже упоминался в такой форме ранее, но думаю именно в этой главе, мне будет уместно объясниться.

Кит. 国师 guoshi — буквально означает государственный советник (англ. teacher of the state), что на самом деле описывает достаточно широкий спектр функций, что явственно видно в этой главе, так как в ее контексте это слово употребимо и как советник, и как учитель, и как просто старейшина.

Поэтому, из-за такого широкого диапазона применения ( а также моих личных предпочтений), порядок перевода будет следующий:

Мэй Няньцин — гиоши (иногда: учитель), поскольку именно эти термины наиболее полно отражают его функции в сюжете, а также такая формулировка выделает его на фоне остальных персонажей (ну и в том переводе, в которjм я в свое время читала новеллу, он был переведен именно так);

Фансинь — советник, потому что по большей степени он выступал учителем именно в политических науках, хотя учил и борьбе, но эти две сферы неразделимы в подобном государственном устрое;

Худье — наставница, а остальные второстепенные персонажи — старейшины]

Она была удивлена, когда ее приняли на обучение заклинательству при дворе Уюна — ее наставник оказался таким молодым, не старше даже двадцати трех лет.

Для нее — девчушки, которой было всего шестнадцать, когда они встретились — его было так легко боготворить. Теперь же, будучи девятнадцатилетней молодой девушкой, иногда она...

— В последнее время ты очень устала — отмечает Мэй Няньцин, нежно придерживая ее за локоть и уводя ее от шумных городских улиц. — Ты не думала о том, чтобы уделить время себе?

Она склоняет голову. — Это был заказ самого наследного принца, с моей стороны было бы глупо промедлить с ним.

Даже в таком юном возрасте дочь архитектора Тунлу заработала себе репутацию одного из лучших кузнецов в Уюне, уже считаясь мастером своего дела. И с ее уровнем самосовершенствования ее потенциал для создания потенциально возможного духовного оружия ...слишком велик, чтобы даже королевская семья могла его проигнорировать.

Гиоши улыбается, похлопывая ее по руке. — Принц в действительности довольно терпеливый и мягкий молодой человек, — объясняет он, пока они удаляются от городской суеты и идут вниз по тропинке, ведущей к долинам и холмам. — Если он узнает, что ты слишком напрягаешься, он не будет возражать, чтобы ты немного отдохнула.

Может быть, так и есть, но она сильно сомневается, что все воспримут это именно так. — …

Мэй Няньцин хмурится и вздыхает. — Ты должна быть добрее к себе, Худье*. Я беспокоюсь за тебя.

*[П.п. кит. 蝴蝶 Húdié — бабочка]

Вместо того, чтобы ответить на его замечание, девушка оглядывается по сторонам, приподнимая брови. — Разве эти земли не являются частью придворной территории?

— Так и есть.

— А мне можно здесь находится?

— Ты и вправду продолжаешь говорить, как будто ты все еще простолюдинка, — тихо смеется Гиоши, покачивая головой. — Почему тебя не должны пустить сюда?

Худье не отвечает, лишь крепче сжимая его рукав и прижимаясь ближе. Ей трудно сознавать, что она принадлежит подобному месту.

После стольких лет детства проведенного ни с чем. Без матери; крыши над головой; еды, чтоб перекусить ночью. Ее отец много, очень много работал, чтобы они оказались там, где они есть сейчас, но...

Она часто забывает, что ее мир изменился.

— И где же мой сюрприз?

— Терпение, дитя, терпение.

Она слегка ежится, а ее желудок скручивается от разочарования каждый раз, когда Гиоши называет ее ребенком. — Я теперь женщина, знаешь ли. — ворчит Худье. — Достаточно взрослая, чтобы выйти замуж и завести детей.

Мэй Няньцин косит глаза в сторону, скрывая выражение своего лица.

Она не может видеть, как его щеки внезапно розовеют; а когда он тянется почесать подбородок, она расценивает это, как намерение подколоть, вместо попытки скрыть смущение.

— Я знаю это, — бормочет он. — Разумеется.

Губы Худье дергаются, когда она протягивает руку, чтобы игриво дернуть Гиоши за волосы.

— То, что ты ВЫГЛЯДИШЬ как старик, не означает, что ты должен вести себя как старик — дразнит она его.

Мэй Няньцин — величайший совершенствующийся своего времени — и, вероятно, времени до этого — и никто не может сказать почему, но в тот момент, когда он достиг своего совершеннолетия, медитируя на восходе солнца…

Его волосы потеряли свой цвет. В остальном его тело не изменилось. Его лицо осталось так же молодо и юно, а глаза — того же ясного голубого оттенка, что и всегда.

Но волосы его были — и остаются поныне — белыми, как свежевыпавший снег.

—Не заставляй меня сожалеть о том, что я избаловал тебя, —брюзжит Гиоши. — А теперь закрой глаза.

Улыбаясь, теперь еще шире, чем раньше, Худье соглашается, трепеща внутри в предвкушении, и позволяет Мэй Няньцину осторожно вести себя по дорожке, пока он придерживает одной рукой ее за локоть, а другой — за поясницу.

— Еще три шага, и… вот мы и на месте.

Тунлу Худье открывает глаза, оглядываясь по сторонам — и дыхание застывает в ее груди.

Поля на склонах возвышающихся гор всегда оставались по большей части нетронутыми. Это духовные земли, богатые энергией и используемые для самосовершенствования и охоты. Но то, что она видит перед собой…

Это сад.

Не в его строгом понимании. Он не так аккуратен и ухожен, как те, что находятся за дворцовыми стенами: поляна перед ней усажена кустами и цветами всех раскрасок, однако...

Однако преимущество составляют пурпурный и синий цвета, отсылающие к глазам Худье.

—...Это для меня? — тихо спрашивает девушка, глазея по сторонам — ее рот приоткрыт в тихом благоговении.

Она всегда была красавицей — стройной, с тонкими чертами лица. Но характер ее работы заставляет людей забывать об этом. Мужчины не осыпают ее драгоценностями и не дарят ей цветов. Но это...

— Да, — мягко отвечает Мэй Няньцин, наблюдая за ее реакцией. — Тебе нравится?

Его ученица кивает и медленно разворачивается к нему, все еще пытаясь осознать происходящее. — Ты посадил все это сам?

— Именно так.

— Это… я никогда раньше не видела подобного сада, что—?

А затем она видит их. Порхающих между цветов, размахивающих своими разноцветными крыльями: красивыми и нежными.

Бабочек.

Улыбка, что расцветает на ее лице — воплощение счастья.

Бабочки — совсем как ее имя.

— Определенные виды растений привлекают их в большей степени, — объясняет Гиоши. — Ты всегда жаловалась, что они не забредают так высоко в горы, так что…

Он запинается, когда юная девушка бросается ему в объятия, крепко сжимая его в них.

Худье неведомы ни мягкость его глаз, ни теплота его улыбки, когда он обнимает ее в ответ.

— Спасибо, — шепчет она, практически вибрируя от счастья. — Зачем ты сделал такое для меня?

—…— Мэй Няньцин делает глубокий вдох, пытаясь собраться. — Видишь ли, я…

— Гиоши? — Голос зовет сквозь деревья. — Это ты?

Двое быстро отстраняются друг от друга.

Мужчина с волосами цвета слоновой кости прочищает горло, одергивает рукава и поворачивается, низко поклонившись. — Ваша светлость, — отвечает он. — Я думал, вы все еще заняты учебой. Сегодня утром я дал вам немного почитать.

— Я уже закончил— вторит ему голос, и на поляну выходит молодой человек.

Дыхание, сердце и мысли Худье, кажется, одновременно застывают в этот миг.

Вероятно, ему шестнадцать и он ненамного младше ее. Высокий, широкоплечий и поджарый. И так...Так красив, что почти ослепляет. Он предстает перед ней в бело-золотой мантии, с длинными, как смоль, черными волосами, украшенными золотыми шпильками и высоко стянутыми в конский хвост заколкой в форме дракона. Его глаза подобные солнцу, взирают на нее, сопровождаемые юношеской дерзкой ухмылкой.

— Итак, — говорит он голосом не по годам глубоким и уверенным, звучащим на грани высокомерия, — не представишь ли ты меня своей милейшей спутнице Гиоши?

Немного нерешительно Мэй Няньцин натянуто ему улыбается. — Конечно, Ваше Высочество.

Он указывает рукой на молодую девушку, которая тут же склоняется в глубоком почтении, устремляя взгляд в землю: — Смею представить Тунлу Худье, дочь архитектора Тунлу — заклинательницу, о которой я вам ранее рассказывал.

— И та, кто кует мои новые клинки, — тихо произносит юноша.

— Именно так, — соглашается Мей Няньцин, — Худье, это Его Королевское Высочество, наследный принц Уюна. Убийца тысячи драконов, владелец десяти тысяч клинков…

— Достаточно, Гиоши. — Молодой человек прерывает его от перечисления титулов, забавляясь. — Не нужно быть настолько формальным.

— Ведь, с этого момента мы будем работать вместе.

Худье вздрагивает, поднимает голову и замирает от шока, когда видит...что наследный принц склоняется перед ней, уважительно складывая руки перед собой.

— Я с нетерпением жду возможности поучиться у вас, наставница Тунлу.

У нее перехватывает дыхание, когда она поворачивает голову, чтобы посмотреть на своего учителя, который потирает затылок: — Мы еще не обсуждали это...

— …Обсуждали что? — спрашивает она, пока ее разум пытается наверстать упущенное, потому что…

Она студентка, а не наставница. Тем более принцу.

Ни одной женщине никогда не присваивали подобного титула, независимо от ее статуса при рождении. И в ее возрасте, как она может ожидать...?

— Я многому научился у своих учителей, — объясняет принц, подходя ближе. —Но что касается таких вопросов, как создание и использование духовных орудий... — его голос раздается позади нее: — Мне сказали, что вы намного превосходите кого-либо в этой области, а я всегда предпочитаю учиться у лучших.

— …У меня, — неуверенно бормочет она.

Мэй Няньцин протягивает к ней руку, нежно сжимая ее ладонь. — Ты лучшая, — напоминает он ей.

— …И поэтому ты построил это место? — медленно проговаривает она, все еще удивленно озираясь по сторонам. — …Как способ…?

Убедить ее занять эту должность? Или вознаградить ее за такое внезапное и резкое повышение по службе?

Гиоши смотрит на нее с непроницаемым выражением лица.

Юноша отвечает за них обоих, поддерживая девушку за локоть. — Гиоши Няньцин всегда так щедр. Вы уже видели остальную часть дворца? Позвольте показать вам.

Мэй Няньцин наблюдает, как Цзюнь У удаляется прочь под руку со своей недавно назначенной наставницей.

Рядом с ним — невидимый чужому взгляду — стоит еще один молодой человек — он выше, его волосы длинны и черны, а его правый глаз скрывает повязка.

Медленно он склоняет голову в сторону, наблюдая за молодым принцем, взявшим Чжао Бэйтун за руку. Он не может понять, но что-то в нем выглядит ему смутно знакомым.

Он наблюдает, как наставница учит юного принца.

Кому-то другому сцена, разворачивающаяся перед ним, могла бы показаться сказкой. Красивая молодая девушка, простолюдинка по происхождению, привлекла внимание богатого и престижного наследника.

Сначала все ограничивается затяжными взглядами.

Принц застенчиво отводит взгляд, когда его ловят. Так ярко улыбается всякий раз, когда учительница делает ему комплимент. Ее похвала, похоже, больше всего на свете приятна наследному принцу.

Поначалу кажется, что наставнице Тунлу нравится это. Она польщена, но не воспринимает это всерьез.

—Тебе следует быть осторожнее, — однажды предупреждает ее Мэй Няньцин, не отрываясь от своих свитков. — Когда этот мальчик к чему-то стремится, это может спровоцировать трудности.

— Его сердце? — Тунлу качает головой, недоверчиво хмыкнув. — Он подросток, его интересы изменятся.

Быть молодой женщиной, пользующейся вниманием принца, лестно, но Тунлу Худье не питает ложных надежд. Она — новинка. Он никогда не встречал девушки подобной ей: беззащитной в придворном сообществе. Она очаровательна, но лишь пока . Его интерес к ней пропадет.

— Не так давно я сам был подростком, — бормочет Мэй Няньцин, крепче сминая свиток. — Однако мои интересы никогда не были мимолетными.

Ее улыбка смягчается, когда она кладет руку ему на плечо. — Ты никогда не был нормальным подростком, глупый ты человек.

Гиоши замирает на своем месте за столом, медленно поворачивая подбородок, чтобы взглянуть на нее.

Она никогда не понимала того, как смотрит на нее ее бывший учитель. Глазами полными стольких эмоций, но скрытых за замком.

Хуа Чэн очень хорошо знаком этот взгляд. Для него равно тому, что бы смотреться в собственное отражение.

— …Жаль, что мы не были знакомы, — признается Мэй Няньцин со скрытой тоской, — когда я был молодым.

Худье осторожно касается его лица своей ладонью, нежно напоминая ему:

— Ты все еще молод, Мэй Няньцин.

Он так часто забывает об этом.

Спустя мгновение, взаимных переглядок, девушка спрашивает его — тихо и так осторожно: — Ты хочешь мне что-то сказать?

Гиоши напрягается. — Просто… кажется, это не все, что ты хочешь мне рассказать.

«Скажи ей», думает про себя Хуа Чэн. Он безмолвно пытается передать свою мысль сквозь пространство и время. «Ты упрямый дурак, просто скажи ей.»

Мужчина медленно отстраняется, пока ладонь Худье не спадает с его лица. — Нет, — бормочет он, отводя глаза. — Это уже не имеет значения.

Хуа Чэн видит, как девушка меняется в лице.

— …Просто будь осторожна, — наконец выговаривает Мэй Няньцин. — Он тоже не обычный молодой человек.

Худье ничего не отвечает на это, а ее губы плотно сжимаются до белизны. Затем, взмахнув рукавами, она удаляется.

Мэй Няньцин не ошибся.

Хуа Чэн наблюдает, как с каждым проходящим месяцем интерес молодого человека нисколько не угасает. Медленно — он лишь нарастает.

В его действиях нет ничего корыстного или неискреннего.

Принц слушает каждое ее слово с таким вниманием, с таким уважением. Иногда он целыми днями думает о том, как ее рассмешить. Когда он выигрывает турнир среди заклинателей со всего континента, публика встречает его ливнем цветов, и все смотрят, затаив дыхание, как он ловит единственный цветок — красный георгин — и запускает его над головами всех женщин в толпе... только чтобы бросить его наставнице Тунлу.

Именно тогда начинаются сплетни. Тогда люди начинают задаваться вопросом, как первая женщина-наставник из Уюна действительно заслужила свое место. Они шепчутся, прикрываясь руками, что она ведьма, посланная отвлечь принца от его самосовершенствования.

В первый раз, когда он целует ее, наставница Тунлу непреклонна.

Она говорит молодому принцу, что она польщена — но извиняется за то, что поощрила его ухаживания. (Она говорит все это, осознавая, что на самом деле ничего подобного не делала.)

Но Худье знает свое место — и оно не по руку с ним.

От ответа Цзюнь У у нее перехватывает дыхание: — Ваше место там, где вы хотите быть сами.

Во второй раз, когда он целует Худье, ей уже труднее ему отказать. В третий же раз: она отвечает на поцелуй.

Пылающие прикосновения, с каждым разом длятся лишь дольше и распаляют все больше, пробуждая в ней то, о чем она раньше не подозревала.

Но до сих пор она иногда напрягается. Вспоминает, что должна остановить это.

Однажды он приходит к ней в кабинет с чем-то спрятанным за спиной, при этом нахально улыбаясь и оглашая, что приготовил ей сюрприз

Подарок, специально для нее.

— … — наставница Тунлу улыбается, склонив голову. — Но ведь нет повода.

— Принцу не нужен повод, чтобы сделать подарок.

— …Полагаю, что нет, — соглашается она, наблюдая за тем, как он ставит коробку на стол перед ней. Юноша с нетерпением наблюдает, как девушка распечатывает пергамент и ее пальцы замирают, когда она видит, что скрывается внутри.

Принц смотрит горящими глазами. — Тебе нравится?

Ей требуется время, чтобы ответить.

Шкатулка сделана из плотного полированного дерева, по бокам — инкрустирована сусальным золотом, а ее передняя часть прозрачная — перекрытая лишь тонким стеклом. Внутри лежит аккуратно приколотая бабочка — ее полет навеки запечатлен в размахе серебряных крыльев. Она одна из тех самых, что порхают по саду Худье — из тех серебряных бабочек, что прилетают только ночью, когда распускаются лунные цветы, и заливают поляну серебристым сиянием.

Однако теперь она не светится.

— …Ты сделал это сам? — тихо спрашивает она.

Принц кивает, явно довольный собой. — Ты всегда говорила, что хотела бы видеть их чаще, так что… я подумал, что ты, возможно, захочешь оставить одну себе.

«Но не так» думает она про себя, продолжая смотреть на бедняжку. — …Тебе пришлось ее убить или… она уже…?

— Они не живут очень долго, — напоминает ей молодой человек. — Она не страдала.

Это, по крайней мере, ее успокаивает, но выражение лица принца медленно сменяется на хмурое, по мере того как он подмечает беспокойство возлюбленной. — …Тебе не нравится?

— Нравится, — бормочет наставница Тунлу, отводя взгляд. — Она прекрасна.

Девушка отвечает ему, что это прекрасно, даже когда ее сердце сжимается, при виде прелестного маленького создания, прикованного навеки.

— …Но прекрасные вещи не должны длиться вечно, — добавляет Худье полушепотом.

Цзюнь У протягивает руку, заправляя ей волосы за ухо.

—Подожди, пока я стану богом, — шепчет он с мальчишеской улыбкой на лице, — и скажи мне это еще раз.

Уголки ее губ приподнимаются, но тревога не покидает ее глаз. — ... А как насчет твоего метода самосовершенствования? — спрашивает девушка. — Это не помешает?.. — ее затыкают поцелуем.

— Позволь мне беспокоиться о моем методе совершенствования, — отвечает принц, поглаживая ее щеку. — В конечном итоге я все улажу. — Она понимает, почему он так считает. Для него всегда все выглядит так.

Но с течением времени эти моменты близости, урванные украдкой, все больше и больше становятся достоянием общественности. Слухи звучат все громче — и она не может… Она не может смотреть в глаза своему бывшему учителю, не чувствуя при этом стыда. И разочарования, потому что Тунлу Худье знает, что не сделала ничего зазорного. Но когда взгляд Мэй Няньцина задерживается на ней, она чувствует...

Чувствует, в нем как будто бы боль от предательства.

Сквозь воспоминания проносящихся лет Хуа Чен лицезреет то, что все остальные принимали за историю любви.

Молодая женщина медленно влюбляется в принца. Поначалу осторожная и недоверчивая, она постепенно оттаивает к его обещаниям. Его ласковым словам и нежным прикосновениям. Подаркам, которыми он постоянно осыпает ее.

Его привязанность к девушке не была фальшивой. Даже сейчас, сквозь призму времени — Хуа Чэн может видеть это. Если бы он не знал, кем станет Тунлу, он бы принимал все это за сказку со счастливым концом.

Но даже тогда — один человек знал всё.

Хуа Чэн видит, как двое мужчин перешептываются в закоулке у тронного зала:

— Я не вмешивался, — говорит Мэй Няньцин, крепко сцепив руки за спиной, — и позволял этому продолжаться слишком долго…

— …Учитель, — шепчет принц наиграно потрясенно — не думайте, что я уважаю вас меньше, чем когда-то — но вы забываетесь.

Гиоши замолкает, явственно ошеломленный. — ...ЗАБЫВАЮСЬ?

— Вы «позволили» этому продолжаться? Нет. — Цзюнь У качает головой. — Если бы вы могли остановить это — вы бы это сделали — но я не буду ущемлять вашу гордость, углубляясь в эту тему.

Лицо Мэй Няньцина бледнеет, а его глаза расширяются, когда наследный принц продолжает: — Вы говорите об этом так, как будто это что-то необычное, но почему? — принц поднимает бровь. — Я молодой человек, она — молодая девушка, что в этом странного?

— Ты…— Мэй Няньцин всегда любил своих учеников, и Цзюнь У — больше, чем кто-либо другого.

Но это… это безумие.

— Ты говоришь так, как будто не собираешься возноситься!

Цзюнь У скрещивает руки на груди, прислоняясь спиной к мраморной колонне: — Какое она имеет отношение к моему вознесению?

— Ты должен будешь отказаться от ВСЕХ своих земных привязанностей, когда поднимешься на небеса. — напоминает ему Мэй Няньцин — Что станет с ней, когда это случится?

— У многих богов есть жёны, — хмурится Цзюнь У, расправляя плечи. — Почему бы и нет? Я мог бы определить ее на средние небеса после того, как…

— ЖЁНЫ?! — шипит Мэй Няньцин по мере того, как его глаза почти вылезают из орбит. — Ты забываешь — она такая же самосовершенствующаяся как и ты! Возможно, она хочет вознестись за свои собственные заслуги!..

— За свои собственные заслуги? — перебивает принц, выгнув бровь. — Я не отрицаю, что наставница Тунлу — талантливая, изумительная женщина, — но она не ученый, она не смогла бы стать богом литературы.

— Это не…

— И я не собираюсь позволить ей попасть в ситуацию, требующей пойти на крайности или совершить благородное самопожертвование, поэтому этим способом ей тоже не вознестись.

— Вы не будете возноситься через ученость или акт веры, Ваше Высочество. — напоминает ему Гиоши.

Наконец, до Цзюнь У, кажется, доходит.

— …Ты хочешь сказать, что думаешь, что она может стать богом войны? — Эта идея кажется ему почти безумной, ее трудно воспринять всерьез. — Ты думаешь, это — то будущее, которое я могу украсть у нее?

Мэй Няньцин погружается бушующее безмолвие.

Мир еще не видел ни одной Богини Войны — во всяком случае, изначально рожденной женщиной, если опустить возможность смены формы* — и небеса известны своей консервативностью. На протяжении веков рождались поистине удивительные женщины-воительницы, это действительно так…

Но никто из них так и не вознесся.

*[П.п. в плане — возможность смены пола, подобно Ши Цинсюаню]

— …Я хочу сказать, что это глупо с твоей стороны стремиться достичь бессмертия, завязывая такие серьезные смертные привязанности, — тихо, но твердо произносит Гиоши. — Это станет твоей погибелью.

Хуа Чэн чувствует — Мэй Няньцин не ошибается. В каком-то смысле, его слова — пророческие.

Алый призрак наблюдает, как наследный принц Уюна объявляет о своей помолвке, а также о своем новом методе совершенствования.

Он наблюдает, как молодая девушка, которая впоследствии станет свирепым призраком горы Тунлу — Чжао Бэйтун — медленно влюбляется в юношу.

Наблюдает за выражением лица Мэй Няньцин во время их свадьбы. Как он смотрит на Худье, пока она спускается по дворцовым ступеням в своих красных свадебных одеждах.

Сердце Хуа Чэна принадлежало другому почти всю его жизнь, но даже он признает, что она самая красивая женщина, которую он когда-либо видел.

«Скажи ей» думает про себя Хуа Чэн, с мучительной досадой наблюдая, как живой, дышащий человек, смотрит, как вся жизнь проходит мимо него. «Ты упрямый дурак, просто скажи ей.»

И когда приходит время короновать новую принцессу Уюна, эта обязанность возлагается на плечи самого Гиоши. Когда она преклоняется перед ним в королевском дворце, пока ее муж стоит в стороне — они смотрят друг другу в глаза.

Учитель и ученица: каждый из них воображает разные варианты грядущего. Какие-то — счастливые, какие-то — грустные. Каждый из них знает, что это сказка.

Что она — принцесса, вытащенная принцем из безвестности.

Что он — лишь проводник, и не более того.

Но Хуа Чэну известно: прекрасные золотые дворцы; лепестки цветов, падающие с с неба — все эти сказки прекрасны лишь на поверхности. Что этот сияющий лоск красоты тому не исключение. Потому что сказки — это не истории любви. Они не должны быть безмятежными и прекрасными.

Сказки — это басни. Болезненные, восседающие на троне звери, призванные преподать уроки. Глубокие, чудовищные уроки.

Вскоре принцесса Уюна вновь оказывается ученицей. На этот раз — у скорби.

Хуа Чэн не проронил ни слова за все то время, что наблюдал за течением ее жизни, не желая ее тревожить. Не давая ей знать о своем присутствии.

Однако это воспоминание — из всех интимных моментов, которые он видел, — кажется чем-то, во что он не должен был вторгаться.

Рыдания и крики — он никогда не слышал ничего подобного ни от живого, ни от мертвого. Этот звук не похож на тот, когда Его Высочество кричал в ночи когда он умер. И то, и другое было воем боли, но это горе более нечестиво, совершенно противоестественно.

Это крик скорбящей матери, пронзающий ночную тьму.

Муж пытается удержать ее, но женщина, кажется, не хочет подпускать его ближе, съеживаясь от всех — от любого, кто пытается оторвать ее от сына.

— Я не... — Ее лицо блестит от слез, а пальцы дрожат, пока сжимают прутья его кроватки. — Я… я не понимаю!

— Так случается, ваша светлость... — пытается утешить одна из служанок, поглаживая ее по спине, — иногда, когда они еще такие маленькие...

—Я была здесь ЧАС НАЗАД! — не утихает женщина, а ее голос преумножается, отражаясь от стен: — Он был… — Худье горбится, — он был и-идеален!

Такой красивый — с золотыми глазами, совсем как у отца. Он улыбался сквозь мягкие кудри, сонно хихикая, пока она укачивала его, чтобы он уснул.

Ее идеальный, драгоценный мальчик. Самая прекрасная вещь, которую когда-либо создавала Тунлу Худье. А теперь он... он...

— КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?! — вопит она, хватаясь за голову.

Дверь распахивается, и когда она видит, кто вошел, девушка отчаянно бросается к Гиоши. Принцесса не позволила прикоснуться к себе ни единой душе, с тех пор как обнаружила своего сына в подобном состоянии — даже отцу своего ребенка.

Но теперь она кидается в объятия друга:

— Помоги мне! — рыдает она. — МЭЙ НЯНЬЦИН, ПОМОГИ МНЕ!

Гиоши обнимает ее, одной рукой придерживая за спину, пока принцесса плачется ему в плечо — и каждый ее крик вырывается из груди так яростно, что кажется, что ее тело вот-вот расколется на части.

Реакция мужчины на развернувшуюся сцену, ничем ее не лучше. —...Что здесь случилось? — шепчет он.

Маленький принц с тем же успехом мог бы быть спящим — на его теле нет ни единой царапины. Когда старейшины осматривают его, они не обнаруживают признаков болезни. Ни намека на какую-то аномалию. Его душа просто... исчезла.

Худье цепляется за него, умоляет исправить это, спасти его. Но ничего не поделаешь. Его невозможно даже не призвать, ибо дух такого юного ребенка, не познавший обиды или нечестности мира...

Просто отправится дальше, сразу же вступив в круг перерождения.

Девушка знает это, когда продолжает молить и вымаливать — она знает, что Мей Няньцин ничего не может сделать. Никто не может.

Но она все равно умоляет. В гневе она кидается всем, что попадет ей под руку. Деталями для золотых дворцов. Бесценными драгоценностями. Шкатулками с серебряными бабочками, приколотыми на булавках — она разрывает их всех на части с неудержимой яростью, воя от горя и замешательства — от нескончаемой озлобленности на вселенную, за то, какой ненасытной, глупой и жестокой может быть смерть.

Хуа Чэн наблюдает за сценой из теней. Наблюдает за наследным принцем.

Тот плачет с женой, да — показывает моменты печали. Но ни разу не проявляет удивления. Наследный принц Уюна кричит от горя, когда кремируют его сына. Воет, стоя перед погребальным костром. Но ни разу он не кажется шокированным или сбитым с толку тем, что произошло.

Трагедии повторяются одна за другой.

Король и королева Уюна умирают от вспышки чумы, мирно испустив последний дух ночью между приступами лихорадки, лежа в объятиях друг друга.

Наследный принц плачет в объятиях жены...

Но он не выглядит удивленным.

Затем разгорается война между Уюном и их врагами на западе — Центральными равнинами. Когда ее муж уезжает на войну, он втыкает в волосы своей принцессы золотую заколку-бабочку.

Тунлу Худье каждую ночь смотрит на шпильку, сидя у пустой колыбели...

И плачет. Становится лишь оболочкой прежнего «я» — женщины, которая когда-то целыми днями придавала металлу форму, раскаляя железо в своих жерновах. Тенью — призраком, вяло блуждающим по залам ее дворца в одиночестве.

Случайная бабочка иногда плетется за ней, слабо пытаясь привлечь внимание женщины. Но в ней нет искры. Нет жизни.

До тех пор, пока однажды не возвращается ее муж — уже не тем юношей, которого она когда-то знала, а — мужчиной. Закаленным воином.

Он становится на колени перед креслом жены; берет ее за руку — бледную и безвольную — и прижимается щекой к ее колену.

— Я знаю, кто это сделал, — шепчет он.

Она не реагирует, пока он не произносит: — Я знаю, кто забрал нашего мальчика.

Хуа Чэн видит как медленно жизнь вновь загорается в этих глазах. Может быть, в них нет счастья, любопытства или любови. Но в них есть мерцание — намек на гнев, что скрыт внутри.

—...Кто? — шепчет наставница Тунлу дрожащим голосом.

Хуа Чэн смотрит, как наследный принц рассказывает о заговоре врагов на западе. Об ослаблении их королевской династии. О том, как они наслали злого духа, чтобы тот поглотил душу их сына. Принес чуму, унесшую жизни короля и королевы.

Худье слушает его и ее глаза вспыхивают ярче.

— ...Я могу заставить их заплатить, — шепчет Цзюнь У, сжимая ее руки в своих ладонях, поглаживая пальцем золотое кольцо, что он подарил ей в день их свадьбы. — Но мне нужна твоя помощь, любовь моя.

Впервые за несколько месяцев, наследная принцесса Уюна медленно поднимает голову. — Скажи, что тебе нужно, — рычит она.

И в этот миг Хуа Чэн наконец видит проблеск призрака, который станет господствовать на руинах этого государства. Тень Чжао Бэйтун, скрывающаяся за яростью в глазах молодой матери.

— Клинок, — отвечает ее муж. — Мне нужно, чтобы ты выковала его для меня.

Впервые с момента ее коронации плавильни Тунлу Худье снова оживают и ярко горят. Она отринает шелка и драгоценности в пользу кузнечного фартука и кожаных перчаток; пламя печи отбрасывает яростные тени на ее лицо, когда она вновь и вновь заносит молот над наковальней.

/ЛЯЗГ!/

Вливая каждую унцию своего горя, гнева и ненависти в расплавленный металл.

/ЛЯЗГ!/

Мышцы ее рук и плеч, что болят после года бездействия, медленно закаляются вновь.

/ЛЯЗГ!/

Раз за разом женщина безжалостно наслаивает металл.

/ЛЯЗГ!/

Это самый большой отрезок времени, что она когда-либо тратила на заготовку, набивая столько слоев железа, что границы между ними стираются. Она создает меч настолько острый и прочный, что он затмевает любое оружие, существовавшее до этого.

/ЛЯЗГ!/

И с каждой каплей ненависти, которую она вплавляет в лезвие, сталь медленно чернеет, превращаясь в клинок, который Хуа Чэн знает слишком хорошо.

Это тот самый меч, что пронзил его возлюбленного более сотни раз, пока алый призрак стенал и кричал, превращаясь в свирепого духа — в У Мина.

То лезвие, что наследный принц Сяньлэ обратит против своей семьи, используя его, чтобы убить опального Ци Жуна.

Тот клинок, что Се Лянь будет использовать, чтобы обрушить души десяти тысяч разгневанных духов, стремясь высвободить Поветрие ликов во второй раз.

То оружие, которое впоследствии У Мин направит на себя, чтобы спасти свою любовь от проклятия десяти тысяч жизней.

И это также — тот самый меч, которым был убит юный Хун-эр. Меч, обрекший его на медленную, ужасную смерть. Ту, которую он помнит до мельчайших деталей.

Как он пылал в холоде ночи, паря над лесной тропой, и смотрел на собственный труп, раскачивающийся на ветвях, со стекающей по сапогам кровью.

И все это время Его Высочество снова и снова выкрикивал его имя.

 «Хун-эр ?!»

«ХУН-ЭР!»

«Пожалуйста, просто ответь мне — мне страшно!»

Когда наставница Тунлу преподносит клинок своему мужу, наследный принц Уюна называет его Чжу Синь*.

*[П.п. кит.诛心 Zhū xīn — разящее сердце (кит. 诛 zhū — наказание, кит. 心 xīn — сердце)]

Она вырезает имя на эфесе, используя символы «наказание» и «сердце», добавляя серебряную окантовку… напоминающую свечение призрачных бабочек.

Клинок называется Чжу Синь, но в глубине души Хуа Чэн знает, что это Фан Синь*.

*[П.п. кит. 芳心 Fāng xīn — цветущее сердце (кит. 芳 fang — цветок, кит. 心 xīn — сердце)]

Каждый раз, когда меч оказывается перед его глазами, он может четко ощутить места, в которых тот пронзал его тело; может воскресить в памяти то, как крошились и скрежетали его зубы, пока он сдерживал свои крики. Вспомнить каждый удар, пока меч не пронзил его сердце.

И этот самый миг — хотя он никогда не слышал имени наследного принца — (В каждом воспоминании, через которое он проходил, любое упоминание о нем было размыто или приглушено: стерто из времени.) — он уже знает, кем станет наследный принц Уюна.

Бедствием в белых одеждах — Бай У Сянем.

Он принимает оружие из рук жены и несется с ним в бой. Чжу Синь становится легендарным клинком, разящим врагов Уюна подобно судье из самой Преисподней, наносящий десятки ран одним ударом. По одной на каждый слой ненависти, который наставница Тунлу заковала в сталь.

Сотню слоев.

Одна из битв оказывается настолько чудовищной — настолько разрушительной — что за одну ночь она ставит на колени весь народ Центральных равнин, и наследный принц Уюна достигает того, к чему всегда стремился.

То, о чем всегда предупреждал Мей Няньцин, в конце концов происходит.

Когда наследная принцесса Уюна узнает, что ее муж вознесся на небеса, она становится последним оставшимся членом королевского дома У*. Она приказывает устроить пир в честь супруга, но улыбка не озаряет ее лицо. Над ее головой загораются фейерверки, но она даже не смотрит на них.

*[П.п. хотя У не фамилия, а имя Цзюнь У, я могу предположить, что был сделан выбор в пользу благозвучия, либо же этакое название должно отсылать именно к его имени, а не родовой фамилии]

Теперь устраивают еще одну коронацию — на этот раз, последнего истинного правителя Королевства Уюн.

Последнего монарха и первой Королевы.

Она вновь преклоняет колени в тронном зале, окруженная знатными гражданами столицы, что когда-то презирали ее, и с отвращением смотрит на них свысока.

Ее бывший учитель водружает ей на голову новую корону: из аметиста и белого нефрита. На этот раз она отказалась от традиционного золота клана У. Теперь, когда она заказывала новый королевский головной убор — она попросила серебряную основу. Украшенную резьбой в виде бабочек.

Даже будучи новым Богом Войны — возможно, самым могущественным из существующих — бывший принц Уюна все еще приходит навесить свою жену, бросая тем самым вызов устоям Небес. Однако люди никогда не осуждают его за это, вовсе нет. Только не их прекрасного, прославленного наследного принца.

Они обвиняют ее.

Даже если ее правление приносит мир и благополучие их королевству. Вместе с ее отцом, проектирующим их дороги, возводящим храмы ее мужу и водопровод, приносящий воду в их дома.

— Ведьма, — шепчут некоторые из них. — Притворщица.

Соблазнившая их бога. Отвлекающая его.

Однажды вечером Мэй Няньцин обнаруживает ее в одиночестве в саду, который он высадил для нее много лет назад.

Ее волосы распущены и мягко колышутся на ветру; она сидит, окруженная серебристыми бабочками, которые прилетают в тишине ночи, когда лунные цветы начинают распускаться.

Она так же красива, как и тогда. Но смотреть на нее гораздо больнее, чем раньше.

— ...Я все гадал, где же ты, — тихо произносит Гиоши, медленно садясь на колени подле нее.

Королева не поднимает глаз, а ее пальцы продолжают медленно перебирать травинки.

— ...Знаешь, двое других старейшин почти не разговаривают со мной в последнее время. — шепчет Худье, наблюдая, как вокруг нее порхают бабочки. Они настолько привыкли к ее присутствию, что многие из них теперь спокойно садятся прямо ей на голову или плечи, охотно прилетая на ее протянутые пальцы.

Мэй Няньцин хмурится, медленно склоняя голову на бок. — У тебя есть идеи, почему?

— …Они думают, что я обрекаю на страну на заклание, — фыркает женщина, качая головой. — Что я непристойно вела себя в отношении их драгоценного наследного принца.

Конечно, они оба знают, что в действительности всё ровно наоборот.

Да, Цзюнь У часто возвращается к своей жене, но после смерти их сына королева едва ли может переносить его прикосновения — горе сделало их брак отстранённым и холодным. И ей так стыдно за это, каждую минуту.

— …Я поговорю с ними, — бормочет Мэй Няньцин, качая головой. — Это неприемлемо.

Худье отнекивается, на ее губах появляется слабая улыбка и она отклоняется назад и нежно сжимает руку Гиоши. — Все в порядке, пусть думают, что хотят.

Когда она поворачивает голову, Мэй Няньцин видит ее фиалковые глаза, освещенные серебристым светом бабочек вокруг них и… их красота непостижима. Эфемерна. Она заполняет его изнутри, что он не может вымолвить и слова.

— Я всегда хотела привести сюда своих детей, — признается женщина. Она все еще крепко держит его за руку.

— Для меня это самое красивое место в мире, — продолжает Худье дрожащими губами. — Я хотела бы, чтобы они его увидели.

Но ее сына больше нет. И с их браком, таким, какой он есть сейчас: с мужем небожителем... Кто знает, будут ли у нее еще когда-нибудь дети.

Мэй Няньцин сжимает ее руку в ответ, и его сердце наполняется невыносимой, гулкой болью. — …Это то, чего я хотел, когда создавал это место для тебя.

— ...Привести сюда моих детей? — медленно спрашивает она.

Не думая, он отвечает: — Наших детей.

И как только Гиоши произносит это, он сожалеет, наблюдая, как ее глаза расширяются от шока, а губы приоткрываются; зная, что сейчас не время, и что то, какими бы они могли быть в другой жизни, конечно, уже невозможно. Его место…

— …Мэй Няньцин… — шепчет королева.

Он отворачивается, мгновенно наполняясь раскаянием — уверенный, что она проклянет его или разгневается. Назовет его эгоистичным, трусливым дураком — все это он и так уже знает, но...

Ладонь ложится на его плечо, мягко сжимая. — …Ты хочешь мне что-то сказать?

Гиоши не может взглянуть на нее: его лицо бело, как снег, а сердце заходится быстрым стуком — Хуа Чэн слышит, как оно ударяется о ребра мужчины.

«Скажи ей» думает он, теперь уже с еще большим жаром. «Скажи ей, упрямый ты дурак — скажи же!»

Медленно Мэй Няньцин поворачивает голову и смотрит на Тунлу Худье, свою ученицу. Его самую дорогую подругу. Его...

И наконец-то — о боже, наконец-то — он говорит ей:

— Ты преследуешь* меня, — шепчет Гиоши, крепче сжимая ее руку.

На мгновение Королева замолкает, нахмурив брови, но он продолжает…

— Потому что порой мне кажется, что я влюблен в привидение.

*[П.п. я не знаю насколько мне удалось передать игру слов, но в оригинале Мэй Няньцин говорит: «You’re haunting me», где haunting – глагол, применимый конкретно в отношении призраков или духов]

Он произносит слова медленно —но не в результате размышлений — он уже десять лет подбирает слова. А потому, что каждый слог, слетающий с его губ, ощущается как предательство.

Своего принца, своей страны, своего пути совершенствования.

— Когда я впервые привел тебя сюда... — мужчина качает головой: — Это была не награда или способ выразить благодарность, это…— он вздыхает, едва в силах выдержать ее взгляд. — Я был готов отказаться от своего совершенствования, —

— Но… — Худье замолкает, пытаясь осознать это. — Твое бессмертие, ты… ты ведь зашел так далеко…

— Я хотел жениться на тебе, — объясняет Мэй Няньцин. — Я знал, что все еще смогу служить наследному принцу в качестве его наставника, и… я хотел стать твоим мужем. Иметь от тебя детей.

Ее глаза наполняются слезами, а бабочки трепещут в ее волосах.

— …И я создал это место, — продолжает он. — Чтобы мы могли привести их сюда.

Она молчит, разглядывая их сцепленные руки, потерявшись в мыслях том, что могло было быть. Если бы он сказал тогда больше — и, если бы она не…не была так искушена любовью и признанием человека с миром у его ног. Если бы она не опасалась из-за этого отвергнуть его привязанность.

— …И я живу без ложных ожиданий, — Мэй Няньцин протягивает руку, мягко отводя волосы с ее лица и заправляя их за уши. Бабочки тоже его не сторонятся — и Королеву пробивает осознание…

Как же часто должен был приходить сюда Гиоши, чтобы они стали такими спокойными в его присутствии.

— Я знаю, что ты не моя, — признается он, проводя большим пальцем по ее щеке и задерживает его там так долго, как только осмеливается, прежде чем отстраниться и прерывисто вздохнуть, — но я всегда был твоим.

Аметистовые глаза не покидают его лица, внимательно наблюдая и впитывая каждое сказанное им слово.

— И теперь ты преследуешь меня. — губы Мэй Няньцина дрожат, а глаза напряжены от беспокойства. — Потому что я не знаю, как тебе помочь, — ее руки слегка дрожат в его хватке, — но я вижу, как сильно ты страдаешь.

Каждый день, каждое мгновение без сына для нее — агония.

Это больно. Больно. О боже, как же это больно.

Но рука в ее руке — это не больно.

Когда она импульсивно наклоняется вперед, подобно утопающему, хватающемуся за соломинку…

Худье целует его, цепляется за него.

Это не больно.

Может быть — это грех. Предательство — которого она должна стыдиться, когда их губы сливаются вновь и вновь, пока они не валятся на траву, утопая в сиянии серебряных бабочек.

И каждое его прикосновение, хоть и полное ранее сдерживаемой тоски — жара — не причиняет ей боли.

С прошествием недель, когда наследный принц Уюна вновь навещает свою королеву, его жена позволяет ему снова целовать ее.

Снова заняться с ней любовью.

Большинство не может припомнить, чтобы действующий бог становился отцом ребенка, поэтому никто не может сказать точно: благословение ли это или же проклятие.

Но когда Тунлу Худье смотрит на своего второго сына, баюкая его у себя на руках, она больше не чувствует себя тенью, бренно идущей по жизни.

Когда она улыбается Мэй Няньцину через плечо мужа, она больше не преследует его, подобно проклятому духу.

Даже если правда дышит им в спину.

— …Ты не думаешь, что это плохая примета? — бормочет Цзюнь У, с тихим восторгом любуясь мальчиком и придерживая его головку за подбородок.

— Что именно? — спрашивает Худье, не сводя глаз с малыша.

— Быть рожденным под Проклятой звездой, — удивленно хмурится ее муж. — Я всегда считал, что это знаменует неудачу.

— Нет, — шепчет Худье, убирая сыну волосы с лица. У него их так много — темных, совсем как у нее. Глаза у него голубые, но королева объясняет супругу, что такими были и ее собственные глаза при рождении. Со временем они потемнеют, уверяет она его.

— Это может быть как неудачей, так и удачей. — объясняет женщина, склоняясь, чтобы поцеловать сына в лоб, вдыхая его запах. — Все зависит решений, которые он примет.

А так же это значит, что его родители любили друг друга. Очень глубоко.

Во всем Королевстве Уюн празднуют рождение нового наследного принца, Цзюнь Болина*. Идеальное имя для второго сына.

*[П.п. в отличие от предыдущих имен тут большую роль играет не столько значение имени, сколько его нумерология. Кит. 博林 Bó lín — старший сын, дождь. Ребенок с таким именем согласно нумерологии будет понимающим, бесстрашным, умным и обладать аналитическим складом ума]

И на какое-то время в стране наступает покой.

Королева Уюна компетентна и справедлива; она всегда прислушивается к советам своего Гиоши.

Ее муж — их бог — могущественен и щедр.

Урожаи обильны, а времена года — спокойны.

Сила Королевства росла и росла, пока люди не забыли о проклятиях и море.

Тунлу Худье лицезреет как ее сын растет красивым, умным мальчиком, и ее сердце начинает исцеляться.

У Мэй Няньцина появляется новый ученик, которого нужно учить, и он делает это с усердием, изо дня в день наставляя ребенка.

По вечерам он присоединяется к королеве и ее сыну в саду. Они сидят на поляне диких цветов и в сумерках наблюдают за танцем серебряных бабочек.

Болин хихикает и носится вокруг, пытаясь их поймать — но в конечном итоге всегда убегает к матери, чтоб подлатать побитые коленки. Мальчик слушает, как мама поет, а его Гиоши рассказывает истории.

Эти воспоминания, проносящиеся перед глазами Хуа Чэна — самые счастливые из тех, что он когда-либо видел в памяти Чжао Бэйтун.

И он знает, что в конце концов, им настанет конец.

Война возвращается в Королевство Уюн. На Центральных равнинах к власти пришла новая династия, что стремится отомстить за своих предков.

И что необъяснимо: Королевство Уюн — величественное, могущественное царство сильнейшего бога войны...

Проигрывает.

Снова и снова, битва за битвой.

Каждый раз, когда королева призывает мужа, моля о помощи, его ответ остается все тем же.

Что он не может помочь.

Он не был богом ранее, когда в их королевство пришла война. А теперь, когда он им стал он не может вмешиваться.

Это никогда не останавливало его раньше, и она не понимает, в чем разница, но…

Но сражения становятся все более и более затратными, а потери жизней — слишком большими. Они даже начинают терять собственные территории, и...

Когда Королевство Уюн пытается вступить в мирные переговоры, есть лишь единственное условие, которое кланы Центральных равнин готовы принять.

Принц Болин.

Жена правителя больше не может иметь детей, а до этого — у них не было сыновей. У них нет наследника, чтобы продолжить династию.

Обычно усыновление ребенка врагов может показаться позором, но... Сын бога? Что ж, принять его было бы честью для любой семьи.

Конечно, королева сразу отвергает это предложение. Отказывается от любого повторного рассмотрения данного вопроса, и ее Гиоши также непоколебим.

Должно быть иное решение, другой путь, а если его и нет — перевес в войне в какой-то момент должен снова перейти к ним, верно? Ведь как иначе, учитывая, насколько превосходит мощь их страны? Так почему-?

Почему же они до сих пор проигрывают?

Худье продолжает взывать к своему супругу. Она преклоняет колени и молит:

— Они пытаются забрать нашего сына, разве ты не понимаешь?! — Королева плачет, кричит сквозь слезы и воскуривает благовония. — На кону либо наш сын, либо Королевство, и я… Я ЕГО НЕ ПОТЕРЯЮ!

Наконец, к ее глубочайшему ужасу, муж Худье отвечает. — Тебе придется.

Королева Уюна замирает, медленно отрывая голову от мраморного пола; ее глаза широко распахнуты. —...Что? — шепчет она дрожащим голосом.

— Если ты его им не отдашь, — по залу эхом разносится кающийся, но искрений голос ее супруга.

— Он умрет.

Сдавленные рыдания вырываются из груди Худье и она дико озирается, прежде чем остановить свой взгляд на божественной статуе Цзюнь У. — Что ты имеешь в виду?!

— Я видел это, — отвечает он. — В своих снах. 

И, к сожалению...сны Цзюнь У имеют тенденцию сбываться.

—...Как? — хрипит женщина, прижимая дрожащие пальцы к губам.

— В огне, — тихо поясняет ее муж, но мягкость его голоса не приносит утешения, когда она сталкивается с дикостью его слов. — Я видел, как он горел.

И после этого, Хуа Чэн снова слышит этот звук.

Этот крик.

Испуганный, скорбный крик. Вопль матери, осознающей, что ее единственная надежда спасти сына — расстаться с ним навсегда.

Он выглядит таким очаровательным, когда она целует его на прощание. Таким сбитым с толку тем, почему его мама выглядит такой грустной. Он все еще не понимает.

Она целует его снова и снова. Повторяет ему, как он ей дорог, как он ею любим. Что неважно, где бы он ни был или что бы он делал, где-то там — есть его мама, которая бесконечно его любит.

Затем они забирают его, и в тот момент, когда он больше не может ее услышать… Королева Уюна взывает.

Цзюнь Болина из королевского дома Уюн больше не существует — его провозглашают героем, отринувшим свой титул и родину, чтобы спасти свое королевство.

Отныне он наследник рода Се — совсем юный пятилетний мальчик, она… Худье сомневается, что он будет помнить, откуда он родом, когда станет мужчиной.

Супруг пытается ее утешить — напомнить, что они могут завести еще одного ребенка. Королева едва может смотреть на него, когда он произносит эти слова, и скрывается в комнате своего сына.

Много лет назад она провела бесконечные ночи в детской, рыдая у пустой колыбели. Теперь же она сидит в комнате Болина, сжимая в руках чучело лиса, с которым он спал; она медленно гладит его уши и смотрит на бабочек, которыми она расписала стены, когда ее сын был совсем маленьким...

Ее слезы, кажется, не имеют конца, беря начало из бесконечного колодца, сокрытого внутри нее.

И наконец, молодой человек, все это время наблюдавший из теней, заговаривает с ней:

— …Ты думаешь, ему было известно? — спрашивает Хуа Чэн.

Его тон не жесток и не осуждающ — лишь любопытен. И когда Королева Уюна поднимает голову, чтоб взглянуть на него... Наконец она, кажется, вспоминает, что все это воспоминания, и что она проживает их не одна.

— …Нет, — сипит она. — Он бы убил Болина, если бы знал.

Что в коей-то мере дарует ей облегчение от того, что она отпустила его. Даже если это было мучительно.

Потому что в итоге: изгнание спасло ребенку жизнь.

Он смог вырасти в мужчину, унаследовать трон и укрепить влияние своего рода на просторах Центральных равнин. Он превратил разрозненное сборище кланов в настоящий полис*. Тот, который позже разрастется и станет могущественным самостоятельным королевством — таким же богатым и красивым, как его родное.

Королевство Сяньлэ.

*[П.п. др. -греч. πόλις полис — исходная общественная форма государства, состоящая из нескольких сельских поселений, объединившихся вокруг одного городского центра; город-государство по типу Афин или Спарты в Древней Греции]

— ...А твой первенец, — спрашивает Хуа Чэн, склонив голову. — Он…?

Чжао Бэйтун крепче обнимает чучело лисы, качая головой: — Не думаю, что он это сделал. — тихо отвечает она.

Цзюнь У знал больше, чем говорил. Может быть, ему даже было известно, что их сын был в опасности, и он просто решил не говорил ни слова об этом, вероятно, высокомерно полагая, что ему по силам предотвратить это в одиночку.

Но даже сейчас, зная все, что ей теперь доступно...

Она уверена, что ее муж не был монстром в те годы. Эгоистичным и временами высокомерным — да. Зазнайкой и часто ребячливым. У него всегда были недостатки, и она никогда не закрывала на это глаза.

Но то, что произошло позднее, ожесточило Цзюнь У. Разделило его надвое.

— ...Он тоже забрал твое имя? — Королева Уюн напрягается, слушая молодого человека.

— Тунлу Худье.

Она распахивает веки, а на ее глаза наворачиваются слезы — на этот раз совсем другого рода. Оплакивая нечто иное, чем потеря детей.

— Когда он забрал у тебя это имя?

— …Убирайся, — шепчет она, пока ее плечи дрожат.

Это ее память, и она не хочет ею делиться.

Когда юноша не реагирует — она с рыком поворачивается, тянясь к деталькам для золотого дворца. — УБИРАЙСЯ! — Она в ярости швыряет их, вскакивая на ноги и слепо бросаясь на него. — Я СКАЗАЛА: УБИРАЙСЯ!

Ее руки сжимают его лицо — и все погружается в мрак. Вихрь — черный как смоль.

Они не в печи. Не на узкой проселочной дороге. Не в королевском дворце Уюн.

Здесь есть только возгласы.

Рев толпы. Бой барабанов. Лепестки цветов, сыпящихся сверху; чистое голубое небо над головой.

И отовсюду выкрикивают одно и то же слово — один и тот же титул — снова и снова.

— ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО! ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО! ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО!

Ветер теребит волосы Хун-эра.

Он падает.

Стремительно падает, его руки протянуты к небесам, а вокруг него летают розовые и белые лепестки.

И небо — оно такое красивое.

Он никогда не останавливался, чтобы взглянуть на него — до этого момента.

«Сейчас» думает маленький мальчик; его единственный неприкрытый темный, заплаканный глаз взирает вверх на облака…

Ему следовало сделать это раньше.

«Где мой маленький Хунхун-эр? Призрак украл его?»

«Нет» думает про себя Хун-эр, все быстрее приближаясь к земле, которая вскоре разлетится миллионом осколков — окрасится кровавым, забытым пятном. Таким, каким он всегда был в глазах окружающих.

«Вместо меня призраки забрали тебя.»

Он просто...

— ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО! ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО! ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО!

Хун-эр просто хотел бы еще немного посмотреть на небо. Увидеть это лицо еще на мгновение. Быть может, даже с ней* поговорить.

*[П.п. в оригинале написано «him» (с ним) и я не могу понять относится ли это местоимение к лицу, и если да, то почему тогда не «her» (с ней), ведь, как я понимаю, речь идет о его маме; или же, исходя из текста дальше он думает о Се Ляне, и тогда «him» — не опечатка]

Но все хорошо. Он привык к этому, правда. Хун-эру не везло, и так было всегда.

До этого самого момента.

До того как впервые в жизни мальчика не сбывается одно из его желаний.

Не быть спасенным, нет— это никогда не приходило ему в голову...

Внезапно его окружают руки. Сильные — но их хватка удивительно мягка сквозь множество слоев шелка.

Глаз мальчишки распахивается.

Лицо над ним не то же, которым он был очарован ранее: не маска из белого нефрита и позолоты, сверкающей на солнце, и призванная подражать богу. Глаза, которые сейчас смотрят на него сверху вниз: они — человеческие.

И Хун-эр, он…

Он видит в них весь мир.

Облака, на которые он никогда не удосуживался поднять голову и взглянуть. Все счастливые воспоминания, которые ему так и не довелось испытать. Фейерверки, которые всегда были слишком далеко, чтобы он мог разглядеть их ночью. Маму, за которую он больше не может держаться. Отца, которого он так никогда и не увидел.

Каким-то образом эти глаза заключили в себе все это.

Его сердце не часто билось быстро. Он редко был подвержен тревоге или страху. Но все меркнет по сравнению с этим мгновением. Сейчас, внутри него трепещет так, будто он проглотил маленькую пташку, чьи крошечные крылышки пытаются пробиться сквозь грудную клетку.

Лицо над ним озаряется улыбкой и эти руки обнимают мальчика крепче, сохраняя… Оберегая его.

Проживая этот момент сейчас, спустя более двадцати лет — Хуа Чэн понимает, что уже прожил целую жизнь и пережил две смерти.

Он видел, как падали королевства, а вместе с ними и их боги. Он проклял мир за своего возлюбленного, и понес наказание за это заместо него.

Он стоял между двумя дверьми за пределами жизни и смерти, и отказался пройти через какую-либо из них. Он вознесся как бог и сам же себя низверг.

И этот самый миг — в пределах этого воспоминания…

Хуа Чэн, как и Хун-эр, ближе к небесам, чем когда-либо.

И каждая минута боли, которая привела его сюда; каждый удар по его телу; каждая пытка, которой ему пришлось стать свидетелем и претерпеть самому —даже если он не выберется отсюда и Богиня Килна поглотит его целиком…

Все это стоило того, чтобы еще раз прожить это воспоминание.

— Не бойся, — шепчет ему этот голос, крепче прижимая к себе.

Тогда Се Лянь, должно быть, подумал, что Хун-эр дрожит от страха. Но единственное, чего боялся маленький мальчик в тот момент, так это того, что наследный принц отпустит его.

Чжао Бэйтун стоит в стороне, наблюдая за проносящимся мимо нее миром.

Когда она впервые встретила алого призрака Хуа Чэна, а затем его детскую ипостась — маленького Хунхун-эра — она предположила, что у молодого человека было мало счастливых воспоминаний, о которых можно было бы рассказать.

И поначалу она действительно кажется правой.

Она видит, как ребенка постоянно избивают. Перебрасывают из одного дома в другой. Как он работает изо дня в день — вынужденный совершать и видеть то, чего не должен делать ни один ребенок его возраста.

Она с ужасом смотрит, как его заманивают обещанием работы за еду, а затем бросают в мешок. Как его тащат за каретой, пока его тельце не становится окровавленным и изломанным.

А потом она видит, как кто-то спасает его. Кто-то прижимает его к себе и шлет за врачами, чтобы те занялись его травмами. Смотрит, как наследный принц присматривает за ним, неся ребенка вверх по склону горы.

Даже когда она становится свидетелем последовавшему за этим пожаром — она хмурится, когда ее любимый мужчина, говорит наследному принцу, что мальчик проклят, оставляя последнего кричать от негодования —

«Это не нет! Это не так»

Даже когда ее сердце болеет за мальчика, и ей кажется, что мир не проявит к нему доброты...

Пара рук вновь обнимает его, шепча на ухо: — Я знаю.

Глаза Хун-эра наполняются слезами, когда он цепляется за рукава наследного принца и начинает рыдать.

«Я знаю, что это не так».

Только когда она слышит, как Мэй Няньцин зовет принца Се Лянем, Чжао Бэйтун застывает.

Се...

Ее глаза медленно начинают наполняться слезами, а одна рука закрывает рот.

... Се Лянь.

Он... он был...

Теперь она не просто пассивно смотрит его воспоминания — она продирается сквозь них, жадно пожирая каждый миллиметр лица молодого человека, который она только может ухватить.

История, которая разворачивается перед ее глазами: не Хун-эра — а бога, которого он любил, она…

До боли ей знакома.

Когда она смотрит на принца, столь нежно любимого всеми, на принца что поднялся так высоко — в тот миг, когда он вознесся; в тот момент, когда Чжао Бэйтун увидела, как бог взял принца за руку и вознес его к небесам…

Она уже знает, что эта же самая рука сбросит его вниз. И последующие воспоминания, по логике вещей, — не должны быть хорошими.

Но двое юношей, живущих в маленьком полуразрушенном храме... в том как они смотрят друг на друга — нет ничего кроме счастья. И...

Женщина смотрит, как Хун-эр вжимается в стену святилища, как краснеет его лицо, а его сердце заходится стуком, когда пальцы Се Ляня касаются его щек.

Она видит, как принц улыбается, и как он шепчет:

— Прекрасный.

«Скажи ему» думает Чжао Бэйтун, наблюдая за Хун-эром. «Глупый, глупый ты мальчишка, почему ты просто не скажешь ему?»

Но после этого он уже ничего не мог ему сказать.

С болью в сердце она смотрит, как маленький призрачный огонь тащится за своим богом, что отбивается и кричит на него неделями подряд. Как Хун-эр не в силах чем-либо помочь принцу в его горе.

Чжао Бэйтун следует за ним позади невидимой тенью, пока дух делает все возможное, чтобы защитить свою любовь от вреда. И как он терпит в этом неудачу — снова и снова.

Но она замечает и то, чего Хун-эр не так и смог разглядеть.

То, что во многом, он не видит до сих пор.

Се Лянь не оплакивал ребенка. Его горе произрастало не из чувства вины за то, что он не смог защитить мальчика, или из ответственности за то, что он не смог заставить Хун-эра уйти, нет…

Чжао Бэйтун наблюдает, как наследный принц Сяньлэ оплакивает свою первую любовь.

И затем она становится свидетелем разрушительного пути, который во многом — даже спустя тысячелетия — в значительной степени спровоцирован ею самой.

Она смотрит как клинок, который много веков назад она выковала, чтобы отмстить клану, убившему ее ребенка... причиняет столько ран и страданий этим детям.

Она наблюдает, как фрагментированные останки человека, которого она когда-то любила — Бедствие в белых одеждах — приносит боль, мучения и смерть.

Когда она видит паутину шрамов, которые тот оставляет на теле Се Ляня — Чжао Бэйтун точно знает, чего добивается демон.

Он пытается воссоздать свои собственные.

Прижимая руку к груди, она смотрит как меч — который она согнула сотню раз, вплавив в каждый пласт свое собственное горе и гнев — вонзается в грудь невиновного столько же раз, что и тогда.

Это в который раз служит ей напоминанием тому, почему она больше никогда не выкует другое оружие.

Чжао Бэйтун наблюдает за смертью Призрачного Огня и рождением У Мина.

Видит, как одетый в черное юноша следует за своим собственным бедствием в белых одеждах, повторяя тот же путь, что и она.

У Мин, в своем желании отомстить и быть полезным, вместо этого перестает быть человеком...

Он добровольно жертвует своей человечностью, выбирая стать мечом для Се Ляня. Его самым мощным оружием в этой тьме.

И когда она видит, как они сидят на дне оврага, переплетаясь друг с другом и слившись губами, слова вновь всплывают у нее в голове:

— Почему ты не сказал ему? — шепчет она, совершенно сбитая с толку. — Почему ты просто не сказал ему?

Именно тогда Хуа Чэн застывает и медленно поворачивая голову, чтобы взглянуть на нее, вспоминая…

Это всё воспоминание — его воспоминание — и он не хочет им делиться.

— …Убирайся, — огрызается он.