Они двое вновь сливаются в поединке, стремясь зубами и когтями разорвать друг друга в клочья.

И мир снова погружается во тьму.

Нет больше никаких узких проселочных дорог; нет просторов Королевства Уюн. Никаких божественных парадов.

/БАМ!/

Когда он открывает глаза, его встречает ослепительная белизна. Вокруг него стены Килна, а над ними — бесчисленный рой призрачных бабочек.

— …У тебя устойчивое сознание, — признаёт оппонентка. Её волосы слегка растрепались в бою, а глаза пылают безумной жаждой крови и всепоглощающей тёмной энергией, что пульсирует в самом её естестве.

— Я не ожидала этого.

Алый призрак поднимается с колен, сжимая Э-Мин крепче.

— Бай Усян был вашим мужем. — констатирует он. — И он имел какое-то отношение к созданию Князей демонов.

Чжао Бэйтун ему не отвечает, продолжая держаться за свои ребра и готовиться к атаке.

— Вот почему вы больше их не создаёте. — Хуа Чэн склоняет голову. — Но вы должны знать — Бай Усян мертв!

— … — женщина запрокидывает голову, громко хохоча. — Боже, он совсем не изменился! 

— Вы…!

— Ты назвал Лан Ина идиотом, — холодно отвечает она. — Но ты сам НИЧЕМ НЕ ЛУЧШЕ!

Её следующий выпад настолько силён, что Хуа Чэн чувствует, как Э-Мин скулит от напряжения, с трудом парируя её клинки.

— ТЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО В ЭТО ПОВЕРИЛ? — кричит она, пока они сталкиваются снова, и снова, и снова. — ДУМАЕШЬ, ВСЁ ТАК ПРОСТО?!

— ДЛЯ НЕБЕСНОГО ВЛАДЫКИ?! ДУМАЮ, ДА!

Чжао Бэйтун осекается и замирает. Призрачные бабочки подвисают в воздухе подобно гигантской дышащей скульптуре, состоящей из сотен отдельных частей.

Выглядело бы красиво, если бы не было так убийственно.

— …Небесный Владыка убил Бай Усяна? — тихо повторяет она. — Так все считают?

— …Да, — бормочет Хуа Чэн, сжимая Э-Мин, пока кровь стекает по его щеке. — Всё так и было.

Глаза Чжао Бэйтун широко раскрываются, а она сама открывает рот. И смеётся. Воющим, пронзительным смехом.

— У НЕГО… У НЕГО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИШЬ ОДИН КОЗЫРЬ В РУКАВЕ, НЕ ТАК ЛИ? — кричит Чжао Бэйтун, хватаясь за голову.

—Что…?

— СКОЛЬКО ЖЕ МАСОК НОСИЛ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК?! — орет она: — СКОЛЬКО ИЗ НИХ ТЫ СМОГ РАЗГЛЯДЕТЬ?!

Последнее предложение заставляет Хуа Чэна задуматься, потому что... Чжао Бэйтун права.

В своей смертной жизни, затем в виде призрачного огня и снова в роли У Мина он не раз видел, как Бай Усян использовал бесчисленное множество лиц. Облик Его Высочества, Фэн Синя и даже самого Хун-эра.

По иронии судьбы Бедствие в белых одеждах надевал маску лишь тогда, когда хотел явить самого себя.

Но каждый лик, что он примерял, был лишь маскировкой. И если это так, то зачем вообще нужно было заморачиваться с маской? Никто никогда не узнал бы, какое из лиц было его настоящим. И хоть образ в воспоминаниях Чжао Бэйтун ему смутно знаком, он не похож на какую-то из тех личин, что ему доводилось видеть.

Но именно это — истинное лицо Бай Усяна.

— …Тогда просто ОБЪЯСНИТЕ! — кричит Хуа Чен ей в ответ. — РАССКАЖИТЕ МНЕ!

— ЭТО БЕССМЫСЛЕННО!

Разочарование, доведённое до предела, превращается в безумие. Чжао Бэйтун сжимает свою голову, вдребезги разбитая от негодования; она шатается из стороны в сторону, смеясь — и плача.

— ТЫ ВСЁ РАВНО НИКОГДА НЕ ВЫЙДЕШЬ ОТСЮДА! Я НЕ ПОЗВОЛЮ ТЕБЕ!

Она не станет порождать ещё одно бедствие, которое он сможет обрушить на мир. Не будет больше создавать оружий, чтобы поддерживать его бесконечное эго.

Э-Мин с трудом отражает атаку, высекая при этом сноп искр.

— ЕСЛИ ВЫ…!  — Хуа Чэн задыхается, хоть воздух ему больше и не нужен, но сейчас он глотает его, пытаясь обуздать бушующую внутри себя духовную силу, пытающуюся вырваться из-под его контроля. — Вы ведь не можете покинуть это место? Так расскажите и выпустите меня, я УБЬЮ ЕГО ЗА ВАС, ТОЛЬКО…!

Пронзительный, доселе неслыханный вопль сотрясает Килн. Крик, манифестирующий тысячелетнее горе, гнев и скорбь.

— ДУМАЕШЬ, Я НЕ ПЫТАЛАСЬ РАНЬШЕ?! — орёт она, и бабочки вокруг начинают порхать ещё лихорадочнее. — СКОЛЬКО РАЗ, ТЫ ДУМАЕШЬ, Я ПРОБОВАЛА?!

Вначале, каждому существу, что выпускала из печи, она рассказывала правду о его создателе.  Отчаянно надеясь, что они свергнут его.

— Когда ты покинешь это место, все воспоминания о его личности — исчезнут! — ревет Бэйтун.

Этим всё всегда и заканчивается.

Она рассказывает им правду, и они уходят. Они помнят Чжао Бэйтун. Историю её трагической жизни и смерти, и человека, который её погубил.

Но они никогда не вспомнят, кем он стал.

— ПОЧЕМУ?!

— ОН УКРАЛ НЕ ТОЛЬКО МОЁ ИМЯ! — стены Килна содрогаются и стонут.

Он украл и своё собственное. Украл своё прошлое и её возможность рассказать его миру. Только здесь, в пределах горы Тунлу, она помнит правду и может раскрыть её кому-то, потому что это место ему неподвластно.

Всё, что он может — лишь запечатать её здесь, не более того. Но когда все уходят...

Её смех, её плач — превращается в вопль.

Жалкий, ужасный вопль. Столь громкий, что Хуа Чэну кажется, что его барабанные перепонки могут лопнуть в любой момент.

Это вопль пойманного в ловушку измученного животного, что не может умереть. Не может постичь облегчения. У которого нет и шанса на спасение.

Это вопль матери, которая, столкнувшись с перспективой рождения ребенка, способного разрушить мир, предпочла его погубить.

Ужасный, невозможный выбор. Тот, который она вынуждена делать снова и снова.

Когда её крик обрывается — Чжао Бэйтун остаётся одна.

Сам Килн не ограничен одним помещением. В нём есть проходы и туннели, и, конечно же, Хуа Чен скрылся в них. Прячась. Обдумывая. Планируя. Так, как она его и учила.

Чжао Бэйтун опускается на колени, продолжая держаться за голову. Она знает, что будет дальше.

Они будут сражаться и отступать — снова и снова. Он будет учиться, пытаться её перехитрить, но лишь одно существо способно сравниться с ней по силе — и это не он. Они увидят воспоминания друг друга в полном объёме. Он узнает правду: каждую её крупицу. И тогда женщина его поглотит.

Как и всё на просторах Тунлу, внутри самого Килна ничто не движется быстро. Хуа Чэн проводит месяцы, скрываясь во тьме, продвигаясь всё глубже и глубже по туннелям.

Чжао Бэйтун иногда спит. Днями, неделями. И пока она это делает, Хуа Чэн... думает.

С годами его работы стали лучше: этого нельзя не признать. И пока Килн дремлет, он творит. Много лет назад она спросила его, насколько точны его скульптуры, и он ответил, что сходство не полно. Они близки к оригиналу, но не до конца.

Теперь же лица, взирающие на него...

Хуа Чэн сжимает одно из них в своих руках; его тускло освещает сияние тех немногих призрачных бабочек, что порхают вокруг него. Но они никогда не атакуют его, когда Чжао Бэйтун спит.

Они уже привыкли к нему.

Теперь их сходство совершенно идеально. Это лицо ровно такое, каким Хуа Чэн его запомнил.

Большими пальцами он оглаживает щёки, гладкие и бледные, как мрамор, и вспоминает тот единственный раз, когда он осмелился прикоснуться к лицу своего божества. Как он придерживал Се Ляня за подбородок, чувствуя каждый вдох и выдох на своих губах, и...

Он вновь и вновь переживает собственные воспоминания: иногда глазами своей наставницы; в другие дни — в короткие моменты передышки, когда ему удается немного поспать. Призракам не нужен сон, по крайней мере обычно, — но Хуа Чэн сильно измотан.

Он расписал этими воспоминаниями стены, создав огромные цветные фрески. Высек их в камне. Даже те из них, что являются лишь плодом его фантазии; те, о которых он может лишь грезить.

И теперь он сжимает мечту в своих руках. Сотворённую в мраморе, доведённую до совершенства; и желает — хотя бы на мгновение — чтобы он действительно был богом.

Самым могущественным из всех; достаточно сильным, чтобы...

Его губы находятся так близко к другим губам, застывшим в камне.

… Достаточно сильным, чтобы вдохнуть жизнь в мрамор.

— …Хун-эр?

Хуа Чен замирает, всё ещё придерживая статую в своих руках, но его глаз широко распахнут, потому что он…

Он знает этот голос.

— Хун-эр, ты здесь?

Он…

— Пожалуйста!

И когда молодой человек поднимает голову — он видит его.

Не в памяти. Не во сне. Наяву. Прямо здесь, всего в нескольких метрах, спотыкающегося в темноте.

— Если ты там… — принц запинается о трещину в полу и кренится вперёд, — П-пожалуйста, ответь мне!

Его Высочество.

Это…

— Ваше Высочество.

Слова вылетают изо рта прежде, чем Хуа Чэн успевает одёрнуть себя, и…

Он видит, как Се Лянь мотает головой, пытаясь найти источник звука, а его губы дрожат. — Хун-эр?!

Как много раз принц звал его, а Хуа Чэн не мог ответить. Но сейчас…

— Ваше Высочество. — Он снова шепчет, с удивлением наблюдая, как Се Лянь, спотыкаясь, приближается к нему, следуя за голосом, словно за путеводной нитью.

Сейчас Хуа Чэн может ответить.

— Хун-эр! — кричит принц, падая, зацепившись за очередной выступ, но...

Хуа Чэн ловит его...И всё это реально.

Его Высочество ощущается таким тёплым, материальным и настоящим. Он слышит его быстрое сердцебиение. Его короткие, испуганные вздохи.

Хуа Чэн никогда не осознавал, насколько хрупким может быть наследный принц. Се Лянь не казался маленьким, но…

Тогда Хун-эр тоже был меньше.

Медленно, он понимает, что… просто стал больше. Хуа Чэн не замечал этого раньше, когда был подле принца, но тогда всё было...

В его воспоминаниях. А сейчас...

Руки, вцепившиеся в его лацканы, дрожат. — ...Это ты?

… всё кажется таким реальным.

— …Да, — шепчет призрак, обвивая руками спину принца и крепко удерживая его, — это я.

Се Лянь издаёт сдавленный звук облегчения, а его руки вслепую нащупывают плечи Хуа Чэна. — Я-я искал тебя повсюду, но ты не отвечал!

И, стискивая Се Ляня в своих руках, Хуа Чэн ощущает, что сжимает весь мир.

Он чувствует, что это то единственное место в мире, где ему хочется быть.

— Мне жаль, я… — голос Хуа Чэна дрожит и ломается, он опускает голову и усиливает объятия, — я п-правда пытался, я…!

Затем эти ладони снова прижимаются к его щекам; большие пальцы оглаживают его глаза, губы, переносицу, челюсть.

И когда алый призрак поднимает взгляд, он не может смотреть в глаза принцу: он смотрит куда-то вдаль, а в его радужке отражается мерцание проклятых канг…

Но Се Лянь улыбается, держа в руках лицо Хун-эра.

—...Прекрасный, — шепчет он.

Хуа Чэн издаёт сдавленный звук, напрягает руки и склоняет  голову вперед, пока их лбы не соприкасаются, а ноги принца перестают касаться пола.

— Мне жаль, — шепчет Хуа Чэн. — Мне так, так жаль…

— Нет, — руки Се Ляня соскальзывают с его щёк. — Не нужно.

Се Лянь обвивает руками шею Хуа Чэна, прижимая его к себе, и даже когда ноги подводят призрака, принц опускается вслед за ним, ни на миг не размыкая объятий.

Хуа Чэн судорожно вздыхает, пытаясь выровнять дыхание и осознать происходящее, но…

— Я так скучал по тебе, — шепчет Его Высочество, — так сильно…

Призрак вздрагивает от этих слов и опирается о стену туннеля, сжимая своё божество так крепко, что ему самому кажется, что Се Лянь рассыпется под натиском такой силы.

Но этого не происходит.

Принц не исчезает. Он всё так же сидит у него на коленях, их лбы и носы прижаты друг к другу.

—…Но ты не оставил…— шепчет Се Лянь, и Хуа Чэн… их рты не соприкасаются, но он отчетливо чувствует как губы Се Ляня изгибаются. В трепещущую, полную слез улыбку.

— …Ты никогда не оставлял меня. — от этих слов у него самого наворачиваются слезы и призрак сжимает руки крепче. — Я знал, что ты ни за что не покинул бы меня.

— Никогда, — шепчет Хуа Чэн, вновь и вновь прокручивая те слова, о которых он думал, наблюдая за Мэй Няньцином в воспоминаниях королевы Уюн. Вспоминая, как он был раздосадован…

«Скажи ей.»

«Ты упрямый дурак, почему ты просто не скажешь ей?»

Он запускает пальцы в волосы Се Ляня. Медленно, так осторожно… зная, что не должен осмеливаться. Что у него в принципе нет права его касаться, но… Локоны в его руках такие мягкие, как шёлк, и одно лишь это заставляет Хуа Чэна дрожать.

К тому же его бог не отталкивает его.

Призрак нежно кладет одну руку ему на затылок, а другой придерживает Се Ляня за спину. — В… Ваше Высочество, я… — он сухо сглатывает, и хоть у него нет оправдания в виде учащённого сердцебиения или неровного дыхания, его язык всё равно будто налит свинцом, — Гэгэ, я…

— Я знаю, — шепчет принц, поглаживая Хуа Чэна по волосам, еще больше приближая их лица, — Я знаю, что ты любишь меня, Хун-эр.

Призрак издаёт тихий, испуганный, рваный — но, боже, такой страстный — стон.

И в этот миг Се Лянь окончательно сокращает расстояние между ними.

Когда Хуа Чэн чувствует эти губы на себе, поначалу он не может среагировать. Подобно тому, как человек замирает при виде чуда, потому что…

Потому что как?

Как это может быть реальным?

Но эти губы тёплые, мягкие — и целуют его так сладко.

— Мой Хун-эр, — бормочет Се Лянь, зарываясь руками ему в волосы, осыпая поцелуями челюсть, уголки рта, кончик носа, а затем снова губы; подчеркивая каждое своё слово очередным касанием.

— Мой прекрасный, храбрый Хун-эр.

Воздух кажется тягучим и густым от тепла. Подобно патоке, Хуа Чена медленно заполняет сладкий запах благовоний, а в животе порхают бабочки — эти ощущения растут в нём, словно воздушный шар, захватывая его, пока внутри не остаётся места ни для чего большего. Ни для каких осознанных мыслей, кроме…

Я люблю тебя.

Я скучаю по тебе.

Мне так жаль.

Боже, я так сильно тебя люблю…

Но именно отсутствие мыслей заставляет его волноваться. Колебаться. Потому что это слишком хорошо. Каждый раз, когда он получает именно то, чего он так желает, Хуа Чэн понимает, что это — уловка. Что земля вот-вот уйдёт у него из-под ног.*

*[П. п. оригинал: «That the rug is about to be yanked out from under him.» — «Что ковер вот-вот выдернут у него из-под ног»]

Он знает, что Се Лянь никогда бы так не поцеловал его. Не без какой-либо подоплеки. Он…

Найти силы отстраниться — всё равно что свернуть горы. Но когда Хуа Чэну удаётся, он делает это мягко — но настойчиво — отстраняя свое божество. И когда он открывает глаза…

Се Лянь смотрит прямо на него. Видит его; его глаза ясны и чисты.

Хуа Чэн не видел их такими вот уже много лет. Не без повязки, или канг, что их запечатали. Не видел их с тех пор, как был маленьким мальчиком, упавшим с неба. Когда его вытащили, изломанного и истекающего кровью, из мешка, привязанного к карете.

Его глаза одни такие на всём белом свете, и Хуа Чэн одержим* ими.

*[П.п. в оригинале здесь используется тот же глагол «haunted», что и в сцене признания Мэй Няньцина в саду]

У большинства людей они тусклые и статичные. Или же, как в случае Хун-эра, они прокляты быть разноцветными — и этот резкий, часто гротескный контраст ввергает в ужас любого смотрящего.

Однако Наследный принц Сяньлэ в своих глазах вмещает весь мир. Каждый его цвет, в зависимости от освещения или испытываемых эмоций.

Сейчас, в серебряном сиянии бабочек, они кажутся почти фиолетовыми — совсем как у его предков — они сверкают в темноте, оставляя свирепого алого призрака, обладателя ятагана Э-Мин...

Очарованным.

Безоговорочно и всецело сражённым наповал. Он загипнотизирован ими, подобно опасной ядовитой змее, полностью лишённой воли мелодией флейты.

Медленно, Се Лянь улыбается шире, обнимая Хуа Чэна ещё крепче. — Я не лгал, — тихо произносит он.

— Вы…?

— Ты прекрасен, Хун-эр. — шепчет принц, опуская руку, чтобы вновь огладить его щеку — и Хуа Чэн не может не прильнуть ближе; его ресницы трепещут, а губы дрожат после поцелуя. — Почему ты мне не поверил?

— Я... — Он пытается ответить, но его голос сух и шаток. — Я...

Его взгляд цепляет сцена за спиной Се Ляня, и он замирает. Совершенно и абсолютно неподвижно.

Принц хмурится, похлопывая Хуа Чэна по щеке. — Что такое? Я… — Затем он оглядывается, прослеживая за его взглядом. — Ох.

Он звучит невозмутимо, будто даже разочарованно тем, по какому поводу его перебили.

В противоположном конце туннеля виднеется... ещё один Се Лянь. Но совсем другая его версия.  Более молодая. Счастливая. Облачённая в прекрасные шелка и драгоценности, с волосами, собранными в элегантную причёску.

В чужих объятиях.

Поцелуй, что он делит с Фэн Синем — яростный. Тот сжимает бёдра принца, прижимая его к стене; в то время как нежные ладони, украшенные золотыми кольцами, царапают спину Фэн Синя, цепляясь и притягивая того ближе. Принц стонет, задыхается и шепчет его имя.

Не Хуа Чэна.

Они отстраняются друг от друга, но только для того, чтобы Фэн Синь спустился к шее принца, целуя и кусая её — и другой Се Лянь смотрит на них с того конца прохода, краснея, задыхаясь от желания.

И в этот момент Хуа Чэн чувствует то же, что и тогда. Когда он наблюдал за Бай Усяном, скрывающимся под чужой личиной. Как он обманом заставил Се Ляня поцеловать человека, которого тот действительно хотел. Кого всегда хотел, — а не Хуа Чэна, У Мина или Хун-эра.

Это больно, и это обжигает. Тлеющей, совершенно неоправданной ревностью. Отчаянным желанием обладать тем, чего, как он знает, у него быть не может.

Но Хун-эр был эгоистичным мальчиком, а У Мин был эгоистичным подростком. Теперь же Хуа Чэн вырос эгоистичным мужчиной.

Ужасно эгоистичным человеком, который сейчас разорвал бы в клочья руки, что сжимают его любовь, если бы не ноша в его собственных руках.

— …Это ты, — бормочет Се Лянь в его объятьях, сжимая щеки Хуа Чэна и поворачивая его лицо, чтобы привлечь к себе внимание. — Это не я.

Призрак смотрит на божество в своих руках, борясь с запутанным узлом эмоций и пытаясь понять, что именно он…

— Это не он.

Наконец, он фокусируется на Се Ляне, не сводя с него глаз. — Человек, которого я хочу, — повторяет бог, качая головой. — Это не он.

И каким-то образом уже давно смолкшее сердце вновь бьётся — словно фантомная конечность, оно гремит у Хуа Чэна в груди.

«Это не могу быть я».

Повторяет он, отчаянно подавляя в себе надежду, опасаясь слишком высоких ожиданий; зная, что не имеет на это права.

«Этого не может быть…»

— Я бы любил тебя и таким.

Взгляд Хуа Чэна возвращается к Се Ляню, и тот...

Он не в белых даосских одеждах, как раньше. Теперь на нём тяжёлый шёлковый наряд, в котором Хун-эр впервые его встретил. Из белой, золотой и красной ткани, с дорогими заколками в волосах и коралловыми серьгами в ушах.

Белоснежными цветами, венчающими его голову.

Ох.

Ох, он...

Хуа Чэн никогда не считал своего бога более или менее красивым: независимо от того, во что тот одет; независимо от богатства, власти или статуса Се Ляня, но…

Он не упускает смысла за словами принца.

— Ты думаешь, я хочу его, потому что он знал меня, когда я был таким?

Се Лянь вновь мотает головой, и даже мельчайшие детали — то, как украшения звенят друг о друга, когда он двигается; цветочный запах его волос — все они заставляют сердце Хуа Чэна сжиматься от любви, которой нет границ, нет установленных путей и нет цели. Она —  всеохватывающая.

— Неважно, где я был и кем являлся, когда мы встретились, — шепчет Се Лянь, поглаживая Хуа Чэна по щеке. — Я всегда был бы твоим.

Призрак замирает, его зрачки расширяются, а губы слегка приоткрыты.

«Твоим».

«Я всегда был бы твоим».

— Хун…?

Мой.

Мой.

Мой.

Хуа Чэн не осознаёт, что рычит это вслух, пока звук его голоса не начинает греметь в его собственных ушах, и он не слышит ответный тихий вздох Се Ляня, и…

Он больше не может действовать разумно. Он не хочет.

Рука, придерживающая Се Ляня за спину, притягивает его ближе, другая же — сжимает за челюсть, наклоняя его голову так, как того хочет призрак, и…

Хуа Чэн больше не сидит и не принимает пассивно все нежности Се Ляня, будучи слишком напуганным, чтобы ответить. Он не прикасается к Се Ляню, как к сокровищу, спрятанному за стеклом; как к чему-то, чем он не имеет права владеть.

Он целует любимого так, как сам хочет. Так, как он всегда хотел. С такой страстностью, что бог трепещет в его объятиях, хватая ртом...

Хуа Чэн целует его с зубами, царапая нижнюю губу, всасывая её, пока та не начинает пульсировать и опухать; пока их языки не начинают двигаться вместе в едином медленном танце, от которого бог хныкает, и Хуа Чэн…

Он никогда так не стремился стать грешником.

Эти руки затягивают Хуа Чэна ближе, и всё, что о чём думает призрак — это вид другого мужчины, удерживающего его.

Принц тихо вздыхает, когда Хуа Чэн меняет их местами, прижимая своего возлюбленного к своду пещеры, любовно сжимая его запястья над головой.

Се Лянь может остановить его в любой момент. Стоит сказать лишь «нет». Выказать страх. Оттолкнуть его. Одно слово, и Хуа Чэн сразу отпустит. Он скорее вырвет себе второй глаз и сломает себе руки, чем оскорбит божество своим прикосновением.

Но принц только стонет, выгибаясь ему навстречу.

Хуа Чэн ощущает, как по телу растекается жар, приятное тепло и тягучая сладость. Эти чувства заполняют его голову и мысли, побуждая отдаться желанию. Тому единственному, чего он когда-либо хотел. Единственному, чего он так сильно желал, будучи без гроша за душой. Тому, ради получения чего он готов лгать, воровать, умолять и жульничать.

Любой может быть добровольно обманут. Каждый может предаться фантазии, слишком прекрасной, чтобы её проигнорировать.

Потому что тело Се Ляня, зажатое под ним и изнывающее от желания —  это слишком сладкая приманка, чтобы на неё не клюнуть.

Оно — удовлетворение его самого голодного и жадного любопытства.

Такое целостное, такое безупречное…

Вот какие на вкус его губы? Так бы звучали его стоны? Хуа Чэн действительно мог бы вот так ощутить пульс на его запястьях? Почувствовать табун мурашек на его коже?

Насколько это всё близко к реальности?

И вначале Хуа Чэн действительно принимает это за иллюзию, порождённую его собственным разумом. Что столько лет боли, потерь и одиночества, наконец, сломили его сознание, но...

Это кажется неправильным.

У Хуа Чэна богатое воображение, но он никогда не думал об этом.

Не представлял, что Се Лянь скажет ему подобное. Даже в его, по общепризнанному мнению, постыдных ночных фантазиях, облегчающих его…

Нет. Он никогда не думал об этом.

Но это и не жестокая ловушка. Она не нацелена причинить ему боль или напугать.

Иллюзии, которые Бай Усян плёл для Се Ляня, тоже начинались как нечто заманчивое, но всегда оставляли психологический урон по их завершении.

Это видение — проекция его собственных комплексов: вид Се Ляня с Фэн Синем — и оно подарило ему уверенность.

Это не иллюзия, созданная с жестокими намерениями — нет, она призвана успокоить его. Отвлечь его.

И в этот миг, сквозь пелену удовольствия и желания, Хуа Чэн вспоминает:

Убой.

Есть определённый способ, как забивать животное правильно, не испортив мясо привкусом страха. Мясники отвлекают отобранного ягнёнка, звеня колокольчиком ему над ухом, чтобы тот отвернулся в нужном направлении; кормят его мелко нарезанными фруктами, пропитанными в меду, — отвлекая тем самым от приближающегося ножа.

Эта иллюзия демонстрирует Хуа Чэну его величайшее сожаление. Единственное, чего он так желал испытать при жизни, но не смог. Она дарует ему его величайшее сокровище и позволяет насладиться им.

Это жест милосердия. Акт доброты.

Пока его в это время медленно пожирают.

Хуа Чэн резко отстраняется, тяжело дыша, и когда он раскрывает глаза...

Се Лянь улыбается ему. Его глаза искрятся любовью, щеки раскраснелись, а губы слегка припухли. И когда они приоткрываются пошире, Хуа Чэн видит рот, полный длинных бритвенно-острых зубов.

В это мгновение он и набрасывается.

Хуа Чэн едва уворачивается, отступая так быстро, что врезается в стену туннеля, сотрясая своды вокруг, а Се Лянь, которого еще минуту назад он сжимал в своих объятиях, рассыпается роем бабочек.

— Глупое дитя, ты мог бы наслаждаться этим. — шипит она.

Это был добрый поступок. Она проявила к нему больше милосердия, чем кто-либо когда-либо, Хуа Чэн признаёт это. Бесспорно — это была бы наименее болезненная из всех его смертей, и на мгновение он действительно ей упивался.

— Никто меня не пожрет, — рычит он ей в ответ. — Вы можете пытаться сколь угодно, но я никогда не облегчу вам задачу.

— Значит, ты выбираешь страдания. — Чжао Бэйтун материализуется в проходе перед ним; её глаза сощурены в разочаровании.

— Нет, — качает головой алый призрак, утирая кровь у рта тыльной стороной ладони.

— Нет, я выбираю жизнь.

—ТЫ УЖЕ УМЕР! — Чжао Бэйтун кричит, и земля трясётся под её ногами, пока она несётся за ним по туннелю, попутно выпуская когти на руках. — МЫ ОБА УМЕРЛИ!

Но умереть не значит исчезнуть.

Мёртвые не сдаются.

Хуа Чэн криво усмехается: — Это имеет значение?

И вот, кажется, что кусочки пазла, наконец, собираются в картину.

Призрак оглядывается, рассматривая призрачных бабочек, облепивших стены и потолок, и из-за которых туннель теперь походит на врата в другой мир.

— …Наставница Тунлу?

Она напрягается.

Мальчик, стоящий перед ней, теперь взрослый мужчина. Высокий, широкоплечий, сильный. Его руки сцеплены за спиной, а плечи расправлены — стоит так величественно, с высоко поднятой головой. В его взгляде нет страха — в его глазах горит лишь острый ум и любовь к хорошей битве.

И Чжао Бэйтун гордится.

Глубоко, глубоко внутри её распирает гордость. Столь сильная, что у неё перехватывает дыхание и не хватает слов.

Она терпеть его не может, но как же она его любит. Она хочет увидеть, как он растёт, и хочет вырвать его недавно образовавшиеся корни.

О, как отчаянно она желает, чтобы всё было по-другому. Чтобы они не были жертвами этих проклятых обстоятельств.

Но этот мир испорчен, жесток и ненасытен. Он пожирает счастье, мечты и надежды. Дарует вам детей, а потом заставляет вас смотреть, как смерть поглощает их без остатка.

Этот мир не достоин спасения, и Чжао Бэйтун не будет сожалеть, когда ему придёт конец. Но и это дитя она на него не обрушит.

Не снова. Больше никогда.

— Как вы куёте призрачных бабочек?

Женщина ему не отвечает — лишь бросается вперёд.

Пусть так. Он знает, что делать.

Алый Призрак разворачивается, устремляясь вниз по туннелю, и впервые за более чем год они снова оказываются в главном зале Килна. Вновь окружённые ослепляюще белыми стенами, и их накрывает невероятным жаром, излучаемым со всех сторон.

— ОСТАНОВИСЬ ТЫ УЖЕ! —кричит она, пока пульсирующая боль пронзает её череп, и кажется, что он зажат в тисках…

Она не может… здесь слишком большое давление, слишком много духовной энергии. Теперь Хуа Чэн понимает это.

У каждой системы есть недостатки. Даже клапаны, предназначенные для сброса давления, при слишком большой нагрузке в конце концов ломаются.

Он видит, в какой агонии пребывает её разум после более тысячи лет, в течение которых она несла это бремя.

— ПРОСТО…!—  она смолкает, когда они сталкиваются вновь.

А затем мир погружается во мрак.

Они больше не в Килне. Больше нет криков, нет боли, нет полчищ призрачных бабочек, снующих над головой.

Чжао Бэйтун открывает глаза — и она снова дома.

— Мама!

Её сердце сжимается, когда она поворачивается и раскрывает объятия.

Ей навстречу несётся маленький мальчик не больше шести или семи лет от роду; у него длинные, чёрные как смоль волосы, собранные в простую косу, перекинутую через плечо. Его янтарные глаза — такие же как у его отца — как всегда озорно блестят.

— Мой Сань Лан*, — улыбается она, прижимая его к себе. Её третий ребенок, последний ребенок.

*[П.п. помимо очевидного значения, используемого в оригинальной новелле, а именно — «третий сын», Сань Лан (ориг. San Lang) может также означать:

丧 (трад. 喪) sāng – скорбеть; 丧 (трад. 喪) sàng – потерять что-то абстрактное, но важное (смелость, жизнь); 散 sàn - рассеиваться; 鏾 sǎn – курок арбалета

朗 lǎng – чистый, яркий; 浪 làng - неудержимый; 螂 láng – стрекоза (символизируют чистоту; а также мимолетные мгновения)]

Потребовалось два года, чтобы она примирилась с супругом и согласилась зачать ещё одного — продолжая страдать от потери Болиня и первого сына, Чжан Вэя*.

*[П.п Zhang Wei:  长 (трад. 長) zhǎng – страший;  伟 (трад. 偉) wěi – великий;

掌 zhǎng – владеть, использовать; 威 wēi – сила, мощь;  «обладать величием»

障 zhàng – закрывать, загораживать; 暐 wěi – яркое сияние солнца; «загораживать солнце»

Также имени Чжан Вэй в целом приписываются значения: Чжан – 1. тянуться, достигать, 2. лучник; Вэй – 1.сильный, 2.экстраординарный.]

И даже сейчас эта ноющая дыра внутри неё никуда не исчезла.

Пустота, которую не заполнить никаким драгоценностям мира. Не хватит даже любви Мэй Няньцина, которой она так тайно дорожит, сохраняя у самого сердца.

Пусть у её мужа немало эгоистичных потворств, и она обижается на него как может — но всё же Худье любит его. Его невозможно не любить. Однако он снова и снова ставит себя превыше всего. Ценой всего остального в их жизни.

А Мэй Няньцин...

Его объятия — это безопасная гавань, но даже им не под силу заглушить эту боль, оставленную леденящим осознанием того, что…

Худье больше не была матерью. Её детей у неё отобрали.

Но когда родился Сань Лан... эта боль наконец начала ослабевать. Она так никогда до конца не исчезла и ни на миг не отступила. Но теперь в её сердце появилось что-то новое — что-то прекрасное. Что-то, что не причиняло страданий.

— Папа вернётся домой на этой неделе? — мычит мальчик, уткнувшись ей в живот.

Конечно, это тяжело для ребёнка — расти с отцом, который живёт и работает на небесах, спускаясь в мир смертных лишь тогда, когда у него выдаётся свободное время.

И пусть Мэй Няньцин вновь в значительной степени взвалил на себя роль учителя и наставника, но... этого недостаточно.

— Скоро, — успокаивает его женщина, убирая волосы с его лица и целуя его макушку. — Скоро, любовь моя, и мы снова будем вместе.

Они не обычная семья. Не всегда счастливая. Но Сань Лан — самая большая радость в жизни Худье.

Мать учит его сражаться на мечах и обучает его традиционным боевым приёмам их народа, так что после этого он летает по дворцовым коридорам, размахивая  деревянными сабельками.

Гиоши учит его искусству, наукам и самосовершенствованию — однако королева Уюна настаивает, чтобы его глаза были твёрдо прикованы к земле.

— Если будешь проводить всю свою жизнь в погоне за богами, — каждую ночь повторяет она ему, — ты забудешь то, что делает тебя человеком.

Он очень умный, игривый и преданный мальчик. Всегда подле мамы, он часто игриво копирует её манеру вести себя, когда не цепляется за её юбку.

Спустя тысячу лет родится еще один молодой человек. Тот, который настолько сильно напомнит ей сына, что она задастся вопросом, не перевоплотилась ли его душа в новом теле.

Но пока её сын еще маленький, умненький. Он в безопасности в стенах её дворца, под защитой её клинков.

Каждую ночь, сидя в саду призрачных бабочек, она поет ему колыбельные и рассказывает истории о его двух старших братьях, но вместо грустной истории, она превращает её в нечто новое.

Она говорит Сань Лану, что его братья были драконами — царями неба — и они просто улетели.

— Тогда, может быть, я тоже стану драконом. — размышляет Сань Лан, катаясь по траве.

Мэй Няньцин улыбается со своего места у дерева, где он сидит и читает свиток. Пусть мальчик и не его крови, это никогда не мешало ему любить Сань Лана как родного сына.

— Ты определённо был бы свирепым маленьким дракончиком — но тогда бы ты тоже улетел от своей матери, не так ли?

— Нет! — восклицает мальчонка, перекатываясь на колени; всклокоченный, с травой, запутавшейся у него в волосах. — Я бы взял её с собой! Или остался бы здесь и защищал её! Я бы всех защищал!

— Всех защищал? — улыбается Худье, взъерошивая его макушку. — Это непростая задача.

— Я смог бы, — усмехается он, и меж его губ мелькает острый клычок. — Потому что мой папа — бог, а мама — мастер меча! — продолжает он, вскакивая на ноги. — Спорим, я могу дышать огнем!

Он запрокидывает голову, изображая драконий рык, а после падает на спину, смеясь и вновь катаясь по траве, пока не утыкается в ноги матери, озорно улыбаясь, глядя ей в лицо.

О, каким простым кажется счастье, когда Сань Лан улыбается. — Шучу!

Мальчик садится рядом с мамой, укладывая голову ей на колени, чтобы она могла достать травинки из волос и поправить ему косу. — Я не хочу быть драконом, ведь они умирают.

В конце концов, его отец вырезал тысячу из них.

Руки Худье замирают. —...Всё в этом мире умирает, любовь моя. — шепчет королева Уюна, и её голос вдруг становится скорбным: — в конце концов, даже боги.

Сань Лан хмыкает, уютно устраиваясь в её объятиях, и глядит на мать большими яркими глазами, которые горят с такой силой, будто в них сокрыто солнце.

— Почему?

У детей всё так просто: сломанные вещи всегда можно починить, золотые дворцы — восстановить. Но смерть... смерть нельзя отменить.

Она заканчивает поправлять его волосы, убирая чёлку с его лба с исключительно материнской нежностью.

— Любому пиршеству рано или поздно настаёт пора завершиться, — бормочет Худье, разглядывая это милое личико, всегда смотрящее на мир так, будто однажды тот склонится перед ним. — Таков порядок вещей.

Сань Лан поджимает губы, вдруг становясь серьёзным. — …Тогда я стану бабочкой, — заявляет он, скрещивая руки на груди.

— Бабочкой? — удивлённо хмыкает Мэй Няньцин. — Они умирают даже быстрее, чем их чешуйчатые огнедышащие сородичи.

— Да, но… бабочки всегда возвращаются! — восклицает мальчик. — И я тоже обязательно вернусь.

Он смотрит на свою маму, сияя от уха до уха.

— Обязательно!

Он говорит это с такой страстью, с такой искренностью, что трудно ему не поверить, каким бы невозможным ни было содержание его слов.

Время шло, он продолжал расти — и мир вокруг менялся тоже.

Когда ему стукнуло восемь, начались землетрясения. Сначала нечастые — тихие, похожие на нежное урчание; но постепенно они стали повторяться снова и снова — со всё нарастающей интенсивностью. И со временем королева Уюна стала чаще поглядывать на вулкан, в тени которого находился их город, с всё большим беспокойством.

Извержения вулканов, бесспорно, не были чем-то из ряда вон выходящим, и их можно было пережить. Уюн — огромное королевство с большими ресурсами. Наблюдая за горой, они могли бы вовремя эвакуироваться, а после того, как бедствие минуло, оценить нанесённый ущерб.

Таков был изначальный план.

Пока во время одного из визитов её мужа с небес он не поведал ей, что видел сон. Страшный, апокалиптический сон. И, к сожалению...

Сны Цзюнь У имели привычку сбываться.  А спор, который породило данное видение, не был похож ни на один из тех, что были раньше.

— ТЫ СОШЁЛ С УМА?! — кричит один из старейшин, глядя на Цзюнь У — принца, за которым он всегда так непоколебимо следовал — так, как будто не узнаёт человека, стоящего перед ним.

— У вас есть предложение получше? — холодно спрашивает Бог, выгибая бровь.

— …Любовь моя, — успокаивает его Худье; мягко, без осуждения. — Даже если бы мы были уверены, что это сработает…

— Сработает, — решительно перебивает он, но, но… Кажется то, что она положила руки ему на печи, его немного успокоило.

Мэй Няньцин молча сверлит взглядом поверхность стола.

— У нас есть другие варианты. — качает она головой. — Соседние королевства — на центральных равнинах; разве не помнишь, как они снова и снова необоснованно нападали на нас? Мы могли бы вернуть часть утерянных территорий. Могли бы вернуть нашего сына…

— Нет. —  уверенно отрезает он—  Мы заключили соглашение с родом Се. Было бы  бесчестно обратиться против них. К тому же, мальчик живет там уже десять лет — он вряд ли вспомнит, кто мы такие.

Королева вздрагивает, будто от пощечины.

— Вы считаете, что это бесчестнее, чем приносить живых людей в жертву вулкану? — спрашивает его другой старейшина — самый младший из них; его взяли вместо Худье после того, как её короновали. — Интересные у вас приоритеты.

— Преступников. — уточняет Цзюнь У. — Уже приговорённых к казни. Так что это почти ничего не меняет!..

— Нет, — качает головой Гиоши Няньцин. — Вы хотите казнить их ужаснейшим из способов, а не просто повесить.

Цзюнь У скрипит зубами, пялясь на своего бывшего учителя. — Даже ты? — хмурится он. — Даже ты выступаешь против меня?

— Не против тебя, — возражает ему Худье. — Подумал ли ты о том, какую карму это может навлечь на нас? На нашу семью? Нам нужно думать о нашем ребёнке…

— Сань Лан и ЕСТЬ то, почему я так поступаю!

Цзюнь У хлопает ладонью по столу, подбрасывая тем самым лежащие на нём свитки и карты, его лицо напряжено от беспокойства. — Ты задумывалась о его будущем? Хочешь, чтобы он был принцем пепелища?! Нации бездомных беженцев?!

— Есть вещи и похуже, — бормочет Худье.

— Это его дом! — не унимается Цзюнь У: — Наш дом — и я не позволю ему сгореть!

— … Это может быть вне вашей власти, Ваше Высочество, — тихо отмечает Мэй Няньцин.

Бог войны резко замолкает посередине собственной тирады, его губы застывают на полуслове. — ... И что это должно значить?

Верховный Гиоши откидывается на спинку стула, потирая виски. Он не постарел ни на день с тех пор, как Худье встретила его, а ей уже за тридцать, и признаки старения начинают отпечатываться на её лице. Однако в этот момент его глаза кажутся поистине древними.

— Сколько раз я вас предупреждал? — бормочет мужчина. — Сохранение стольких земных привязанностей не принесёт вам пользы.

— Если это очередная лекция, то пощади меня. — сверлит его Цзюнь У. — Или же объясни, что имеешь в виду.

Мэй Няньцин поднимает глаза на него, и его взгляд непоколебим.

— Я всегда буду уважать тебя как бога, — отвечает он. — И как бывшего принца — но ты отрёкся от власти и титулов, когда вознёсся, Цзюнь У.

Наследный принц продолжает пялиться на него, а его взгляд лишь темнеет. —Это…

— У Уюна уже есть Королева, — чеканит Мэй Няньцин. — И это решение следует оставить за ней.

Тунлу Худье всегда с уважением относилась к кармической природе вещей. В какой-то степени она всегда считала, что потеря Болиня была её наказанием за супружескую измену. За то, что она выковала демонический меч Чжу Синь, который отнял сколько жизней.

Поначалу она пребывает в раздумьях. Давление со стороны мужа огромно, но...

Плохая карма будет распространяться напрямую по родословной. И в её случае останется потерять лишь одно: своего сына.

Она часами медитирует в императорском храме, гадает в нём денно​​ и нощно.

К ней приходят видения, подтверждающие, что её муж говорит правду. Она видит свою родину — страну, что воспитала её, подняла на ноги и сделала одной из самых могущественных женщин в истории — утонувшую в море пламени.

Она видит Мэй Няньцина, кричащего по ней, и его глаза, наполненные слезами.

Видит даже Цзюнь У, что с ужасом глядит на небо; из его груди торчит Чжу Синь, а изо рта медленно капает кровь.

Эти картины ужасают её. Пугают её.

Но порой она видит не то, что ищет — эти образы не связаны с ней и относятся к слишком далёкому будущему.

Она видит мальчика, летящего с неба подобно падающей звезде. Маску, что наполовину смеётся, наполовину плачет. Зелёный фонарь, блуждающий в ночи. Алый дождь, льющийся с небес. Корабли, тонущие в чёрных водах, и юношу с чаркой вина, улыбающегося и танцующего на ветру. Видит тысячи фонарей, застилающих небо насколько хватает глаз, а среди них мужчину с головой, увенчанной цветами.

Она видит, как сад, что высадил Мэй Няньцин, обращается в пепел, а потом снова вырастает. И затем превращается в погост с десятками могил, засыпанных снегом.

Но и они становятся пеплом, и в конце концов, в будущем столь далеком, что она больше не узнаёт местный ландшафт, там вырастают цветы лотоса.

Она видит стрелы, пронзающие солнце; а когда открываются двери ада, она слышит звуки флейты.

Королева Уюна не знает, какие из этих видений реальны, а какие — лишь её сновидения. Некоторые из них могут быть только возможными вариантами событий и никогда не сбыться. Другие же — оказаться обычными заблуждениями, возникшими из-за слишком пристального копания в судьбе.

Но одно пугает её.

Ни в каком из этих будущих: реальном или воображаемом — она не видит Сань Лана.

И именно тогда её охватывает страх, проникающий в её сердцевину как сорняк, пускающий корни и вызывающий  трещины в её воле.

Она не отдаёт прямых приказов, но определённо закрывает глаза на происходящее: когда начальник стражи сообщает ей, что приговорённые к смертной казни пропали без вести, она не торопится расследовать это дело; когда её супруг в очередной раз спускается с небес, она не задаёт ему вопросов.

Она крепко обнимает Сань Лана и отчаянно заглядывает с надеждой в грядущее. Но каждый раз, когда она пытается увидеть его судьбу, её встречает лишь мрак.

Кромешная тьма. Дым и огненное марево.

Когда оставшиеся три старейшины исчезают без следа, а её муж объясняет ей это тем, что его предложение напугало их так сильно, что они покинули его...

Худье смотрит на происходящее сквозь пальцы.

Она знает, что это не похоже на правду. Что если она раскроет глаза, то ответ, вероятно, будет ужасным и отвратительным.

—…Мэй Няньцин, — шепчет она однажды ночью, когда они прячутся в пустынном коридоре, обнимаясь у колонны. — Пообещай мне кое-что.

Гиоши не отрывает лица от её шеи, сжимая её за талию и вдыхая её. — Всё что угодно, Ваше Высочество, только назовите.

— … — Её пальцы перебирают его волосы, а глаза обращены вверх, пока она смотрит на звёзды через раскрытое окно. — Если случится самое худшее…

Это единственная просьба, в которой её возлюбленный хотел бы ей отказать: — Оставь меня, — шепчет она. — Защити моего сына и оставь меня.

Худье отчаянно скучает по нему, но центральные равнины далеки от этой угрозы, и она знает, что клан Се хорошо отнёсся к Болиню.

Лишь беспокойство о Сань Лане гложет её мысли. Страх за его будущее, каждую ночь преследующий её во снах.

— Я думаю, ты недооцениваешь то, что твой сын перегрызёт любого, кто попытается отобрать его у тебя, — сухо отвечает ей Гиоши, вызывая в ответ лишь тихий смех. — Я защищу вас обоих.

Она слабо улыбается: — Я знаю, что ты будешь стараться изо всех сил,  но если тебе придется выбирать: ты должен выбрать его.

Он неохотно кивает — скрепляя обещание.

И часть её надеется, что извержение никогда не произойдёт; что кризис предотвращён, и что, даже если будущее её сына по-прежнему черно, она...

Худье убеждает себя, что поступила правильно, не задавая Цзюнь У вопросов. Что если за его деяниями и последует ужасная кармическая расплата, то её она обойдет стороной, так как она не принимала в этом никакого участия.

Но вот наступает 13-летие Сань Лана, а вместе с ним — и первое извержение.

Королевский двор остаётся невредимым, однако половина сельскохозяйственных угодий обращается в прах всего за одну ночь. А вместе с ними — любые надежды пережить зиму без голода.

Тем не менее, вулкан продолжает грохотать — и когда Худье вновь пытается заглянуть в будущее…

Всё, что она видит: лишь пепел и пламя.

В отчаянии она начинает планировать вторжение, понимая, что это их практически единственный способ выжить. И, быть может, это эгоистично, но они — вечные враги Уюна. Какой ещё у них есть выбор? Она… Она…

Однажды вечером она стоит в дверях комнаты Сань Лана и молчит.

Часть её хочет просто забыть обо всём мире. Подхватить сына на руки прямо сейчас и убежать в место, где их никто не знает. Где её сын может расти обычным ребёнком, мирным и счастливым.

Пара рук обнимает её со спины и прижимает ближе.

— Он такой красивый, не правда ли? — шепчет Цзюнь У, укладывая голову ей на плечо.

— …Да, — соглашается его жена, накрывая его руки своими и облокачиваясь ему на грудь, облачённую в доспехи. Это та самая броня, которую она выковала ему, прежде чем он вознёсся. — Он абсолютно идеален.

— Мы сможем спасти его.

Цзюнь У чувствует, как его королева напрягается и взбудоражено отвечает: — …если ты собираешься принести в жертву вулкану кого-то ещё, то тебе прекрасно известно, что это не работает…

— Нет, — успокаивает он. — это никогда не могло стать постоянным решением, лишь временной отсрочкой.

Худье осторожно кивает.

— Помнишь, что я ответил, когда Мэй Няньцин сказал мне не жениться на тебе?

Она ёжится от дискомфорта, осознавая, насколько изменился контекст ситуации с течением времени, но кивает. — Что ты имеешь полное право жениться.

— И, — продолжает за неё Цзюнь У, — что я мог бы взять тебя с собой.

Королева Уюна стихает, отстраняясь от него, и качает головой. — У меня здесь слишком много обязанностей, и Сань Лан…

— Его тоже, — успокаивает он. — Я заберу всех.

Так, Цзюнь У впервые рассказывает ей о мосте. Это нелепая идея. Невозможная. Но он знает, кому о ней рассказывать. Дочери одного из величайших архитекторов современности. Мастерице кузнечного дела и изготовления духовных орудий.

Если кто и может подтвердить возможность подобного, так это Наставница Тунлу.

— Возможно ли его соорудить?

Она колеблется.

Жизнь на небесах означает многое. Там нет ни голода, ни войн, ни опасностей, но и...

Меньше приватности, и уж точно меньше свободы. Она не смогла бы продолжать то, что делала последние пятнадцать лет, если бы была...

Помимо её собственной неосмотрительности, есть ещё Сань Лан.

Ребёнок, заслуживающий жить и быть счастливым в человеческом мире, расти среди себе подобных и иметь возможность сделать собственный выбор, а не быть утянутым на небеса, когда он ещё едва ли подросток.

И всё же — с его будущим столь мрачным, она...

Худье заставляет себя подумать над этим. Со временем она признаёт, что — теоретически — это возможно. Но для этого потребуется сила в объёмах, огромных даже для него. Она раз за разом подчёркивает, что он обязательно должен заручиться поддержкой небес. Что он не сможет сделать это без посторонней помощи.

Хуа Чэн наблюдает, как её муж соглашается, кивая и прислушиваясь к ней, но почему-то, когда он видит странный блеск в глазах бога войны, он…

Хуа Чэн ему не верит.

Даже когда видит, как бог уходит в уединение, чтобы накопить духовную силу, и заверяет супругу, что заручился чужой поддержкой...

Всё, что видит призрак, оценивая искренность в его глазах — ложь. Что-то, чему он не доверяет.

Королева с Гиоши, тем временем, пытаются составить план эвакуации. Подготовиться к тому, что они будут делать, если мост рухнет, но...

Никто их не слушает.

Каждый раз, когда она затрагивает эту тему, все уверяют её, что не о чем беспокоиться. Что прославленный наследный принц Уюна спасет их всех. Что её страхи проистекают из паранойи, что она не более чем безумная женщина.

Но только Худье известен самый сокровенный секрет Цзюнь У.

Он — человек. Что, несмотря на всю славу, золото и величие — он продолжает оставаться всего лишь человеком.

А людям свойственно ошибаться. Терпеть неудачу — и крах.

Хуа Чэн смотрит, как королева Уюна проводит последние дни со своим сыном — теперь уже дерзким подростком — и отчаянно жаждет, чтобы та сбежала. Даже она, переживая вновь эти воспоминания, желает себе того же.

Но, в конце концов, она ничем не отличалась от других. В ней были зёрна недоверия к мужу — это правда. Но не настолько сильные, чтобы пойти против него. Не достаточные, чтобы она поставила собственную компетентность выше его.

Однако, когда настал тот последний день, и она увидела, как вулкан с грохотом обваливается внутрь перед тем как изрыгнуться в последний раз, внутри Тунлу Худье что-то сломалось.

— ...Мама? — спрашивает Сань Лан, пока она тянет его за руку. — Что ты делаешь? Отец уже выводит людей на мост, мы…

— Мы не пойдём туда, — бормочет Королева, нервно осматривая оружейную.

«Где же он, где же он, где же он?!»

— ...О чём ты говоришь? — хмурится юноша. — Планировалось же...

— Мы отправляемся в Центральные равнины, — прерывает она его, обводя каждую из полок безумным взглядом. — к твоему брату.

— А как же все остальные?!

— Я не смогу их забрать, — тихо отвечает она, качая головой.

— Но отец сказал!..

— ТВОЙ ОТЕЦ НЕ МОЖЕТ СПАСТИ ВСЕХ! — огрызается Худье, и её руки дрожат, но...

Но затем она испускает дрожащий вздох. — П-прости, просто… — она прижимает ладони к вискам. — Иди к дворцовым воротам, я тебя догоню.

— Мама…

— Поторопись!

Он слушается её, как и всегда, и уходит, пока Худье обыскивает каждый уголок, отчаянно пытаясь отыскать меч, достаточно крепкий, чтобы вынести их обоих…

— Чжу Синь, — шепчет она, вынимая стальной клинок из ножен, и тёмный металл отблёскивает в пламени свечи.

Всю последнюю неделю им приходилось освещать всё факелами целый день, так как пепел застилал даже солнце — погрузив королевство Уюн в почти непрекращающуюся тьму.

Но теперь она чувствует проблеск надежды.

Она сможет это исправить. Она сможет спасти его. Она…

/БУМ!/

Взрыв происходит столь внезапно и имеет столь большую силу, что её сбивает с ног, и она ударяется головой о дверной косяк, а из её виска начинает сочиться кровь.

Нет...

Всё вокруг нее вращается и трясётся, когда она, шатаясь, встаёт на ноги, сжимая Чжу Синь в руке.

Ей необходимо...

... Ворота.

Сердце Худье сжимается от страха, пока она несется по коридорам, шлёпая туфлями по мраморному полу.

Она послала своего мальчика к дворцовым воротам.

Если она сможет добраться туда достаточно быстро, они смогут уйти. Смогут начать всё заново. Найдут Болиня, и...

В тот момент, когда она выбегает из стен дворца, она зовет его. — САНЬ ЛАН!

Королева Уюна мечется, мотая головой:

— САНЬ ЛАН!

— Мама! — Она оборачивается, и её голова раскалывается от чистейшего ужаса, он…

Она обращает голову к небу, до дрожи сжимая Чжу Синь.

Мост.

Сияющий мост, сотворённый из золотой энергии, поднимает жителей Уюна прямо в небеса. И, когда она вглядывается в толпы людей, восходящих по нему, она видит среди них своего мальчика.

Её Сань Лан восторженно машет ей рукой.

— ОН СДЕЛАЛ ЭТО! — кричит принц. — ОН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЭТО СДЕЛАЛ!

И, даже когда где-то позади начинает реветь вулкан, обращая небо и поля вокруг в море пламени, Худье заполняет прилив надежды… и стыда.

От того, что не верила в своего мужа. Не верила в своего бога.

Она нерешительно делает шаг вперёд, готовясь последовать за своим сыном на небеса, если это от неё требуется. Пока они вместе, всё остальное не имеет значения. Пока у Худье есть сын, она всё выдержит. Пока...

В мире есть вещи, которые не должна увидеть ни одна мать.

Худье смотрит, как золотой мост начинает мерцать, а его фундамент трещит по швам. Она видит, как в глазах её сына впервые проскальзывает осознание того, что что-то вот-вот случится. Она слышит вопль, когда все падают.

Ужасный вопль

Тот, что исходит так глубоко изнутри, что его невозможно остановить. Крик, который поражает Королеву до глубины души и заставляет её желать, чтобы всё просто закончилось, но...

Это всего лишь она.

Она кричит.

—...САНЬ ЛАН! — вопит она, бросая меч себе под ноги.

Тот взмывает вверх, поднимая Худье вместе с собой, пока та изо всех сил старается успеть вовремя. Это единственное, что имеет значение. Если она сможет добраться до него, больше ничего…

Но она вынуждена смотреть. Как и Хуа Чэн. Смотреть, как её сын тянется к ней, вплоть до самого конца взывая к своей маме.

И в глазах юноши Хуа Чэн видит…

Тот не думал, что погибнет. Ни на одно мгновение. Он искренне верил, что мама поймает его. Так, как это было всегда.

Худье приходится смотреть, как Сань Лан проносится мимо её протянутых рук, не в силах дотянуться лишь на несколько метров. Вынуждена наблюдать, как он ныряет сквозь дым…

Во тьму.

Необъятную, бесконечную, бушующую тьму.

— ...НЕТ! — её вой перекрикивает вулкан.

— ЧЖУ СИНЬ! — она мечется, и её элегантная прическа осыпается вместе с уточненными гребнями, прежде сдерживающими её: — ЧЖУ СИНЬ, СПАСИ ЕГО! ОСТАВЬ МЕНЯ, СПАСИ ЕГО!

Но меч не оставит своего хозяина. Не уничтожит себя, погрузившись в дым внизу.

Туда, где ждут только ад и смерть.

Медленно, а затем быстрее — меч начинает отступать. И как бы Худье не противилась этому, как бы не пыталась спрыгнуть вниз и броситься в пламя, последовав за своим сыном — её ноги будто приклеились к лезвию, не позволяя ей сойти.

— САНЬ ЛАН! — она кричит и кричит, продолжая тянуться дрожащими руками.

Но она не может ничего нащупать. Там только дым и пепел — столь обжигающие, что её пальцы обгорают до костей.

Чжу Синь вытаскивает её из адского котла, унося свою хозяйку прочь вплоть до самой границы Уюна, и опускает её на траву, пока Худье продолжает взирать на потоки лавы, оставленные далеко позади.

Она не может сказать, как долго кричит. Очевидно, достаточно для того, чтобы ощутить, как её горло рвется изнутри. Так долго, что начинает харкать кровью.

Всё исчезло.

Её дом. Её королевство. Каждый член её семьи. Вероятно, Мэй Няньцин тоже. Всего этого — больше нет.

Бывшая королева Уюна наблюдает за тем, как мир начинает проклинать её мужа. Как люди сносят его храмы; начинают молиться другим богам вместо него.

Но ей не до этого. У неё не осталось ни сил, ни желания ненавидеть этого человека.

Ей осталось лишь одно.

Дорога до центральных равнин долгая, и Тунлу Худье преодолевает её пешком от начала до конца. Её обувь истлела, а подошвы стёрлись в кровь. Столько раз казалось, что ноги вот-вот её подведут, но... в конце концов, она доходит до небольшого поселения — это недавно основанный город, управляемый кланом Се.

Сяньлэ.

Местные принимают её за нищую. Они толкают её наземь и игнорируют её существование, пока она охрипшим и трудно-распознаваемым голосом пытается выяснить, где найти молодого господина.

Худье молит их, но её никто не слушает.

В ней легко распознать беженку из Уюна. А все они в их глазах прокажённые: приносящие неудачу и бедствия, куда бы ни пошли — совсем как их бог, которому они когда-то поклонялись.

Но по прошествии недели попрошайничества, Худье встречает его. Первого принца Сяньлэ — Се Болиня.

Теперь он уже молодой человек, недавно достигший совершеннолетия. Высокий, сильный, с длинными тёмными волосами, проницательными голубыми глазами и мечом на поясе.

Женщина смотрит, как жители города обожают его, повинуясь каждому его слову. Видит, какой он вдумчивый и справедливый — порядочный и заботливый.

Совсем как его отец.

И в итоге именно он её и находит; предлагает ей воды и немного хлеба.

— Вы в порядке, госпожа? — беззлобно спрашивает юноша, помогая Худье испить из фляги. — Что привело вас сюда? — Затем он замечает меч на ее спине. — …Вы даосская заклинательница?

— …Я ищу своего сына, — признается она, и её голос звучит низко и хрипло, а сажа и пепел, кажется, навсегда въелись в её лицо, испещрённое теперь шрамами от ожогов. — Я потеряла его очень давно.

Болинь хмурится, продолжая придерживать для неё фляжку. — …Может быть, я могу как-то помочь? Я знаю здесь всех.

Судьба в последний раз предоставляет Худье акт доброты — но та не посмеет его принять.

Она уже видела, как люди на улице взирают на принца: с восхищением и уважением, да, но... кажется, их не устраивает то, что он в принципе разговаривает с кем-то из Уюна.

Единственное, что принесёт ему правда — это боль и страдания.

— …Нет, — шепчет она, робко улыбаясь принцу, делая последний глоток воды. — Вы очень добры, но его… здесь нет.

Ей хватило увидеть его — её единственного ребенка — выросшим взрослым мужчиной. Хватило удостовериться в том, что он в безопасности, любим и счастлив... этого ей достаточно.

Должно быть достаточно.

Если Худье осталась бы с ним — это бы дало ей недолгое счастье. Но принесло бы Болиню только страдания.

А она любит своего сына гораздо больше себя.

Худье покидает Сяньлэ в тот же день с Чжу Синем наперевес. Она держит путь в последний доступный пункт назначения — единственный в мире, в котором ей теперь место.

Она неспешно возвращается к тлеющим руинам Уюна, что встречают её лишь пеплом, от горизонта до горизонта.

Всё, чего она хотела добиться по возвращении сюда — это найти останки сына, но в такой обстановке это кажется почти невозможным.

Хуа Чэн наблюдает, как падшая королева обыскивает руины своего королевства, неустанно сражаясь с полчищами демонов, гоблинов и других им подобных. Она не ведает покоя.

Хуа Чэн не может счесть, сколько демонов пало под натиском Чжу Синя. Сколько дней Худье скиталась по этим неплодоносным просторам, питаясь лишь кореньями и ягодами.

Он смотрит, как среди руин своего сада она преклоняется перед единственным оставшимся живым существом.

Семенем лилии.*

*[П.п. Согласно источникам, у лилий в китайской культуре достаточно много значений. Они символизируют счастье, непорочность и чистоту, а также единение и дружбу; поэтому их принято дарить брачующимся в знак пожелания долгой и благополучной совместной жизни.

Кроме того, они считаются олицетворением силы духа, помогают забыть неприятности и развеять печаль, поэтому их часто вручают людям, которые потеряли родных, чтобы выразить свою поддержку.

Ну и последнее: существуют поверья, что лилии даруют сыновей, поэтому их часто дарят замужним женщинам.]

Она аккуратно зарывает его обратно в землю, посыпая пеплом и делясь с растением водой из своей фляги, помогая растению прижиться. Она использует последнее из того, что у неё осталось, чтобы помочь ему взрасти.

И в этот миг — как это ни парадоксально — ученица оправдывает ожидания своего учителя.

/БУМ!/

Когда она вновь открывает глаза, её встречает дождь из золотого света и шторм аплодисментов. Стоя на коленях посреди небес и наблюдая, как люди хлопают и ликуют в её честь…

Она, Тунлу Худье, падшая королева Уюна, возносится как богиня. Первая и единственная Богиня Войны.

Но, когда она осматривает окружающих, она вспоминает: любой из них мог спасти её сына. Мог защитить её мальчика.

Они просто предпочли этого не делать.

Хуа Чэн же в это время осознает, наблюдая за разворачивающейся сценой, что это не та небесная столица, которую он видел ранее.

Тунлу Худье не идёт по тому же пути, что и её будущий ученик. Она не бросает лишь взгляд на небесную столицу и спускает себя обратно, нет. До того, как благословение бессмертия овладевает ею, она обнажает Чжу Синь.

Однако королева Уюна не перерезает себе горло и не ломает свой меч от горя. Она вонзает его себе в сердце прямо на глазах у Небес.

Тунлу Худье посвятила всю жизнь самосовершенствованию, но никогда не хотела быть богиней. Она не желала вознестись.

Всё, чего она желала — мирной смертной жизни. Проведённой в компании тех, кого она любила.

Вновь приходя в сознание, Худье видит Чжу Синь, лежащий в пепле подле неё. И ей требуется время, чтобы осознать, что она всё-таки не выжила.

Её тела больше нет, но душа вернулась, обретя форму свирепого призрака.

— … — Худье обращает взор на застланное сажей небо и начинает плакать.

«Позволь мне умереть.»

«Дай мне увидеть моих сыновей, дай мне умереть.»

Только тогда она понимает, что кто-то удерживает её.

Павший наследный принц Уюна, рожденный под проклятой звездой, её супруг — изгнанный бог Цзюнь У.

И прежде чем она успевает отшатнуться, он прижимает её ближе, шепча: — Я нашел его.

Худье замирает, а её глаза наполняются слезами.

— Я нашел Сань Лана, любовь моя.

Шатаясь, она плетётся за ним, пока её муж, как очевидно Хуа Чэну, глубоко скорбящий по ней, идет впереди.

Только сейчас алый призрак может видеть, насколько глубокой и искренней была любовь наследного принца к своей супруге. И сейчас...

Будучи свидетелем того, как Тунлу Худье стала сломленной тенью; наблюдая, как она скитается по миру, не в силах обрести покой, Хуа Чэн впервые обнаруживает нечто новое в глазах Бай Усяна.

Случайные вспышки безумия. Гнев, ненависть и жестокость.

— Вот, — шепчет бог.

Худье опускается на колени, ссутулив плечи, и смотрит на объект перед собой, блестящий под слоем пепла.

На маленькую серебряную заколку…

«Всё умирает, любовь моя.»

Она тянется к ней дрожащими пальцами, вытаскивая её из пепла.

…в форме…форме…

«Тогда я стану бабочкой!»

Подушечками пальцев она оглаживает изящные крылья, пока по её щекам не переставая текут слезы.

«Они всегда возвращаются».

«И я тоже обязательно вернусь!»

Худье закрывает глаза.

Этот мир жесток, ненасытен и глуп. Он отбирает без причины. Пожирает красивые невинные вещи просто потому, что способен на это.

Это мир мужчин. Эгоистичных, глупых мужчин.*

*[П.п. в обоих предложениях тут используется слово «men», которое обозначает как мужчин, так и людей в целом и я не могу точно сказать, в каком значении оно тут употреблено. Но, как мне кажется, «мужчины» тут более уместны, так как контекст в основном идет о материнской скорби]

Горе, что охватывает её сейчас, другое, почти неистовое.

Помогите

Худье не ощущает себя скорбящей матерью. Та боль ей хорошо знакома: она всепоглощающа и бесконечна в своей массе. Эта… эта же кажется другой.

Она похоже на одержимость. На пытку. Как будто она маленькое существо в лапах чудовища, что играется с ней и не хочет отпускать.

Она не знает, к кому взывает — о чём молит. Может быть, чтобы её сын вернулся; быть может, о Покое, или же просто о забытье.

Помогите мне.

Помогите, помогите, помогите.

Помогите мне, помогите мне, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите мне!!!!

Она рвёт на себе волосы, кричит и стенает, взывая к небу, и боль превращает её в нечеловеческую сущность. Бездумную, безмолвную субстанцию из криков и слёз, что бьёт руками оземь, отчаянно желая, чтобы всё закончилось, чтобы это прекратилось.

Этого слишком много, она не может — ​​ не может — ей больно

Больно, больно, больно, больно, больно, больно... Больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО БОЛЬНО!!!!

Теперь не имеет значения, как долго она кричит или как сильно молит о пощаде. Никто не придёт. Она уже мертва. Её сына уже нет. Всё…

Всё разрушено. Остался только пепел.

Хуа Чэн же не отрывает взгляда от глаз Бай Усяна. От ненависти, что медленно разжигается в них.

Он наблюдает, как бог перестаёт видеть свою жену — мать их детей — как мастера духовных орудий, вместо этого...

Не в силах дышать, не в состоянии связно мыслить, Худье вздрагивает, когда Цзюнь У кладёт ей руку на плечо.

— Я знаю, как это случилось, — тихо произносит он…

И она замирает.

Её слезы стихают, и она поворачивает голову, чтобы взглянуть на супруга широко раскрытыми глазами, почти полностью оцепенев от потребности почувствовать что-то кроме боли. Она готова сделать что угодно, какой бы чудовищной ни была цена.

— Что?

— Мост, — объясняет Цзюнь У. — Я знаю, как он упал. Я знаю, почему.

Хуа Чэн смотрит, как тот ведает ей историю о ревнивых, мелочных богах. Существах, жадных до молитв и богатства для самих себя. Он рассказывает Худье об их лжи. О том, как они пообещали ему поделиться своими силами, когда наступит время. Но они солгали и так и не сделали этого.

Они солгали, и сын Худье — её отрада, последняя прекрасная вещь в этом мире… Её Сань Лан умер.

Она сжимает в руках заколку-бабочку и проклинает их. Горько, от всей души, Худье проклинает их.

— …Мы заставим их заплатить, — предлагает ей супруг. — За то, что они сделали. Но мне...

Мужчина нежно сжимает её плечи: — Мне нужна твоя помощь, любовь моя.

Худье трясёт от горя, её дыхание прерывистое, но в голосе всё ещё звенит сталь:

— Говори.

Цзюнь У больше не видит кузнеца в своей жене — он начинает видеть в ней оружие.

Муж говорит, что им под силу поставить небеса на колени, но для этого понадобятся настоящие клинки.

И бывшая королева Уюна куёт их, один за другим.

В вулкане, который сжёг её королевство дотла, она обращает жерло в плавильню и  каждым взмахом своего молота дает жизнь новым творениям.

Но теперь она создаёт не только мечи, не только проклятые инструменты и подобные им орудия, нет. Она выковывает монстров и демонов, превращая витающие в воздухе бешеные души во что-то новое. Что-то полезное.

Бай Усян сжёг небесную столицу дотла, да, — но Тунлу Худье стала известна как божественный палач. Подрезающий богам крылья и разрушающий их золотые дворцы.

О её печи перешёптывались в ужасе: о монстрах, что рвутся из неё и разрывают мир на клочья.

Королевство Уюн со временем кануло в забытье, и единственное, что осталось в памяти людей — это вулкан, уничтоживший его.

Плавильня для монстров. Гора Тунлу.

Королева Уюна умерла на улицах Небесной столицы множество лет назад. Позднее она увидела, что супруг оставил её тело у подножия Килна…

И Мэй Няньцин пришёл за ней.

Она наблюдала из теней, как её возлюбленный оплакивал её. Не так, как Бай Усян. Мэй Няньцин баюкал её тело на руках и плакал, но не обещал отомстить. Не пытался объяснить Худье, зачем и как отобрали её детей. Он лишь соорудил для неё могилу, забрав часть её праха, а остальное похоронил.

И дал обещание.

Пообещал, что защитит их сына. Даже если Болинь никогда не узнает правды.

Худье скрывалась в тенях и так сильно хотела подойти к нему; поблагодарить его. О, и в тот момент — она бы упокоилась с миром.

Но слова Бай Усяна уже глубоко укоренились в её сердце. Что небеса населяют лишь лжецы, воры и чудовища. Что их зависть и ненависть к успеху её мужа привели к его краху.

А вместе с ним и её мальчика.

Её прекрасного, идеального мальчика.

Её Сань Лана.

Мэй Няньцин звал её по имени, но она не могла ответить.

Тунлу Худье была мертва. Она умерла на полях Уюна; сгорела вместе с сыном, даже если улицы Небесной столицы обагрились её кровью лишь год спустя. Теперь всё, что от неё осталось — это свирепый призрак, демонический кузнец, Богиня горы Тунлу…

Чжао Бэйтун.

Названная в честь Небесной династии, которую свергла. В честь города, улицы которого она окрасила в алый цвет своей собственной, а потом и кровью самих богов.

Она отомстила и пыталась заполнить этим гневом дыру, что ныла в её сердце. Перекрыть ту свою часть, что продолжала быть отчаявшейся матерью, скорбящей по своим детям. Но ничто не могло заглушить эту пустоту.

Были жесты доброты, что оказывались ей снова и снова. Моменты, которые, как знает Хуа Чэн, спасли бы Се Ляня.

Какое-то время его бог шёл этим же путем — был инструментом для того же демона. Но всё, что ему понадобилось — один человек, проявивший доброту. Всего один старик — чтобы доказать, что мир не лишён человечности.

Но в мире оказалось недостаточно доброты, чтобы спасти Чжао Бэйтун.

Однако однажды она узнала правду. В последние для Небес дни, из уст последнего небожителя. Когда она волокла Чжу Синь по земле в одной руке, а молот — в другой; её глаза светились алым в темноте, а ногти превратились в когти.

Бывший Повелитель Ветра взвыл:

— М-мне жаль! —кричал он, пятясь ползком, пока его лицо заливалось кровью. — Мы… мы пытались включить вас в наши ряды, так почему же вы…?!

Он воет от боли, когда её молот обрушивается на него, ломая несколько рёбер, и его кровь брызжет прямо на неё.

— Ты думаешь, это имеет для меня значение? — спрашивает она ледяным, почти неузнаваемым голосом: — Мои дети уже мертвы.

Она вновь заносит молот: — ЧТО МНЕ ДО ОТ ВАШЕГО ПРИНЯТИЯ?!

— Мы… мы должны были помочь! Т-теперь я знаю это! — рыдает Повелитель Ветра.

Может быть, она превратит его в парные вращающиеся лезвия или даже веер. Ей нравится эта идея.

Когда она снова бьёт его, он кричит: — МЫ ДОЛЖНЫ БЫЛИ СОГЛАСИТЬСЯ ПОМОЧЬ, ПРОСТИТЕ!

Оставшиеся его рёбра хрустят и ломаются под натиском молота, однако она замирает.

— …Вы же согласились, — поправляет она его. — Вы все согласились, а потом отвернулись от нас.

Повелитель Ветра яростно качает головой, пока кровь стекает по его челюсти.

— Нет! — хрипит он сквозь кровавую пену во рту. — К-как мы могли бы отвечать на многочисленные молитвы, если бы мы все стали помогать ему?! Мы… Уюн лишь одно из многих государств в мире, как мы могли бросить всех остальных ради его спасения? Мы… мы отказали ему!

Он судорожно кашляет, и осколки его костей скрежещут друг о друга. — Но… но мы были неправы, пожалуйста… я…!

Руки Чжао Бэйтун дрожат, когда она смотрит на мужчину сверху вниз, пытаясь… Пытаясь понять.

Естественно, она осознаёт, что Повелителю Ветра уже не оправиться от травм. Что умирающему незачем лгать.

Она думает о том, как была настойчива, спрашивая мужа о мосте. Как говорила ему, что тот он не должен совершать такое в одиночку. Что даже попытка сделать это — безумие. Она вспоминает свои сомнения и беспокойство, когда Цзюнь У ушёл в уединение. То же самое сомнение, которое побудило её в тот день попытаться сбежать вместе с Сань Ланом.

Чжао Бэйтун осознаёт ещё кое-что. То, что в глубине своей души она знала всегда.

Сань Лан не ослушался бы её в такой ситуации. Он ждал бы её у ворот, как мама его и просила. Не потому, что не хотел помочь остальным, а потому, что не рискнул бы разлучиться с ней.

Теперь она вспоминает тот миг. Тот последний день.

Как она увидела его на мосту, с дворцовой стражей, держащей его за руку. Скорее всего, это они привели его туда. Но она никому не отдавала подобного приказа, а кроме неё был лишь один человек, способный на такое.

И, о, она может представить, чем он руководствовался.

Что люди поверят мосту, если увидят, как по нему проходит принц. Они не испытывали бы сомнений, ведь стал бы Цзюнь У рисковать своим собственным сыном?

Какой отец будет подставлять жизнь своего ребенка только ради эго? Кто позволит собственному высокомерию ослепить себя?

Вероятно, он действительно винил небожителей. Действительно верил в то, что это их вина. Что они сделали это.

Но Цзюнь У солгал. Он был тем, кто отправил их сына на мост.

Её молот с грохотом падает на землю. Она садится и смотрит, как Повелитель Ветра испускает свой последний вздох. Последний небожитель. Последнее существо, оставшееся от этого места… и ждёт.

Ждёт, пока он не приходит, чтобы взглянуть на принесённые ими разрушения... с удовлетворением.

— Сань Лан был бы…

Он застывает, опуская взгляд на лезвие, торчащее из его груди. Клинок из блестящей чёрной стали, выкованный, чтобы отомстить за его собственного ребёнка.

Чжу Синь.

И, когда он поднимает глаза на жену, в них отражается лишь полнейший шок: 

— Ты... Ты!..

Она выдергивает из него меч без капли пощады, только для того, чтобы замахнуться им снова, на этот раз ещё сильнее.

— Ты не произнесёшь его имя. — шепчет она, рубя от плеча и снова вынимая лезвие из его груди; наблюдая, как Бай Усян падает на колени, задыхаясь от боли. — Не при мне. Больше никогда.

Её муж — её первый ученик; милый, задиристый юноша, в которого она влюбилась много лет назад — смотрит на неё снизу вверх в полном шоке.

— Ты… — шепчет он, сузив глаза. — Даже ты?

Чжу Синь дрожит в её хватке, но сама Чжао Бэйтун непоколебима. — Даже я.

— Даже когда все остальные сжигали мои храмы и молились другим, ты… — Бай Усян парирует третий удар, но он слишком ранен, чтобы суметь отразить четвертый.

В конце концов, она знает все слабые места его брони. Ведь она была той, кто её выковал. — …Ты никогда не восставала против меня. А сейчас!..

— Дело не в том, что я поклоняюсь кому-то другому, Цзюнь У. — шепчет его супруга, вновь вынимая меч из его тела. — Я давно перестала кому-либо молиться.

Она перестала просить, когда поняла, что никто не ответит. Что никто не сможет ей помочь.

— И теперь остался единственный бог, ответственный за смерть моего сына, — продолжает она, ударяя его снова, и снова, и снова. — Ты будешь терпелив ко мне, не так ли? Ты ведь сказал, что я смогу отомстить за него, не так ли?!

Она пронзает его снова и снова. По разу за каждый слой ненависти, который она вковала в меч. Один, второй, третий раз. Десятки раз.

Сотню раз.

Чжао Бэйтун создала бессчётное количество клинков и духовных орудий за время своего существования. Так много демонов, что в итоге она потеряла им счет.

Бай Усян, он же — Бедствие в Белых Одеждах, был первым монстром, которого она когда-либо создала неосознанно. Ненамеренно.

Закончив с ним, она остановилась, тяжело дыша — её щёки окрашены кровью и пеплом, когда она смотрит на мужчину у своих ног.

На принца, что предложил ей весь мир. И во многом — он подарил его ей.

Теперь же он лишь лужа крови на земле, окровавленный и разбитый — такой же, как и всё остальное.

Чжао Бэйтун преклоняется перед ним и шепчет на ухо:

— Ты ничем не лучше других.

И, несмотря на всю пережитую боль, его глаза слегка расширяются.

— Я хочу, чтобы ты знал это. — щурится Чжао Бэйтун. — Ты эгоистичен, высокомерен и жаден. А теперь — посмотри на себя.

Посмотри на своё изломанное, дрожащее тело.

— Ты такой же сломленный и напуганный, как и все остальные.

Она медленно поднимается на ноги; её окровавленные шёлковые одежды и волосы вьются по ветру. — Все покинули тебя, и ты винишь в этом мир. Кричишь и плачешь о том, как это всё несправедливо.

Она втыкает Чжу Синь в его грудь, тем самым крепко пригвождая к земле.

— Они оставили тебя, потому что за тобой больше не стоило следовать. — говорит она, поворачиваясь к нему спиной. — Всё, что ты сделал — ты сделал с собой сам.

То же самое справедливо и о ней — но она уже проживает своё собственное наказание. Отчаянно желая, чтобы оно закончилось.

С этим она и покидает его.

Последнего бога, истекающего кровью и сгорающего вместе с небесами, которых он так отчаянно стремился достичь.

Она возвращается в руины дома, который когда-то знала, и по прибытии видит…

Семечко лилии... То, которое она посадила прямо перед тем, как вознестись...

Оно выросло в маленькое поле белых цветов.

Чжао Бэйтун опускается среди них на колени, сжимает в руках шпильку и плачет по своей прежней жизни. По своим детям. По мужчине, которого любила.

И вдруг она обнаруживает себя в окружении бледного эфемерного сияния.

Бабочки.

Не те, что когда-то водились в этих землях, нет — те давно погибли. Эти бабочки порхают вокруг неё; садятся ей на голову, плечи, руки.

Сотканные из чистейшей духовной энергии.

Есть много разных способов выковать оружие. Через кровавое жертвоприношение и смерть; акт великого самопожертвования — или же могущественное древнее проклятие.

Так как же куются призрачные бабочки?

Как, спросите вы?

Чтобы манипулировать чистой духовной силой, вы должны понять, что она из себя представляет.

Заклинатели никогда не задумывались над этим — нет. Ни боги, ни призраки.

Духовная сила ничем не отличается от любой другой формы энергии, сопровождающей такие естественные процессы, как цикл жизни и смерти. Тепло образуется в недрах звёзд, подобных солнцу; оно испускает свет, питает растения; передаётся животным, а затем и людям, которые, в свою очередь, потом разлагаются и гниют, вновь отдавая энергию растениям.

Духовная же сила куётся в золотом ядре души человека: неважно, заклинатель он или нет. Её можно передать через молитвы или самосовершенствование. Она накапливается в окружающем мире и возносит богов на небеса, где те затем используют её и излучают через благословения и чудеса на тех, кто им молится.

Силу может также породить и темная энергия обиды, когда люди становятся призраками, продолжая тем самым гонять эту духовную силу по бесконечному кругу, только теперь посредством проклятий и разрушений.

Хорошо это или плохо — всё это один и тот же цикл. Разные потоки, которые следуют в едином замкнутом течении.

Но рано или поздно души обретают покой.

Они вновь входят в цикл — взрываясь во Вселенной бесчисленными маленькими сверхновыми, перевоплощаясь в новые звёзды. Новые золотые ядра, снова создающие духовную энергию.

Ей потребовалось время, чтобы осознать это.

Слишком много времени, чтобы понять, что мёртвые не уходят. Что где-то там, в глубинах Вселенной, всё ещё есть её Сань Лан. Просто теперь он — другая звезда. Она не знает, где и когда — ей не известно ни его лицо, ни голос, она не знает, увидит ли его когда-нибудь снова. Но где-то в этой огромной неумолимой пустоте есть он.

Вы хотите узнать, как куются призрачные бабочки?

Вам уже известно, что призраки — это просто духовные огни, обретшие форму. Что пламя, которым вспыхивает человек после смерти — это лишь обнажённые края души. И как только вы поймете форму своей души, вы сможете её изменять. Придавать ей новый облик.

Но для неё душа — это желание. Надежда. Постоянно меняющееся, живое существо, видоизменяющееся снова и снова в бесконечном цикле превращений.

Душа — это бабочка.

И сейчас она сидит среди этих бабочек, число которых неустанно растёт по мере того, как пылает её ядро.

Хуа Чэн наблюдает за ней, за Королевой Праха; за тем, как её печь медленно остывает и темнеет, ожидая, когда её душа вспыхнет снова. Взорвётся сверхновой, чтобы преобразоваться.

Он смотрит, как Чжао Бэйтун отчаянно молит о покое. Но она всё не рассеивается, не рассеивается и не рассеивается.

А в это время, на другом краю мира малоопытный кузнец пытается перековать самого себя. Разбиться на части, чтобы стать чем-то новым.

Но всё, что ему удается, это расколоть себя надвое.

Хуа Чэн шокированно наблюдает, как истекающий кровью покинутый бог принимает две формы.

Плачущую — бедствие в белых одеждах; одетую в траурную мантию, с новой маской на лице, искривлённое выражение которой долгое время преследовало Хуа Чэна в кошмарах.

И улыбающийся облик красивого молодого принца.

Хуа Чэн понимает: он стал свидетелем восхождения нового императора.

Сильнейшего Бога Войны своего времени, Цзюнь У.

Неспособного смириться с отвратительными, изуродованными частями себя, которые его жена раскрыла миру, слой за слоем, своими последними словами.

И, когда он не мог усмирить две свои стороны, он просто... отсёк половину себя. Отринул её. Отказался на неё смотреть.

И тогда люди вновь стали поклоняться ему. Снова стали его восхвалять. И мир в который раз стал таким, каким должен был быть.

Только на этот раз Небесный Владыка не был юным принцем, которому нечего скрывать и некого бояться. Теперь у него были секреты.

Секреты, которые нужно прятать и хранить за замком.

И, естественно, есть цена тому, что вы разделяете свою душу на части.

Растущее напряжение; давление, которое нужно сбрасывать снова и снова. И если бы он просто изливал эту тёмную энергию в мир, что ж — его бы раскрыли.

Поэтому вместо этого он находит ей применение.

Из всех вещей, которые Цзюнь У присвоил себе по прошествии многих лет — из всех её достижений, лишь одно он преподносит к её ногам, позволяя своей супруге получить все лавры.

Чжао Бэйтун обвиняют в падении последней небесной династии, и новое поколение небожителей объявляет на неё охоту.

Они проклинают её. Провозглашают первым в мире Бедствием.

Цзюнь У забирает все бесчисленные орудия, что она выковывала для него за долгие годы. За время его войн. Его вознесения. Его краха. Его мести.

И он вооружает этими творениями своих новых солдат, настраивая их против неё. Но никто из них не способен её убить. Чжао Бэйтун уже умертвила своё бренное тело мечом собственного изготовления — её оружие больше не может ей навредить.

Как бы сильно она того ни хотела; как бы отчаянно она не желала прекратить свои страдания — этого не происходит. Её душа почему-то не может упокоиться с миром.

Она сидит внутри своей памяти, на краю Килна, и наблюдает за приближающейся вдали небесной армией, что-то шепча самой себе — но Хуа Чэн всё равно её слышит.

— Знаешь, я тоже родилась под Звездой Одиночества. — Её могли ждать как удача, так и неудача. Чувствительная к различному влиянию, мечущаяся между крайностями судьба. Но, в конечном счёте, всё всегда зависело от её собственного выбора.

Когда Тунлу Худье была юной девушкой, а мир был так широк, так открыт для неё — перед ней открылись два совершенно разных пути.

Каждый был предложен ей двумя очень разными молодыми людьми.

Один построил сад бабочек — место, куда они могли бы приводить своих детей. Боже, каждый день с тех самых пор Чжао Бэйтун провела в сожалениях, желая, чтобы тогда она выбрала ту ​​жизнь. Она так сильно мечтает вернуться в то время.

Дороги в жизни не высечены в камне — не когда ты юн. Но становясь старше, вы связываете себя выбором, который совершаете. Вынужденные жить с последствиями своих собственных ошибок.

Чжао Бэйтун превратилась в бабочку, запертую в стеклянной шкатулке и наблюдающую, как Цзюнь У запечатывает её.

Она уже не та воительница, которой была когда-то. Не тот свирепый дух, который из мести разорвал Небеса в клочья. Прошли века, и она уже стара. Она устала. Она хочет уйти. Хочет…

Хочет упокоиться с миром.

И, когда её супруг приходит за ней, она надеется, что он хочет дать ей именно это.

Но вместо этого с улыбкой в ​​ голосе он говорит, что дарует ей милосердие, новую жизнь, предназначение…

Человек, которому она отдала свою жизнь, проклинает её.

Её — Наставницу, которая научила его сражаться.

Её — оружейницу, что выковала оружие, с помощью которого он вознёсся.

Её — жену, правящую его страной.

Её — мать его детей.

Её — орудие, что он использовал для мести.

Он проклинает её. Приковывает к просторам горы, которую она когда-то называла домом. Лишает имени, данного ей при рождении, оставляя лишь титулы, которыми её нарекли.

Когда они были молоды, она часто ощущала, что не может ему перечить. Чувствовала давление от невидимых общественных норм, обязывающих её молчать.

Теперь же его проклятие не даёт ей открыть миру, кто он есть на самом деле.

Ровно как женщин, подобных ей, наказывают за секреты мужчин, которые их притесняют, он вынудил её скрывать свои тайны.

Она наблюдает за миром через маленькие отверстия своей клетки. Бушует. Тоскует. Порождает множество полу-сформированных монстров и посылает их наружу, надеясь, что они поведают миру правду. Что даже если никто не одолеет Цзюнь У, то кто-то придёт, чтобы освободить её — убить её. Но...

Они уходят, и любые воспоминания о её муже стираются из их памяти. Правда о нём каждый раз исчезает.

Однако один из них затмевает остальных.

Не бездумное чудовище, а красивый юный призрак с глазами, пылающими огнём, и волосами белыми как снег.

Бедствие. Тот, кто однажды мог бы вырасти в существо столь же могущественное, как она. Тот, кто мог бы освободить её. Тот, кто мог бы уничтожить человека, заманившего её сюда.

Но она знает...

В тот миг, когда он уйдет — он забудет. Он ополчится на мир, как и те творения, что она выковала для того мужчины. Сровняет города с землей, вырежет детей. Принесёт так много страданий.

А Чжао Бэйтун… не станет. Она отказывается мириться с этим.

Она называет его Чжан Вэй. В честь её первенца.

Он был внебрачным сыном короля, который стал тираном, казнённым, чтобы уберечь свою семью от гнева народа, когда их династия была свергнута.

Она баюкает его на руках подобно матери, которую он больше не помнит; поёт ему украденные колыбельные. Он заворожён красотой призрачных бабочек, окружающих его, и умиротворён.

Он в безопасности. Его любят.

И именно тогда она подрезает новорожденному дракону крылья, проглатывая его целиком.

А после — она плачет. Снова и снова. Пока долины не затапливаются её слезами.

Три века спустя всё повторяется.

Ещё один идеально сформированный дух — на этот раз с глазами, похожими на листву деревьев в самом конце весны, и волосами, что вьются и струятся во всех направлениях.

Очередное Бедствие: способное как спасти мир — так и погубить его.

Он родился в северных землях в тихом, любящем доме. Затем, когда юноша проявил потенциал к самосовершенствованию, его похитили. Закованный в цепи, вынужденный сражаться в далёком крае за людей, ему незнакомых, пока, в конце концов, не умер молодым. Выброшенный и оставленный гнить в канаве, подобно гончей, что больше не может охотиться.

Она нарекает его Болинем в честь своего второго сына.

Наблюдая, как он бегает и смеётся, наслаждаясь своей новообретённой свободой, она обещает ему, что ему больше никогда не придется сражаться в чужих войнах.

Чжао Бэйтун позаботится об этом.

Проходит время. Она уже начинает гадать, не прошла ли эра бедствий. Возможно, теперь её душа медленно угаснет — и она, наконец, сможет снова войти в этот цикл превращений.

Однако ворота Тунлу с грохотом отворяются снова — сильнее, чем когда-либо прежде. И, когда она встречает юного алого призрака, упавшего с небес подобно проклятой павшей звезде, — она понимает.

Замкнутый круг, в котором она оказалась, не может быть разорван. Всё будет повторяться, снова и снова.

И как только Хуа Чэн предстаёт перед ней, она уже знает концовку.

Когда она открывает глаза в конце цепочки своих воспоминаний, она ожидает обнаружить себя в сердце Килна напротив нового Князя Демонов, готового к битве.

Но всё не так.

Чжао Бэйтун медленно поворачивает голову, оглядываясь. Она не в ловушке белых мраморных стен. Её не окружает всеохватывающий жар.

Впервые за тысячу лет её сердце нервно трепещет в груди.

Вокруг только... Сад.

С цветами всех оттенков — но больше всего синих и пурпурных.

Что...?

Она медленно опускается на колени, протягивая дрожащие руки, чтоб рассмотреть цветы. Их лепестки мягкие и тёплые на ощупь.

Это не сон. Не воспоминание. Это нечто другое, это...

Она столь многое позабыла за прошедшие годы. Постепенно, так что даже не заметила этого.

Худье не помнила, как ветер может щекотать её щеки. Каков на вкус воздух сразу после дождя. Как свежо пахнет лес: дико, но свежо. Она забыла, что ночью можно ощутить сияние лунного света на своей коже.

Женщина улыбается, запрокидывая голову к небу, и её лицо выглядит так молодо, когда на нём не отражаются годы мучений и страданий.

А над ней…

Худье позабыла, как выглядят настоящие бабочки.

Скольких раскрасок они могут быть. У некоторых из них надломлены крылья — и всё же каждая из них идеальна.

Это...

Она делает глубокий вдох, наслаждаясь ощущением ветра на своём лице, и её сердце колотится, пока она изо всех сил пытается запомнить как можно больше, почувствовать…

— Мама!

Все её тело коченеет, глаза распахиваются — и впервые за столь долгое время она чувствует… чувствует…

Сначала она произносит это имя себе под нос, но затем пробует снова — и её отчаяние слышно в каждом слоге.

—С-Сань Лан?!

Она поворачивает голову, и... Он здесь.

Его тёмные волнистые волосы заплетены в маленькую, неуклюжую свободную косу, перекинутую через плечо. Его янтарные глаза озорно сверкают, глядя на неё; заострённый клычок торчит у правого уголка рта.

Он подходит ближе, сцепив руки за спиной и расправив плечи. Даже сейчас он игриво копирует позу матери — но от его улыбки веет лаской.

Любовью — и глубокой печалью.

— Я вернулся, — тихо произносит он, глядя на неё снизу вверх. — Как и обещал.

После стольких лет невозможности чувствовать ничего, кроме боли и ярости... У Худье наворачиваются слёзы.

— С-Сань Лан… — всхлипывает она, спотыкаясь и подхватывая мальчика на руки; её плечи подрагивают, когда она прижимает его к себе, целуя в лоб, макушку, нос — каждую часть его тела, до которой только может дотянуться.

— О, Сань Лан, я… я люблю тебя, мне… мне так жаль, я…!

Мальчик обнимает её за шею, сжимая крепче. — Я тоже тебя люблю, — шепчет он, пока мать плачет ему в волосы. Его голос мягок — но ему не хватает жизнерадостности, которую она помнит. Озорной игривости…

—...Мне жаль.

Худье качает головой и прижимает его ближе, гладя его по спине и прижимаясь щекой к его макушке. — Н-нет, о чём ты… о чём тебе сожалеть, любовь моя?

—...Я не был хорошим сыном, — шепчет он непроницаемым тоном. — Я всегда доставлял неприятности.

Его мать сдавленно смеётся, не соглашаясь. — Т-ты был идеальным, — заверяет она. — Ты… ты был моей лучшей в жизни неприятностью, клянусь.

На это он лишь прижимается щекой к её груди — и она обнимает его ещё крепче, продолжая плакать.

Вокруг неё цветущая поляна. Позади них стоит Мэй Няньцин, помогая маленькому Болиню, что на носочках изо всех сил пытается поймать бабочек. Темноволосый юноша играет на маленькой флейте, счастливо наблюдая за своей семьей, прислонившись к дереву. И каким-то образом Худье знает — таким бы вырос Чжан Вэй, если бы его душу не украли.

Её семья здесь.

Она закрывает глаза, прерывисто вздыхая и прижимая Сань Лана к себе.

Её семья здесь.

Её дети —они здесь.

— Мне жаль, — вновь повторяет Сань Лан, жмурясь — и Худье вновь заверяет его, что ему не о чем сожалеть.

— Мне жаль, — не унимается он, начиная дрожать в её руках, пока слёзы стекают по его щекам.

— Мама, мне жаль!

Её разум затуманен. Она не понимает.

Почему? О чём, ради всего святого, он должен сожалеть?

И тот момент, когда она хочет отстраниться и спросить его, успокоить, заверить, что всё в порядке, что она слышит, что между ними нет места сожалениям…

Её пронзает боль. Колющая, острая боль.

Сбоку на шее, будто её разрывают на части, и кровь стекает по её плечу вниз, пачкая одежду.

Её семья, что рядом с ней, никак не реагирует. Она до сих пор слышит счастливый смех и нежные переливы флейты, играющей самую сладкую песню, которую она когда-либо слышала.

И снова боль.

Когда Худье опускает глаза вниз, её грудь вздымается рваными, мучительными вздохами…

Сань Лан смотрит на неё снизу вверх, и кровь капает с его рта, а глаза горят подобно двум проклятым звездам.

Он снова шепчет: — Мне жаль.

Ох. Худье хватается за шею.

 — Мне жаль, мам, мне жаль.

Где-то за границами этой иллюзии она слышит звуки чего-то, разрывающегося на части. Как будто маленькое существо медленно сжирается пастью новоиспечённого зверя.

Неужели никто его не остановит? Его…

О. Худье прикрывает глаза.

Это она.

— Мне жаль.

Её пожирают.

— …

Она зажимает рану ладонью и переводит взгляд на поляну, наслаждаясь мягкой домашней обстановкой.

Здесь так мирно. Совсем не больно.

— …Можно мне здесь остаться? — шепчет она.

Маленький мальчик смотрит на неё с непроницаемым выражением.

— Да, — отвечает он ртом, запачканным кровью собственной матери. — Я сохраню тебя здесь, пока всё не закончится.

Всего на мгновение иллюзия идет рябью.

— Пока я не освобожу тебя.

Она лежит на дне своей печи, глядя на бесконечный свод пещеры над собой. Наблюдает, как рой серебряных призрачных бабочек сражается с другим эфемерным зверем, также сотканным из духовной силы.

Драконом, извергающим пламя чистой энергии. Он...

На её лице играет слабая улыбка, пока её третий сын — её любимый ребенок —баюкает её у себя руках.

— Ты научился, — шепчет она дрожащими губами, пока её телесная форма начинает постепенно угасать. Она слишком слаба, чтобы поддерживать свой облик — слишком много её сил было поглощено.

Красиво.

И Чжао Бэйтун так, так горда.

Рождение всегда пугает.

Вас разрывает на части, для того чтобы дать путь новой жизни. Это жестокий по своей сути цикл — но вы не будете бояться существа, что родится на свет. Потому что оно ваше, и оно часть вас.

Новый Князь Демонов взирает на неё сверху вниз, и по его щеке скатывается одинокая слеза. Его губы окрашивает кровь матери, что выковала его.

— Мне жаль, — выдыхает он, наблюдая, как она медленно исчезает. — Я так сожалею.

Чжао Бэйтун с усталой улыбкой прикрывает глаза и качает головой.

— Ты не… должен извиняться, когда выигрываешь, мальчишка.

Но это не ощущается как победа. Это похоже на потерю чего-то, чего у него никогда не было.

— Не… — моргает она, прежде чем закрыть глаза в последний раз.  — Не разочаруй меня, Сань Лан.

Худье никогда не боялась смерти или того, что будет дальше.

Нет такого понятия, как окончательное разрушение — есть лишь превращение во что-то новое.

И пока она угасает, на её лице играет улыбка.

Душа — это желание. Что-то, что движет вами. Заставляет вас держаться, часто вопреки всему. Души могут расти, могут ломаться — и они могут меняться.

— Не стану, — шепчет Хуа Чэн, склоняя голову и давая торжественную клятву.

Если вы спросите Худье: душа — это бабочка.

Его руки пустеют, и когда Богиня Килна вновь открывает глаза, она видит небо. Слышит смех и звуки флейты. Прижимает к себе своего младшего сына.

— Сань Лан, — искренне улыбается она, и наконец, впервые за столь долгое время… 

Ничего не болит. Боли больше нет. Нет потерь, нет страха, нет войн. Лишь её семья.

И Тунлу Худье больше никогда не придется её покинуть.

Хуа Чэн стоит в печи в одиночестве, сжимая в руках бабочку. Он аккуратно поддерживает её подушечками пальцев — она последняя из роя, которым владела Богиня Килна.

Она нежно машет крылышками и смотрит на него снизу вверх, как будто ожидая.

Впервые в жизни Хуа Чэн оплакивает кого-то, кроме себя. И никто не скорбит так, как призрак.

Хуа Чэн наклоняет голову — и бабочка улетает.

Он смотрит, как она порхает по пространству пещеры, направляясь к медленно открывающимся дверям печи. Пролетая через них ровно в тот момент, когда солнце впервые за много лет восходит над горизонтом Королевства Уюн.

Дракон, которого он создал, медленно опускается, вновь исчезая внутри него. А вместе с ним к Хуа Чэну приходит и сила. Её так много, что новоиспечённый князь демонов вздрагивает — она пульсирует в каждой клетке его тела. Сила, обида и...

Тепло.

Хуа Чэн преклонял колени лишь перед одним человеком. Молился лишь одному богу. Только к одному человеку он позволил бы себя приковать — по той самой причине, что тот никогда бы этого не сделал.

Но сейчас он кланяется, складывая руки перед собой в жесте глубокого уважения.

— …Спасибо, Наставница Тунлу.