«Эти ваши блядские тригономохуические неравенства, Сергей Иванович, должны в аду гореть синим пламенем», — думает Мишель и тяжело вздыхает в мятую искаляканную тетрадку на три с половиной листочка, когда математик объявляет о контрольной в пятницу. Вроде всё не должно быть так плохо, математик у них не зверь, объясняет и спрашивает нормально, разбирает всё по сотому кругу, чтобы дошло до учеников всех уровней интеллекта. Просто Мишель забил кое-что весьма интересное на математику и все предметы, где нужно считать что-то сложнее 2+2=5, и вывозил их на четвёрку откровенным божеским чудом, чтобы аттестат не портить.

Плакала его шаткая четвёрка по этой тупой матеше крокодильими слезами…

Сергей Иванович пишет на доске номера из задачника, которые можно порешать для подготовки, но Мишель даже не смотрит на такие страшные вещи, как дополнительные, прости господи, номера по математике. Из домашки он делает только Очень Обязательные тесты на решу ЕГЭ, и то методом копировать-вставить-поиск-скатать-ответ, благодаря чему его шаткая четвёрка хотя бы не шаткая тройка. Этого Мишелю вполне достаточно для полного счастья, и он с чистой совестью идёт читать книги на французском и рисовать к ним иллюстрации в одном из тысячи тысяч своих скетчбуков.

Увы, его скетчи и Маленький принц в оригинале при всём желании не способны спасти его от чудовищной смерти в кабинете математики и тройки за полугодие. Мишелю искренне жаль.

Как быть — черт его знает. Уповать на параллельный класс, который будет писать эту же контрольную, но на урок раньше? Готовиться по номерам с доски?

Уповать на божеское благословение звучит куда реалистичнее для Мишеля, поэтому он с чистой совестью делает целое нихрена, когда должен сражаться с терниями цифр, слов и стрелочек с кружочками, рисует в своё удовольствие розы и баобабы, нечаянно поливая их травяным чаем с фиолетовой акварелью, пьёт этот чай и пребывает в блаженном неведении, каких же масштабов катастрофа ожидает его в эту пятницу.

На удивление, ему сказочно везёт. Поля Муравьев-Апостол, младший брат Сергея Ивановича, накануне милостиво соглашается сесть с ним за один вариант (слава богу Сергей Иванович не парится и на два класса даёт одинаковые работы) и беспалевно переписать на черновик все ответы и решения якобы в творческом запале увлеченной борьбы с неравенствами, поэтому до ужаса благодарный ему Мишель, в пятницу утром, на перемене перед математикой, дрожащей от лёгкого адреналина рукой исписывает предплечье чёрной вязью ответов, потому что чистой бумаги у него с собой нет, да и зачем, и прячет следы преступления под персиково-оранжевым рукавом толстовки.

* * *

Сережа хочет чёрный кофе, швырнуть что-нибудь в стену в качестве антистрессовой профилактики и домой, покушать и спать до самого отпуска. Он искренне ненавидит концы полугодий.

— Да ладно, не умирай тут, — говорит ему Поля на перемене после контрольной. — Немного осталось потерпеть, ты справишься, всегда справляешься.

Интересно, насколько жалко Серёжа выглядит, что его пытается подбодрить даже его младший брат? Серёжа искренне считает, что подбадривать в борьбе с учёбой надо как раз одиннадцатиклассника Полю, а не Серёжу Ивановича, уже вроде как давно взрослого дядю и вообще школьного математика.

— Нормально ты выглядишь, просто я знаю тебя всю свою жизнь, Сереж, — фыркает Поля. — С’час только передохни немного без своих идиотских бумажек и тупо позалипай в стену, чтоб твой мозг не помер окончательно. Как раз «бэшки» сейчас контрольную эту твою дурацкую пишут.

— Во-первых, не дурацкую, — возражает Серёжа. — А во-вторых, ты, я надеюсь, хоть нормально её написал?

— А черт её знает, — отмахивается Поля. — В седьмом я не уверен от слова совсем. Проверишь потом.

Поля убегает в хаос и визгливо-матерный гул коридора, сославшись на что-то очень срочное и очень важное, и Серёжа решает к нему прислушаться. Узнал бы об этом сам Поля, даже не подозревающий, что Серёжа вообще задумывается над словами «мелкого брата», глубоко и искренне бы ахуел.

Серёжа достает телефон и позволяет себе заняться любимым делом учеников всех классов и всех параллелей с третьей парты по пятую — пинанием хуев в интернете. Проверяет телеграмм, пишет маме, игнорируя едва ощутимый непонятный зуд на левом предплечье, впускает одиннадцатый «б» в кабинет, собирает телефоны, раздает листочки с текстом контрольной и, немного стыдясь, что тратит время не на работу, но особо не противясь порыву, тонет в инстаграмме.

Через двадцать минут, одно замечание за смех в классе прямо в середине контрольной, много десятков приличных и не очень, но всё равно безумно красивых фото от трио Трубецкой-Рылеев-Лаваль и два сообщения от Поли с вопросами о его состоянии, Серёже становится скучно, непривычно и некомфортно, будто у него отняли что-то, без чего он не чувствует почвы под ногами и не понимает, на что ему опереться. Он не знает, чем занять руки, потому что уже пообещал себе, что эти несчастные сорок пять минут отдохнёт без вечных отчетов-листочков-тетрадок-табелей и прочей растопки для камина.

Руки занимаются тем, что Сережа бездумно теребит манжеты чёрной рубашки, черт знает зачем расстегивая и застегивая их. Он не страдал такой херней со времён своего одиннадцатого класса, когда небо было голубее Поли, трава зеленее тархуна и ЕГЭ в пять раз проще.

Серёжа косится на класс, пытаясь понять, никто ли не видит, какой хуйней страдает их математик. Одиннадцатому «б», занятому не самыми удачными попытками беспалевно списать откуда, мать их, угодно, кроме головы, глубоко похрен на их любимого Сергея Ивановича, пока он сидит себе молча за своим столом и не мешает катать ответы, и Сережа успокаивается.

Краем глаза он замечает чёрную нитку под расстегнутым левым манжетом и досадливо гадает, где же успел цапнуть новую рубашку. А потом до него доходит.

Это не нитка.

Это блядские чёрные чернила, которыми предплечье Сереже разукрасил явно не он сам, потому что у него отродясь не было ручек с пастой цветов кроме синего и красного. Ну приехали, блять.

Серёжа никогда не ждал особо появления в своей жизни родственной души. Ну будет — хорошо, не будет — тоже хорошо, значит, вселенная считает, что так надо, чтобы у Серёжи Муравьева-Апостола не было уготованной ему Высочайшей Волей любви. Вся эта тема, что в абсолютно рандомный момент жизни на твоей коже могут появиться сделанные другим, скорее всего совершенно чужим тебе человеком надписи и рисунки, не сильно его воодушевляет. Да и странно это, нелогично, а если кто-то ни разу в жизни ничего не писал и не рисовал на холсте своего тела, предпочитая обычную бумагу, и соулмейт у него такой же, то всё, вселенная сломается и начнётся армагеддон?

И вот надпись эта долбанная появляется на Сережиной коже, когда он лет десять уже перестал гадать, а появится ли она однажды. Сережа глубоко и тяжело вздыхает, хороня свою спокойную мирную обыденность холостого школьного учителя математики, и, понимая, что классу глубочайше, от всей души на него поебать, закатывает чёрный рукав, чтобы рассмотреть текст.

Чёрные чернила, кривой неловкий почерк, будто писали на эмоциях или в спешке, без разделения на абзацы полотно решений тригонометрических неравенств и итоговых интервалов, обозначенных цифрами от одного до двенадцати, при взгляде на которые Серёжу неприятно колет в затылок дежавю. Подозревая что-то очень нехорошее, но надеясь, что он просто перетрудился и рехнулся уже со своей работой, отчего вылечит только здоровый сон и вечный отпуск, он достает из ящика листок с ответами на контрольную и сверяет.

Первый вариант контрольной совпадает с ответами в точности, за исключением седьмого задания, где итоговый интервал получился в три раза длиннее, чем должен был быть. Серёжа фыркает на это и, иронично усмехаясь уголками губ, красной ручкой перечеркивает весь ответ, чтобы рядом аккуратно записать правильный. И как бы невзначай оглядывает класс.

Картина безнадёжно-безрадостная и до смерти скучная: бедные подростки уткнулись в свои листочки и агрессивно что-то строчат, а если не строчат, то катают со шпор, с не сданного в начале урока телефона или с тетрадок соседей, даже если соседи сидят через пять парт от них. И только Бестужев-Рюмин через две парты от учительского стола смотрит на Серёжу в упор круглыми карими глазами, полными бесконечного и всепоглощающего ахуя от этой жизни и сомнительного юмора вселенной.

Серёжа приподнимает одну бровь, беззлобно-насмешливо ухмыляясь уголками губ, и Миша краснеет так, как не краснели даже древнерусские красавицы, до бордово-фиолетового измазанные свёклой по пухлым румяным щекам. Он пристыженно прячет испуганный взгляд и горящие свекольно-алым щеки за рыжевато-белыми кудрями и дрожащими ладонями с натянутыми на пальцы персиково-оранжевыми рукавами толстовки на размер больше.

Мишелю никогда в жизни не было так ужасающе стыдно. А Серёжа, если честно, до смерти очарован.