Окинув вернувшегося Дмитрия взглядом, он сразу же встает с травы, отряхивается и, не сказав ни слова, идет дальше.

Они идут недолго, но молча, пока впереди не показывается тот самый дом; раньше Диме доводилось видеть его только краем глаза, потому что бабку-ведьму, что там раньше жила, все боялись и стороной обходили и он с дворовыми пацанами в том числе, но ведь все равно иногда интересно было осторожно подобраться поближе, увидеть что-то, чтобы потом взрослым рассказать.

Мелкий Дима любил фантазировать, что в озере у него свое личное Лохнесское чудовище, а дом этот на окраине, спрятанный в тени пушистых елей, на курьих ножках. Да, вот такая вот скудная детская фантазия. Взрослый Дима невольно присматривается к дому, но видит, что тот стоит себе, как стоят все обычные дома, на фундаменте, осыпавшемся кое-где и неровном, так что невольно проскакивает мысль все это починить. Сам домик тоже выглядит не особо устойчивым, того и гляди сдует неосторожный порыв ветра, ну или волк какой дунет; Вячеслав поднимается по скрипучей лесенке на крыльцо и открывает дверь ключом, который на веревочке висит у него на шее.

Дима несмело проходит следом за ним в дом и даже оглянуться не успевает, как тут же бьется лбом о перегородку над дверью; хватается за место ушиба и трет его, проклиная все, на чем этот дом стоит.

— Аккуратней, низковато.

— Спасибо, — недовольно бурчит Дима, уже сейчас понимая, что спасибо за свое спасение так и не сказал. — В смысле, спасибо, что спас. Правда.

— Пожалуйста, — отмахивается Вячеслав; сняв сумку, кладет ее на край деревянного стола, шмыгает носом и лезет в ящики шкафа, иногда привставая на носочки.

Дмитрий тем временем все-таки осматривается, понимая, что, пока они шли, и все то время, что он знал о существовании этого дома, он представлял его себе, как домик типичной ведьмы из сказок и мультиков — со ступой и метлой, с большим камином, со всякими склянками и банками, черными кошками, пучками каких-то трав, развешенными всюду оберегами и ловцами снов. А на деле дом внутри оказывается обжитым совершенно обычно: с белыми полупрозрачными занавесками на окнах, простым обеденным столом со скатертью в цветочек, с обычной печкой и обычными шкафами, за дверцами которых ничего не видно, с дверью, ведущей в другую комнату и проходом, видимо, в зал, где виден край дивана со множеством подушек. Пара амулетов и правда находятся, а на столике у раковины стоят вполне себе ведьминские миски и бутылочки с чем-то непонятным и цветным внутри, но все это так уместно вписывается в общий интерьер, что при не детальном рассмотрении даже в глаза не бросается.

— Садись, — коротко кивнув в сторону табуретки, Вячеслав снова принимается сосредоточено греметь чем-то в многочисленных шкафчиках и тумбочках, доставая на стол все больше и больше утвари.

— Что ты делаешь? — присев на предложенное место, спрашивает Умецкий. Вячеслав не отвечает минуты две.

— Будем оберег тебе делать. — Он достает какой-то флакон, трясет его и, недовольно сморщив обкусанный нос, ставит обратно. У Димы же глаза удивленно округляются, а брови по лбу вверх лезут, прячась под челку.

— Зачем?

Вячеслав тяжело вздыхает, тонкими пальцами перебирая какие-то баночки в корзинке.

— За тем, что на тебе гадость какая-то. Я ее чувствую.

— Чувствуешь?

— Да.

Дима надеется на какие-нибудь разъяснения, но за коротким «да» так больше ничего и не следует.

— И что это будет за оберег?

— Сделаю — узнаешь, — не отвлекаясь от работы, отвечает Вячеслав.

Умецкий вздыхает. Разговаривать с ним как-то бесполезно.

— А что за гадость тоже не расскажешь?

На этот раз Вячеслав молчит дольше и движения его становятся какими-то заторможенными, словно он делает все на автомате, погружаясь в какие-то свои мысли. Умка смотрит на тонкие запястья, иногда выглядывающие из-под широких рукавов белой рубашки, на острые коленки, узкие щиколотки и аккуратные ступни с приставшими где-то травинками и землей, думает — Вячеслав все еще в мокрой одежде, а сразу за его оберег взялся. Чудак.

— Не могу точно сказать. Это не родовое проклятье и не порча, но что-то, что портит тебе жизнь, пусть и незначительно.

Дима невольно вспоминает все свои мелкие-немелкие неудачи по жизни и думает, что Вячеслав, наверное, прав. Как и почему он «это» чувствует — кто знает, но почему-то верить ему становится как-то проще, хотя все его шаманство с травами и оберегами все еще попахивает надувательством.

— Скептицизмом от тебя, кстати, тоже несет.

Дмитрий смотрит на него еще более ошарашенно.

— Мысли не читаю, не боись, но кое-что чувствую. Некоторые эмоции и ощущения. Ты мне не веришь и это твое право. Я бы тоже не верил. — Он наконец набирает все, что ему нужно и, разложив все необходимые предметы на столе, упирается в него руками, смотрит на Диму немного сверху. — Оберег носить-не носить дело тоже твое. Но мне почему-то кажется, что ты не дурак и если тебе это действительно нужно и ты понимаешь, о чем я говорил, ты поступишь правильно.

Дима пристально вглядывается ему в глаза, поражаясь, какие они у него карие, словно крепкий чай, и неестественно тёмные.

Вячеслав тем временем, видимо, устав ждать от него какой-нибудь реакции, отходит к раковине, берет с решетчатой подставки железную кружку, а с полки банку с какой-то травой; достает оттуда несколько листиков, потом кладет еще пару уже из плетеной корзинки, заливает все кипятком из допотопного чугунного чайника и идет с этой смесью к Диме.

— Пей.

— Это что? — с опаской спрашивает Умецкий; из кружки пахнет мятой вроде, но мало ли.

Вячеслав устало вздыхает, закатив глаза.

— Чай. Листья смородины и мяты. Пей. Согреешься. Я пока переоденусь.

Он ставит дымящуюся кружку на стол и уходит к той самой закрытой двери в углу комнаты; Дима ждет, что Вячеслав сейчас ее широко откроет, но тот просачивается внутрь сквозь маленькую щель, как мышка, и закрывается там. Какой скрытный, надо же.

Дима в сухой одежде, но все равно чувствует, что он и правда сильно замерз, поэтому берет в руки кружку с чаем и принюхивается — пахнет действительно мятой и смородиной, приятно очень; делает глоток и чувствует, как тепло медленно растекается по телу вместе с жидкостью, оседая в желудке, и он моментально согревается, расслабляется, а дрожь стихает, так что даже нога прекращает выстукивать по полу рваный ритм.

Вячеслав возвращается так же тихо и сквозь небольшую щель; на нем снова белая широкая рубашка, в которой он тонет, и большие светло-серые штаны; босые ноги как-то очень трогательно и по-домашнему выглядывают из-под штанин.

Он садится за стол напротив Димы и с необычайно важным лицом принимается за работу — разворачивает веревку, зажимает ее конец тяжелой банкой и начинает вязать какие-то очень хитровыдуманные узлы, делая все так быстро и ловко, что Дима даже рот приоткрывает, наблюдая за этой тонкой работой. Вячеслав вставляет какую-то темную бусину и снова завязывает узлы, и так несколько раз и, глядя на то, что у него получается, до Димы доходит, что это будет браслет.

— Браслет?

— Да.

— И его надо носить всегда-всегда?

Вячеслав поднимает на него умные внимательные глаза, но работать не прекращает.

— Сделаю так, что хотя бы до конца лета.

— А ты и такое умеешь?

— Какое «такое»?

— Кто ты? — вместо ответа спрашивает Умецкий. Ему этот вопрос кажется вполне логичным, учитывая всю странность поведения и деятельность Вячеслава, но тот явно не видит в этом ничего криминального. Умка ожидает любого ответа или даже не ответа, у него в голове кучи вариантов, но когда Вячеслав отвечает, он понимает, что все равно никогда бы не смог угадать.

— Потомок лесного Духа.

— Чего? — совершенно тупо спрашивает Дима, даже не меняясь в лице, настолько высока степень его шока. Может ему послышалось?

— Потомок лесного Духа, — как ни в чем ни бывало повторяет Вячеслав, и его голос даже не звучит раздраженно, может, методичная работа так на него влияет. — Духа этого леса.

— Шутишь? — заторможенно спрашивает Дмитрий.

— Нет.

— Врёшь.

— Нет.