⠀

⠀

When you're through with life and all hope is lostHold out your hand because friends will be friendsRight till the endВ центральном Зауне, как известно, было лишь только одно место, где собирался народ в то время, когда не был с головой затянут в работу: рынок. Самый обыкновенный, переполненный запахами специй и теми на редкость неприятными ароматами, которые они пытались скрыть. Под ним, через пару остановок, находился рынок черный, на котором эти ароматы сменялись на нечто более экзотическое и менее легальное. От креветок, которые под страхом ареста можно было перекупить в пилтоверском порту до холодного оружия из Ноксуса. Оно прельщало многих, но только не Тоби, пропахшего до последней нитки букетом производственного цеха химического завода, с которого он, великий творец пилтоверского будущего, был отпущен уже как целых сорок минут назад. Он ходил по палатке напару с тучной женщиной, чей золотой зуб сверкал чуть ли не ярче её нездоровой любви к фамильярностям и колким шуточкам. Всё это было терпимо, как-никак, а только у неё можно было найти хоть что-то походившее на еду.

— У вас есть тягучий? Без ягод только.

— Пустой? — удивилась торговка, скрываясь под витриной и нашаривая рукой в коробке. — Есть вроде как. Что ж ты так ешь-то?

— Да в рот сласть не лезет, — отшутился Тоби, вытягивая шею и пытаясь увидеть, сколько брикетов ему может достаться. — А вы можете все дать?

— Ох и странный народ пошёл, — на столе один за другим показались спрессованные брикеты, — раньше не продашь, теперь от тебя бегать начну скоро, коробки забивать не успеваю. Ещё что будешь? Фруктов может тебе? Свежие почти, вчера сверху перекупила.

— Нет, нет, — Тоби быстро отдал всю сумму и постарался поскорее запихнуть брикеты в полупротёртую сумашку, — не надо.

— Да я ж тебе недорого отдам, сгниют иначе ведь! Не сладкие, кислые, вот прямо как тебе.

— Я… — Тоби помедлил, — кислое тоже нельзя… я не только себе беру.

— Ребёнку шоль?

— Почти.

— Так давай я тебе овощей наложу заместо сластей-то. Наваришь да помнешь, у меня, между прочим, так многие берут!

— А крупа осталась?

— Осталась конечно, как тебя ждала. И темнянка и светленькая.

— Тогда, — Тоби вывалил остатки монет, — вот на это всё наберите поровну.

Сумки наперевес и долгожданный выдох — Тоби прорывался через духоту улочек, пару раз чуть не сбил с лестниц фонарщиков, считал шаги до станции, на которой в такое позднее время почти никого не было, и пришлось изловчиться, для того, чтобы, не опуская накупленное на мешанину грязи под ногами, нажать хоть как-то на рычаг и не прогадать с уровнем. Вывалившись из пустой кабинки, он так и следовал дальше: задумчиво и невозмутимо. На нижних уровнях с розжигом фонарей дело обстояло намного хуже, как-никак, свет был нужен беднякам чуть более зажиточным, а потому он разгорался в первую очередь наверху. Ничего страшного, нет проблемы, с которой бы Тоби не справился: будь то выселение из дома, черный список для работы на высокопоставленных должностях или повлекшее за собой одни несчастья вложение в мечту всей жизни Итана — маленькая сеть миловидных ресторанчиков, так умело спроектированная его любимой Норочкой.

Любовь всей его жизни, растворившаяся пеплом два месяца назад, которые для Итана, ночевавшего теперь вместе с Тоби в страшном монстре-Муравейнике, казались надсмехающейся над ним вечностью. Один. С верёвкой долгов на шее, с ребёнком, которого изнуренные работой и голодом руки уже и держать нормально не могли. Итан был сейчас так близко к нему: ещё две остановки вниз, а затем на десять этажей вглубь бездны по винтовой лестнице. Последняя смена, которую он вырабатывал за тот день должна была закончиться полчаса назад, а это значило, что он уже вернулся к Муравейнику и скорее всего спускался в маленькую комнатушку без окон. Тоби к нему вернётся, вот-вот вернётся, ему просто нужно заглянуть кое-куда.

К его собственной Норочке. «Хрусталь мой»? Так ведь вроде Итан говорил о любимой, да. Ах, что бы он только ни отдал за то, чтобы называть свою Раину так, да язык почему-то не поворачивался. Не то, чтобы он её не любил, нет. Настоящая заунитка, она была довольно тверда характером и хороша собой ровно настолько, насколько хороши были ноксианки, по чуду обстоятельств никогда не бравшие в руки ничего тяжелее метательного ножа. Предприимчивая и трудолюбивая, она показала Тоби, насколько его студенческие опасения о вечном одиночестве были беспочвенными, позволила пережить весь калейдоскоп эмоций, с которым его сверстники наигрались ещё в школе и который выбросили, найдя себе спутников жизни с подходящим по статусу титулом и окунувшись в рутину богатой жизни, где между салоном и салоном иногда приходилось совсем чуть-чуть работать. Раина слушала и слышала, терпела его закрытость и немногословность, не дрогнула, когда неудобные разговоры в спальне яркой кошмарной картиной представали перед глазами. Она была невероятно талантлива, неудивительно, что в издательстве «Гласа» её так ценили. Работы её были сплошным загляденьем, а когда в авторской колонке появилось ещё одно имя — высокопоставленного пилтоверского редактора, то репутация её взлетела ещё выше. И пусть пилтоверский редактор впахивал на химическом производстве полдня, а потом ускользал на Нижние Линии, фамилия есть фамилия.

Фамилия в принципе решала многое. В Зауне не существовало такого понятия, как брак, а «свадьбы» игрались только в том случае, если какой-то особый романтик умудрялся украсть у кого-нибудь колечко и подарить его спутнику жизни, остальное же решалось на словах. Однако дело обстояло по-другому, стоило только суженому оказаться пилтошкой — всем, безусловно, хотелось наверх, и вот тут-то вчерашние уличные гуляки внезапно загорались желанием бракосочетания. Раина же сразу обозначила, что ей это не нужно, чем невероятно Тоби успокоила и расположила к себе.

— А «амфиболичность» разве не с двумя «л» пишется, м?

Из содержимого рыночных сумок на столе лежали лишь заветренные пирожные, невероятно мешавшие Раине печатать: хотелось побыстрее закончить возню с бумагой и съесть их. Но нет, как то и положено настоящему профессионалу, она невозмутимо перебирала пальчиками по заедающей клавиатуре печатной машинки.

Бззыньк! Вот и ещё один листок готов. Для Тоби это служило своеобразным сигналом к высказыванию всех замечаний, что накопились у него за время тишины. Обычно Раина отвлекалась, обсуждала все вопросы, а потом принималась за дальнейшую печать уже как неделю назад отредактированного черновика. Однако сейчас в гробовом молчании лишь треснула таблетка для розжига в небольшом фонарике, и комната вновь наполнилась монотонными ударами по клавиатуре.

С кровати её лицо было видно чуть сбоку и снизу, а оттого Тоби, полусидя читавший рукопись, мог неплохо уловить малозаметные нотки раздражения, проскользнувшие на каменном лице. Наверное… надо что-то сказать, пусть делать это было трудно: слова в разговорах с Раиной он не умел подбирать, а чувства так подавно. Да и не хотелось: лучше просто развернуться на бок, отложить все бумаги куда подальше и смотреть в потолок. А там, двадцать печатных страниц спустя, можно попрощаться и бежать скорее к Итану.

— Ты в обиде на что-то? — Тоби поправил спадающие на нос волосы и перевёл взгляд с настольного фонарика прямиком на залитое тусклой охрой лицо Раины. — Вот сколько раз тебе повторять, что… не люблю я день рождения праздновать. У меня в него только сплошные несчастья.

Бззыньк! Листок, вырванный с нетипичной силой и резкостью, оказался поверх выросшей стопки рядом с пирожными, и Раина наконец-то полностью развернулась к Тоби.

— «Амфиболичность» пишется с одной «л», Тобайас. И если бы ты по свитку дипломному работал вместо своего завода, то может быть помнил это. Поразительно, — она закатила глаза и покачала головой, — кто из нас двоих редактор-то?! Понабрался говора у безграмотных мне на голову…

— Ты не ответила. Ты в обиде на что-то?

Раина уже собиралась отвернуться, но остановилась на полпути, застыв на мгновение. Медленно взяла с тарелки пирожное, надкусила, постучала нервно каблуком по свезённому лаку дерева и всё же решила ответить.

— А ты сам как считаешь? Я думала, что мы этот вечер проведём вместе, с раннего утра перевыполнила все планы по сдаче, забежала сдать напечатанное, зашла специально спросить, свежие ли осьминоги в «Жемчужине Пилтовера», аванс выпросила пораньше специально для того. Думала, мы с тобой уже сейчас там будем, а завтра спокойно пойдём в Дом Надежды, за ним ведь одни хлопоты пойдут. И что в итоге? А в итоге вот, — она хлопнула по чуть покосившейся кипе бумаг.

— Может, меня надо было спросить, надо ли оно мне вообще?

— Я начинаю сомневаться, что тебе вообще от меня кроме денег хоть что-то надо.

Тоби сел, выпрямляя спину, и ахнуть можно было от того, насколько быстро в этом человеке, которого в Муравейнике принимали за простого работягу, появлялись благородные черты, идеальная осанка, острый взгляд из-под густых бровей и те тонкие изменения в лице, которые в возмущении могли позволить себе только верхние дворяне — ни капли бессмысленного гнева, лишь только лёгкое недоумение.

Чего абсолютно нельзя было сказать о Раине.

— Ты это к чему сейчас?

— Да всё к тому же, Тоби, к тому. Ну не хочешь праздновать, плохие воспоминания, ладно, не страшно. Но можно бы было вечер хотя б на меня выделить? Свободное, заметь, от работы время, которое все нормальные люди тратят на отдых, от-дых, Тоби! Посидели бы здесь, не проблема. А ты? Да ты, — она глянула в сторону стоявших у порога сумок, — ты каждый чёртов день приходишь ко мне, как по расписанию, минута в минуту! Слова тёплого не скажешь, всё из тебя тянуть надо, сидишь и правишь, а потом уходишь. И вновь ни слова. Ты ссориться нормально не умеешь даже, посмотри на себя!

Машинка отправилась чуть ближе к центру небольшого столика, в ином случае активная жестикуляция привела бы к неминуемой её гибели. Раина выходила из себя всё сильнее и сильнее, находя перед собой прямое подтверждение сказанным в сердцах словам — Тоби и вправду сидел всё так же полуспокойно. Но никто не может держаться вечно, разве что памятник Прогрессу на главной заунской площади, да и тот грозился развалиться в ближайшие года два.

— Я порой начинаю думать, что я тебе просто мешок с монетами. Хорошо больно устроился — как поесть да в воде чистой помыться, ты ко мне сразу, а как на ночь, так к Итану, красота-то какая!

Пилтовер и Заун. Аристократ, оставшийся ни с чем, и самородок из трущоб, желающая вырваться наверх. Такие разные и такие в эту секунду похожие. Горечью. Сочащимся из сердца ядом.

— Ты на что это намекаешь???

Грязные носки, когда-то вроде как имевшие нежно-синий цвет, а сейчас представлявшие собой непонятное серое тряпьё, очутились на холодном полу. Словно в ответ встала и Раина.

— Не намекаю, Тоби, я тебе прямо говорю — ой как я сомневаюсь в тебе, ой как сомневаюсь! Чуть выходные, так мы к Итану бежим, чуть деньги появились, мы их на Итана спускаем! Ты бы с нашей зарплатой мог бы выехать из гнили своей, да ко мне подселиться, но нет, зачем, у нас же есть Итан! Мы ради Итана в лепёшку расшибаемся, грудь под пулю выставляем, а Раина так, плевать, она дома всегда со своей машинёнкой, пришёл, когда припрёт, а потом обратно отправился.

— И ты серьёзно так думаешь? Ты считаешь, что я… я тебе…

— А что мне думать ещё? Тоби, ты прекрати дурака из себя строить, тебе далеко до этого, а ум не пропьёшь и не прогуляешь! Ты вспомни, когда ты последний раз тут ночевал, а? Зато что я не спущусь в этот ваш Муравейник, где и вдохнуть-то нельзя — голова сразу кругом, словно скот забиваете — то они вон, пожалуйста, тут как тут, что один, что другой, рядом да у стеночки!

— Да он… он… — настал черёд и для Тоби терять последние отголоски спокойствия, — ты хоть думаешь головой, когда это говоришь??? У Норы пепел ещё цветами не порос, ты в своём уме вообще или нет? Он в долгах настолько, что ему ЕСТЬ НЕЧЕГО, он в пальто спит и всё равно мёрзнет, он за полтора месяца сгорел, ДА ОН ПОМРЁТ НЕ СЕГОДНЯ ТАК ЗАВТРА! Как… как вообще можно этого не понимать?!

Почти неслышные шаги мерили комнату, на стенах дрожал огонёк от настольного фонаря. Всё в этой тусклой комнате внезапно заиграло какой-то потусторонней и противной угловатостью, когда упали на пол рукописи, когда смуглые руки размахивали в воздухе, когда читались нравоучения и тут же пресекались лезвием резкости и накипевшей обиды.

— Может не надо было влезать в эти долги тогда? Это его жизнь, а не тв-

— ЕГО ОБМАНУЛИ!

Тоби резко остановился посреди комнаты, уставившись в окно, словно решая, продолжать говорить, или просто выйти, захлопнув за собой дверь. Как бы заманчив ни был второй вариант, он всё же продолжил.

— Я вложился, Эдди вложился, мы тогда тоже дураки по-твоему? Ты половины не знаешь, а что-то хочешь мне в укор ставить? Да, хожу я к нему, хожу! Все мы ходим! Потому что он в один день шесть часов в настоящем аду огненном просидел, а за ними сразу Нору похоронил да Вандера в этот мир встретил. Если бы мы не помогали, ещё бы два трупа на этаж было, пустая твоя голова!

— Вот только не надо из меня жалость детьми давить! — Раина, всё это время вальяжно стоявшая у стены, быстро пресекла его речь, отрываясь от дерева и подходя чуть ближе к Тоби. — Раз есть кому ходить, то пусть и ходят, не всё тебе за его сыном следить! А то дети ему чужие важны, как же! Может… — невероятно мрачная идея пришла в её голову, скривив её лицо и словно не желая вырываться, — может ты и в Дом Надежды завтра сам тогда пойдёшь?

Как ведром с ледяной водой окатили. Тоби даже несколько дёрнулся от неожиданности, открывая рот и почти впервые не находя нужных слов для ответа.

— Я тебе совершенно серьёзно говорю сейчас, ты не думай. Потому что мне, — она несколько понизила тон, — абсолютно не нужно это твоё представление. Это у тебя проблемы с головой, а не у меня, спешу напомнить. Да и бедноту плодить — дело незамысловатое, хоть завтра в ближайшей подворотне с первым встречным, оно тебе надо больше всех-то, а не мне. Только вот я сомневаюсь, что ты этому ребёнку будешь уделять внимания больше, чем мне сейчас. Зачем, у тебя же есть уже! Вот спросит меня, где отец его, а я так и скажу, что у отца е…

— Молчи!

Слова эти были сказаны не настолько громко, но с таким негодованием, что Раина тут же прекратила и даже сделала пару шажков назад.

Как… как она могла опошлить самое прекрасное, самое светлое и драгоценное, что было в его жизни? Говорить так низко и мерзко об Итане, человеке, которому он обязан до конца своих дней. За то, что Тоби сохранил рассудок, за то, что не отгородился от общества, за то, что нашёл себя. Столько безграничного счастья было связано с ним, начиная с тех беззаботных дней детства, которые он и не помнил даже — так давно они были знакомы.

Он любил Итана, любовью далеко не страстной, не дружеской и даже не братской. Он был не просто единомышленником, он был осколком собственной души, которой ничего не надо было объяснять — с полуслова друг друга понимали. Два сосуда, питающие одно сердце, единое целое. Это было выше семьи, выше любых отношений, которые могло выдумать человечество, что-то настолько сокровенное, что-то, от души неотделимое и абсолютно святое. Высмеять его безэмоциональность и прямолинейность? Пожалуйста. Осквернить это светлое чувство? Ни за что на свете.

— МОЛЧИ!

Ладони с натёртыми мозолями со всей силы ухватили часть кипы на столе. Вжжжжух — и со свистом листы полетели на пол. А за ними ещё и ещё, пока вся стопка не очутилась под ногами.

— МОЛЧИ!

Тарелка со злосчастными пирожными устремилась всё туда же, и вот уж масляные пятна от приторного крема начали расползаться по белоснежной бумаге и аккуратно напечатанным буковкам.

— Стыдно тебе должно быть, — Тоби, не теряя ни секунды, пытался надеть сапоги, которые почему-то именно в эту секунду решили не налезать на ногу, чем невероятно его раздражали. — Нет, я всё понимаю, всё! — он сдул мешающие пряди, останавливая возню и глядя на недоумевающую Раину исподлобья. — Мало времени проводим, плохо. Редактор я такой себе, допустим и то правда, я ни дня по свитку дипломному не работал, забывается! Да и то, что я по вопросам гуманитарным учился, не значит, что я знаю, как пишутся слова твои заумные! Да и плевать!!! Но что значит «бедноту плодить», что значит «в подворотне любой», что значит, что я к Итану «при первой возможности бегу» да тебе изменяю?

— Я не гово…

— Да без дела мне, как ты говорила, а как не говорила, — уже намного более спокойно проговорил Тоби, проходясь грязной подошвой по разлетевшимся по всей комнате листам. — Низко это, Раина, очень низко. Я тебя не попрекаю — говорил я сразу, что со мной нелегко, и объяснял, что тому причина. Ты меня ненавидь за это, и по делу ненавидь, но Итана с младенцем не трогай. И в Дом Надежды, — он подобрал сумки, ожидавшие его у порога, — я действительно сам пойду. Раз у тебя подворотня есть, то так и оставим. А я сам разберусь. И где мне жить, и с кем мне жить, и кого детьми считать.

Они не прощались и даже не расставались. Не хлопнула дверь, никто не кричал ничего вдогонку или ещё того смешнее — в окно. Каждый остался при своём, но легче от того не было.

Длинные волосы в Зауне всегда были большой привилегией — не пойдёшь с ними работать в шахты, не положено с такими и на завод. Да и самое простое — припрут к стене в переулках, а там уж за волосы можно не только оттаскать. Тоби это знал, заплетал свои тяжёлые косы, заматывал их в пучок, укрывал так, чтобы на производстве не угодить куда-нибудь головой. Дома по привычке распускал, а на небольшие похождения в городе забирал в хвост. Сейчас же времени на это не было — широкими шагами, за которыми и бегом не каждый поспеет, он напролом шёл по мостовой, расталкивая плечами и сумками всех вокруг, пока роскошная смоль путалась, спадала на лицо, лезла в глаза и рот, но из принципа не хотелось останавливаться ни на секунду. Пусть что угодно с ним сделают, ему бы побыстрее дойти до подъёмника, опустить рычаг почти до предела вниз и устремиться к страшному Муравейнику, в который впервые так хотелось прийти поскорее. Плечом распахнуть двери входа, кивком поздороваться с уходящими на ночную смену сожителями в комнате да оказаться на винтовой лестнице. Десять этажей вниз, без единой остановки, как бы сильно ни затекли от тяжести сумок пальцы, как бы ни успели глаза привыкнуть к темноте. Соскочить со ступеней без перил на маленькую платформочку, пробежать мимо кухни, на которой Зо с друзьями глушил третью бутылку подряд, рвануть к своей комнате, сырой и тёмной, но зато такой родной. Стереть с лица любую горечь и обиду, заменяя её беззаботной лёгкостью и наконец-то отворить.

— Итан, вечер добрейший!

Итан, на удивление, стоял почти посреди комнаты, нескладно и неловко, пытался укрыть что-то за своей спиной, хотя, если быть абсолютно честным, то его самого проще было спрятать за самым тонким фонарным столбом.

— Ты не кричи, Вандер заснул только.

Он мотнул головой в сторону детской кроватки, слегка покачиваясь, но равновесия чудом не теряя. Он выглядел обыкновенно измотанным, в этот раз чуточку сильнее, чем вчера. Маленькие частички в песочных часах ускользали день за днём, таял с ними и он. Апатичный, изредка срывавшийся на раздражённость, в последние недели две он почти ни с кем не говорил, молчаливо волочась на работу и так же молчаливо спускаясь под самую ночь во тьму Муравейника. Мотылёк с растаявшими прозрачными крыльями, который бросил всякие надежды вспорхнуть ввысь и медленно падал в небытие… кто бы мог подумать, что когда-то он был подобен холдремским соколам, бесстрашным вольным птицам, чьему перу подвластны все ветра Рунтерры?

— Что удумал-то? По глазам же вижу, что удумал.

Тоби говорил это полушёпотом, подходя к кроватке и заглядываясь на мирно спавшего младенца, как бы невзначай отвлекаясь от чего-то подозрительно похожего на рамку в обёрточной бумаге за Итаном. Шуршание… как же оно ожидаемо. Искусственная широкая улыбка стала не такой заметной, но зато искренней и настоящей. Отчего-то захотелось постоять так подольше, ни о чём не думая, глядя на детское личико, переводя взгляд на стену, от трещины к трещине, словно он их в первый раз видит.

— Тоби, я тут… думал, что сказать, но в голову речи не идут.

Ладони оторвались от края кроватки, и Тоби развернулся, в который раз подряд поправляя спутавшиеся волосы.

— С днём рождения тебя. Счастья, конечно, куда же без него. Жизнь пусть не душит, света в ней побольше и… не знаю, что уж тебе и желать-то уже. Здоровья, пожалуй, да сил железных перебороть мрак вокруг… — Итан замялся, потирая переносицу и пытаясь сказать что-то ещё, но в итоге с какой-то суетой прервал все попытки договорить, выставляя из-за своей спины рамку. — Я тут прогулялся по чёрному рынку и… думаю, ты кое-что там потерял.

Край рамки обернулся, и взору Тоби предстало нечто настолько ожидаемое, но повергнувшее его в такой шок, что чуть не подкосились ноги, и пришлось почти что комично проморгаться, то и дело хмурясь. Неподдельное удивление медленно сменялось облегчением и теплотой, расходившейся до кончиков пальцев, превращая человека, напрочь разбитого из ниоткуда свалившейся ссорой, в ребёнка, радующегося тем самым счастьем, на которое только дети и способны: обволакивающим с ног головы и отвлекающим от любых проблем.

Без витиеватых узоров рамы с позолотой, явно проданной кем-то совершенно давно, картина нисколько не утратила своей красоты, ведь всё прекрасное в ней сияло изнутри: женщина, с любовью написанная кистью гения-художника, глядела прямо на смотрящего, но почему-то казалось, что видела она нечто большее, за глубиной зрачков открывая всю человеческую натуру, словно лёгкую занавесь. Перед ней невольно возникал необъяснимый благоговейный трепет, ощущение силы, власти и могущества. Они заключались не в ширине плеч, не в суровости лица, не в грубости его черт, жёстких, а на деле крайне надменных. Хрупкая и аккуратная, она была разодета в слои королевского фиолета, переходящего в золотой закат чуть ближе к подолу. Строгость её сочеталась вместе с тем с ощущением чего-то невероятно родного. Родоначальница громкой пилтоверской фамилии, абсолют величия, символ трудолюбия, посеянного зерна, давшего целые поля зеленеющих всходов.

Авена Кеттлборо. Прабабушка.

Портрет этот пришлось отрывать от сердца, продавая подчистую всё перед переездом в общежитие Академии. Одним лишь чудом уцелела эта картина, перед которой он сидел семилетним ребёнком и с которой разговаривал, как с живой, даже будучи вспыльчивым подростком.

— Итан… ты… как?

Картина переходила из рук в руки, от продавца к продавцу, потеряв всё, что можно было втридорога сбыть тем, кто в искусстве не разбирался. Быть может, выбросить холст не поднималась рука, а быть может на чёрном рынке кто-то надеялся придумать достаточно интересную историю, в мгновение заставляющую глупца-покупателя вывалить все монеты, что у него есть.

— Сколько она стоила? Говори! Это же… дорого так, тебе сейчас деньги надо тратить на себя, а не на картины! Итан…

— Решу я сам, на что тратить, а день рождения раз в году бывает! Да и как я мог мимо пройти, меня совесть бы убила тут ж… — нескрываемая радость неожиданно резко, словно по щелчку пальцев, растворилась на лице. — Тоби, отпусти, голову кружит…

Точно.

Мимолётный подъём настроения выбил из памяти самое главное, самое печальное, самое страшное. То, ради чего бесценный портрет пришлось отставить к стене, наскоро накидывая на него висевшую на снятом со стены зеркале тряпку — чтобы вода ненароком не залила холст.

Руки напряглись, подхватывая готовое свалиться тело и помогая ему дойти до трёхъярусной кровати, приставленной в упор к ледяной трубе.

— Ты хоть пил что?

Итан слабо кивнул, неохотно приоткрывая глаза и морщась — противное чувство так и не ушло, а лишь усилилось пробежавшей по телу судорогой.

— Приляг пока, я… — Тоби бросил взгляд на сумки у двери, — я ж тягучего накупил! Сейчас, сейчас…

Он говорил это себе под нос, торопясь к выходу и просачиваясь на кухню, чудом умудрившись не привлечь достаточного внимания поддатого Зо, любившего долгие, но абсолютно бессмысленные беседы. Стакан со сладкой водой — на затравку, да кружка густого киселя, вот и весь итанов ужин. И деньги-то есть, и еда есть. Да проблема в другом.

Спёртый острый запах, отдалённо напоминавший перемоченные яблоки, изо дня в день невероятно душил, мешался с кружащей голову кислотой, с плесенью и сыростью стен, и Тоби его терпел, совершенно спокойно и невозмутимо, он каждый день просто заходил в эту комнату, которую он променял на счастливую жизнь на Верхних Линиях, сдерживал подступавшую тошноту и надевал на себя маску непринуждённой улыбки. В этот день, видимо, слишком наигранно.

— Ты меня не заговаривай, — Итан охотно осушил стакан с приторной водой, а вот к кружке так и не притронулся. — Кончай шутить, чувствую, что не от чистого сердца же. Случилось что?

— Да ну, — Тоби отмахнулся, — завтра у нас с Раиной запись в Дом Надежды, вот и нервы одни. Повздорили немного, да не страшно. Не хочу сейчас о том, правда. У тебя-то как день прошел?

Тоби всегда боялся смерти. Этот страх заставил его засидеться у открытого окошка в день Последнего Бала, он заставил взять себя в руки перед защитой в Академии, он же помогал переживать каждый невыносимый день, когда казалось, что света в жизни нет и никогда уж больше не будет.

Меньше всего Тоби ожидал того, что смерть когда-нибудь окажется с ним бок о бок, а он и глазом не моргнёт. Что он будет с невиданным волнением думать об этой смерти каждую свободную секунду рабочего дня, что он будет заявляться к ней каждый день с авоськами хоть какой-то еды, будет садиться рядом с ней, кутать её в сотни слоёв ткани, от которых холодная кожа абсолютно не согревалась. Сгибать костлявые пальцы вокруг горячей кружки с жалким подобием киселя, подбадривая скелет перед собой пригубить хоть сколько-то, попутно стараясь перевести разговор на такие абсурдно повседневные вещи, как курьёзы на химпроизводстве или рыночные анекдоты. Он смеялся непозволительно громко и бойко, но душу-то не обманешь, а потому в глазах, словно в зеркале, отражалась лишь одна эмоция: неподдельный ужас. Душащее волнение грубым хватом перекрывало тягучий воздух, а приходилось шутить дальше, хлопать по спине, Дева всемогущая, дышащий труп.

— Я не буду… не могу.

— Можешь, — Тоби подхватил готовую вот-вот упасть кружку, — можешь ты всё. Ты по лестнице сам спускаешься, а тут пару глотков боишься сделать?

— Тяжёлое оно, назад пойдёт. С вечера только так и сижу… да и не хочу что-то уже. Налей воды ещё лучше.

— Не пойдёт. Слышишь? Зелейник тебе что сказал? Привыкнуть надо, а ты хочешь всего и сразу. Да и пойдёт если, — Тоби отмахнулся, — таза что ли нет? Или у меня ноги откажут до душевых ведро снести? Пей, всё хорошо будет.

Кости. Кости, на которые была кое-как натянута кожа, бледная и липкая, чуть ли не просвечивающая. Серые глаза казались особенно огромными, запав глубоко в чёткие очертания глазниц, стеклянно глядели на поднимающийся из кружки пар. Острые скулы чуть сгладились, когда на лице, скорее напоминавшем говорящий череп, всё же появились следы улыбки — лёгкое движение уголками губ — и тут же растворились нездорово быстро и резко, придавая Итану выражение скорее реалистичной восковой фигуры, нежели чем живого человека.

Он лишь слабо дёрнулся, когда Тоби сомкнул его пальцы вокруг кружки, словно обдумывая произошедшее, и тут же отвернулся в отвращении.

— Кончайте все вести себя так, словно я полоумный из лечебницы!

Голосовые связки с недавних пор сильно ослабли, поэтому говорил Итан чаще полушёпотом, а повышенный тон звучал скорее как прокуренный хрип, но его оказалось достаточно, чтобы разбудить только что заснувшего Вандера и заполнить комнату пронзительным детским плачем.

— Д-да… ДА ПОШЛО ОНО ВСЁ!

Он залпом выпил всё содержимое кружки, обжигая глотку и тут же закашливаясь, отбросил её от себя, содрогнувшись от того, с каким дребезгом она разбилась о каменный пол. Кулак в тряске приподнялся, но наивная вера в то, что он сможет ударить по стене пропала так же быстро, как и пришла. Какой же это стыд, пресвятая Жанна!

— Я успокою, не волнуйся ты так.

Тоби говорил эти слова почти что бессознательно, сам себе не веря, с опаской глядя на то, как костлявые пальцы цепляются со всей силы в остатки волос, так легко и свободно их вырывая, как ладони опускаются, закрывая запавшие глаза. Он не сводил с них взгляд, сползая с кровати, спиной отступая к надежно ввинченной в стену кроватке, но в конечном счёте всё же обернулся, задевая плечом звонкие колокольчики и на секунду прерывая этим истошный детский плач.

— Ну-ну, ты чего? Чего папку, вон, тревожишь, а? Что тебе не спится? С сапог ростом, а раскричался! Сытый, чистый и недовольный всё равно. Накричишься ещё, успеешь!

Эта возня прекращалась настолько долго, что можно было потерять счёт времени, но то было и не важно, ведь главная цель была в итоге достигнута: слёзы сменились радостным кряхтением, кряхтение — тишиной. Затянувшейся и пугающей: Тоби так и стоял у детской кроватки, глядя на тело, за всё это время нисколько не сменившее своей позы.

— Итан… ты как?

Осколки наскоро были сметены толстой подошвой под кровать, и матрац с парой вылетевших пружин продавился в непосредственной близости к Итану.

— А ты как думаешь?

В последнее время он огрызался на всех и каждого, и, в отличие от многих, Тоби это терпел. Хотя бы потому, что сам порой ставил себя на его место и тут же гнал прочь любые мысли о том, чтобы раздражаться или грубо ему отвечать.

— Как же достало… — растягивая гласные последнего слова, Итан наконец-то поднял свой стеклянный взгляд на Тоби. — Ты не представляешь, как достало. Деньги эти достали, завод достал, Триша с бумажками заводскими достала до печенок, вы все, ребёнок этот ещё…

— Ну что ты говоришь, — Тоби забрался к самой стене, опираясь на холодную трубу и оказавшись бок о бок с Итаном, — я же знаю, что ты врёшь сейчас как обычно, Норы на тебя нет по голове-то поддать за такие слова. Разве ты б его отдал? Кто говорил, что его люди чужие не воспитают? Кто клялся, что жизнь свою за него отдаст?

— Ты воспитаешь, — Итан вяло махнул рукой, — а потом, когда подрастёт, расскажешь всё.

— Прекращай себя хоронить раньше времени! Серьезно тебе говор…

Итан покачал головой, заваливаясь на бок, прямо на горячее для него плечо, и не находя сил для того, чтобы приподняться.

— Я сегодня помру, Тоби. И это у меня не нервы гниют, что я так говорю или жалость тяну из вас. Мне дышать тяжело уже просто, на заводе мне отсиживать дают остатки рабочих дней-то. А так… я ж не хороню…

Комната опустилась в гробовую тишину, прервать которую казалось преступлением. Да и прерывать было нечем — разговор сейчас как променад по минному полю — одно лишнее слово могло бы убить.

— Я только недавно страшную вещь понял, Тоби. Я… я всё ещё хочу жить. А вот как, не знаю.

И вот что на это можно было ответить? Конечно, можно было соврать, начать размахивать руками, хмуриться и заверять человека, у которого пальцы еле разгибаются в том, что он может не просто жить, а ещё и работать, быть полноценной ячейкой Муравейника, любящим отцом. Глупость и неуважение, бездумное вранье, от которого на душе станет мерзко им обоим. Лучше простая правда — напряженное молчание и тяжелый, почти что горестный вздох.

— Потуши все свечи, а то голова болит.

Итан провёз рукой по лицу, откидывая голову и, не рассчитав сил, ударяясь прямиком о трубу.

— Все нельзя, сам же знаешь. Как поутру-то ребятам зайти-то?

В ответ на это лишь кивок. И жалко вроде как соседей, что только что ушли на ночную смену и через шесть часов шею у входа свернут в кромешной темноте, но почему-то зашуршало одеяло, и Тоби соскочил с матраса, ловко ухватив переломленный пополам шест, из недели в неделю разжигавший новые звёздочки в гнилой темноте — чудесные сальные свечи с примесями, созданные ловкой рукой предприимчивых алхимиков. Коптили они не так сильно, как дешевки, которые можно было купить перед спуском в Сточные Ямы, горели ярче, да и держались дольше. Красные, розовые, голубые и пурпурные — хоровод цветов исчезал, погружая комнату во мрак и оставляя лишь слабый-слабый огонёчек прямиком над дверью — расплавленный кусочек, готовый погаснуть.

Самодельный инструмент очутился на своём законном месте, и вот уж у трубы снова оказалась разгоряченная спина сегодняшнего именинника.

— Ну, давай, рассказывай, что ты помирать-то собрался, а?

— Вот всё ты переводишь на легкость, дивлюсь на тебя до невозможности дикой.

Голова слегка наклонилась, и Тоби одобрительно кивнул, позволяя ей рухнуть на замасленные штаны, сотню раз перештопанные и жутко натиравшие ноги грубыми швами. Итан мёрз неимоверно, а к тому же ужасно устал, а потому лежал в таком бессилии ещё несколько минут, прежде чем пройтись языком по сухим губам и тихим сиплым голосом дать свой ответ.

— Не шучу я, Тоби, правда мне туго. Я вот даже Норе в дневник перестал писать, потому что рукой плохо водить начал, будто камень на запястье-то. Я же… опаздываю на завод сильно, а все машут, говорят с девками сидеть, смотреть, как документы перебирают, потому что на дело я не пригоден вообще. Они раньше меня отпустить не могут, штрафы там какие-то иначе. А если я там околею, то ведь тоже штраф. И вот сегодня…

Итан поморщился, и непроизвольная судорога прошлась по его лицу.

— Мне всё говорили, что доплат нет, что кормить не позволено с моими доходами, довели, твари… а тут вдруг задумались, представляешь? Меня в перерыв усадили и дали обед, по уставу их. А там же мясо… и всё наваристое такое. Стояли над душой, попрекали ещё, мол, вот, на тебя из своего кармана. Ну и мне стыдно стало, я съел. А я помню, что зелейник говорил, мол, нельзя много и сразу, а то так и помереть можно, да и у меня уже как по команде если что упало… я так от этого чувства устал, Тоби, страх как устал. У меня скоро зубы загниют, я чую, потому что я вот говорю с тобой, а глотка что огонь. Устал я… устал.

Холодный заострённый нос прижался к животу, попадая совершенно случайно меж пуговиц рубахи прямиком на тёплую кожу Тоби, и мурашки невольно пробежали по всему телу.

— Но ты вот тягучий же пьешь, и ничего.

— И то верно… — Итан чуть отстранился, слегка заваливаясь на спину и устремляя взгляд серых глаз в потолок. — Да вот только привычка уже выработалась, вдруг не отучусь… хотя бросим давай, не хочу я об этом говорить, а то снова подкатит. Я вот… меня другое гложет, знаешь ли.

Не то устав говорить, не то осторожно обдумывая свои слова, Итан умолк, расфокусировав взгляд и засматриваясь куда-то за пелену реальности. Его лёгкое дыхание против глубоких вдохов и выдохов над головой, затянувшиеся на пятый круг билджвотерские шанти на кухне да песни о тяжести бытия, чей-то храп за стеной — удивительная атмосфера, тишина в шуме, которую можно встретить только здесь, во тьме такого необычного и неоднозначного Муравейника.

— Я вот думаю, как выбираться-то. Ты знаешь? — Итан перевёл взгляд на Тоби и обратно. — Я… мне же нужен вес, чтоб работать, а чтоб вес был, деньги нужны, а деньги от работы только, так и те все под минус уходят на Вандера, да на выплаты. Вот так оно по кругу и идёт постоянно, а как выскочить — не знаю. Фабрики всякие, может, хорошо, но туда точно не возьмут. Я ходил же, пока ходилось ещё, спрашивал же: в кузницу или ж в подмастерье, хоть куда, да даже ковры шуримские продавать — везде расторопность нужна, а я не могу сейчас. Я, — Итан перешёл на шепот, — Нора пусть меня простит, ходил в бордель даже, думаю, им-то наплевать, кто у них бревном-то… ан нет, сказали, что я у них помру, и будет им статистика скверная. Я тогда подумал, что, может, наверх — у бабушки много прислуги из заунитов было, но кто меня такого возьмёт? У меня на лице написано, что я воровать буду от бедности, и правильно написано, потому что воистину буду. И не стыдно мне будет, нисколечко не стыдно.

— Итан, — Тоби подложил ему руку под шею, медленно подтягивая к себе и закидывая край одеяла на дрожащее от холода тело, — мы с тобой зря что-ли с отличием выпустились-то? Я вот со своим свитком хотел пойти, чтобы детей хоть в Променаде истории учить, потому что зачем зря делу-то пропадать? Только вот меня разве что в школу на окраине возьмут, а тебе, в отличие от меня, так вообще можно и дальше, и больше!

— Глупость, — Итан нахмурился, — глупость крайняя. Ты вспомни себя-то хоть, и вспомни мадам Бюсси. Ты помнишь, как она в двери не помещалась?

Раскатистый смех — ещё бы Тоби не помнил.

— Меня на Нижних не берут в трактиры, потому что я угрюм и народ пугаю, ты думаешь, что меня дети не испугаются? Да и гувернанты же сами породистее дворян-то, у меня дед смущался всегда, что его шахтёрские словца-то поправляли. Череп на палке не пустят детям преподавать, будь я хоть ума палата, мне не дадут. Мне нигде нельзя и никак нельзя, а если идти просить милос…

— Брось! — Тоби чуть не отпустил Итана, но вовремя спохватился. — Ну что ты выдумал??? Во-первых, есть возможности. Ты что, думаешь, что на восточно-ионийском много кто говорить умеет? Я вот пойду когда узнавать, я ведь замолвлю словечко о тебе-то. Какая разница им, каков ты лицом, а писать ты отсюда сможешь. В конце-концов, плевать на все принципы, помирюсь я с Раинкой, уговорю в издательстве её взять тебя на переводы. Во-вторых, у тебя есть я. Ты же говорил, что с Норой вдвоём было бы легче? Вот, знай теперь, что я тебе теперь буду всем тем же — мои деньги твоими стали, и, — он прервал возмущения Итана ещё до того, как тот успел их сформулировать, — даже не думай противиться. Мне много не надо, а тебе легче будет. Плевать на всё, выплатишь компенсационные по ресторанам за мой достаток, долги наши тоже общие будут. Мне сейчас ведь любые долги на шею, лишь бы ты жив был. Тебе отдыхать нужно, вот и будешь пока так делать, хоть месяц. Я поговорю себе насчёт часов, может, увеличат. Днём тут ребята в помощь, а на весь вечер я. И с ребёнком всё то же самое — сколько надо, столько с ним сидеть буду, нечего каждому встречному его трогать-то. Раинка будет злиться — присмирю, заранее уж слышу, как ты об том говоришь. На ноги встанешь, и будешь своей гордостью мне смену урезать. А пока тебе хоть немного нервы отвлечь надо — наверх, может сходим, хоть в сады при Академии, м? Вандера возьмём подышать, как думаешь?

Итан моргнул два раза — с недавних пор это заменяло ему согласие, когда говорить было особенно тяжело. Ему хотелось наверх, конечно, только дурак бы не желал наполнить грудь чистым воздухом вместо яда. Безусловно, с недавних пор более-менее доступными стали респираторы, но баллончики в них работали через раз, а громоздкая маска оттягивала лицо. Стоила эта махина невероятных денег, совершенно неподъёмных для Итана, тратившего всё до последней монеты на то, чтобы прокормить ребёнка да на недолговечные фильтры для воды — уж не в помоях же купать младенца. Вместо чудо-устройства у него в кармане лежало то, за что некоторые люди и убить могли — пилтоверские документы. Только с ними можно было отстоять небольшую очередь, натянуто улыбнуться работнику пропускного пункта и отправиться в мир свободы и такой недавно беспечной жизни. Да, в определённой степени это унижало, давило на душу, каждой улочкой и золотой вывеской напоминая: «Вот, это то, что ты потерял. Собственноручно». И всё равно ведь хотелось туда, всё равно рвалась душа. Домой. На родину.

Итан не знал, как он пойдёт по винтовой, как он вообще сможет хоть ногу поднять, тем более держать на руках ребёнка. Он не верил в чудо, не ожидал, что всё так внезапно переменится в лучшую сторону, нет. Это глупости для тех, кому ещё хватает наглости не отчаиваться. Он же попросту цеплялся за золотые отблески прошлого, огнём лисьего хвоста скрывшегося за домами аристократов. Он стоял на распутье меж жизнью и смертью, держа в руках алую нить, тянущую его вроде как и в бездну, а вроде как и в туманное будущее. Туманное и неопределённое, если быть точнее.

Пролежав достаточно долго, чтобы набраться хоть каких-то сил, Итан чуть повернул голову, почти уткнувшись лицом в рубашку с ложным двойным рукавом — длинный под коротким, писк моды, подумать только.

— Вот выживу я, допустим, хорошо, наем как-нибудь. Но… — хрип вновь сошёл на шёпот, — кем я стану? Конечно, человек может спать по четыре часа, остальное пущу на работу, но…

Не то сладкая вода с киселем наконец-то подействовали, не то сознание в конечном счёте помутнело, только Итан внезапно словно ожил, бегающим взглядом переходя от пуговиц на рубашке Тоби вверх к его лицу и тут же возвращаясь обратно. Ком мыслей зарождался в сознании, настолько спутанный, что вытягивались обрывки фраз, совершенно не те, что хотелось сказать. Чуть подрагивающая челюсть, неловкая тишина между незаконченными предложениями… как же это всё неправильно…

— Что Вандер тогда видеть будет, скажи мне? Что отец его в долгах живёт, что ему стыдно в глаза людям смотреть, потому что он, нобиль недоделанный, по порогам чужим ползает да взаймы просит?! Дед… да, горжусь я дедом, голодать дальше буду, а перчатки его не заложу, но гордиться на деле чем? Что он в пещерах из костей работал, да лёгкие сжигал во тьме, пока с бабушкой не познакомился? Они… благодарен я им, но они не родители, нигде и нисколько. А я хочу, в смысле, родителем-то. Отцом хочу ему быть. Я иногда думаю… ты только не смейся над моей наивностью, но как бы хотелось, чтоб я его определил… не в Пилтовер, денег-то столько нет, но хоть в Променад, там же семилетка есть, а дети приличные все и воспитания хоть какого-то. А пока бы документы выправили и фамилию вписали, и ведь не врали бы, правду говорили! Виноват я что ли, что тут невозможно, мне же не придумывать, мне ему дать свою, собственную. Отучился бы, а он же паренёк толковый будет, я знаю. Станет вот академиком, накопит, да и уедет отсюда, в Ионию ту же, я его языку бы обучил, а у них стабильность и умы сейчас собирают по миру. Но это не важно уже даже, это ему взрослому решать. А ребёнком-то? Ребё…

— Итан, ты чуть не в бреду, остановись говорить, куда так разбежался?

Итан закашлялся, но нездорово быстрой речи не прерывал, даже когда увесистая рука опустила его голову и провела по лбу, приглаживая редкие волосы.

— Мне… м-мне уже губами тяжело двигать, а я вот мечтаю всё равно, знаешь, что я будто не помру сегодня, и что увижу его потом. Что за руку в семилетку буду водить, а потом обратно. Он мне говорить будет всё, а я слушать, и с интересом слушать-то. И… буду… буду ему Философию Империй читать. А ты? А у тебя память золотая, будешь ему по истории столько говорить, да хоть про восстание в Икатии, будь оно проклято, как сейчас помню учили его. И вот… говорили бы мы столько, а ещё бы больше просто рядом были, я бы ему корабли показал, душа лежит показать, и с рыбаками бы пару раз сходили в воды, живность-то красивая, а с ветром-то солёным так вообще словно маги рукой сотворили. А так? Выживу если (а я не выживу, вот что страшно), то что будет-то? Я хотел бы быть ему отцом, какого у меня не было, а стану кем? Мужиком рабочим, что в копоти по утру возвращается и утром-то сразу уходит? Он ж так моё лицо забудет, а я не хочу… я его… мне так мало надо, я… я его взрослым видеть хочу, — костлявые пальцы до боли вцепились в кожу, но Тоби сдержал себя, не двинувшись ни на дюйм, — я хочу видеть, как ему девятнадцать исполнится, Тоби! Хочу его взрослым видеть, хочу семью его видеть, чтобы он жил в здравии и спокойствии, а не как я маялся, так х… хочу… хочу… х-х…х

Слова мешались в полную несуразицу, и больше ничего не оставалось, кроме как слушать и молчать, изредка кивая, кривя губы и затыкая себя, лишь бы не ответить что-то глупое. Что говорить-то? Прошли они уже те этапы, которые ложились на странички книжек, которыми они наивно зачитывались вместо изучения школьной программы. Все эти «соберись» и «неужели ты сдашься?» были не просто детскими, они были абсурдными. Собираться некуда, а сдался он давно. Так почему бы не потешить себя хотя бы простой возможностью высказаться? Он не мог уйти на всю ночь в Театр, не мог устроить скверный анекдот в пилтоверском салоне, да он даже напиться не мог. И вот этого человека лишать возможности говорить, пусть даже и чушь, схожую с той, что выпаливают больные в горячке? Да ни за что.

Вскоре суматошные короткие предложения иссякли, и Итан будто снова вернулся в себя, опуская отяжелевшие веки и пролежав в полной неподвижности ещё несколько минут, пока гнетущее молчание не прервал ставший чуть громче голос:

— Не человек ты, Тоби. В людях… да вот ни в одном из них столько души нет, сколько в тебе. Ты… тебя ниспослали ко мне, Тоби, я знаю. Ты…

Почти судорожные вдохи прервались, и Итан обмяк, измотанный таким внезапным возбуждением, не реагируя ни на коротенький ответ, ни на тяжесть руки, опустившейся для того, чтобы откинуть край одеяла, лишь слегка прикрывавшего исхудавшее тело.

— Давай спать, а то Вандера кормить скоро, хоть немного подремать и мне нужно.

На этом они и закончили. И вновь без лишних слов, пусть и говорить ужасно хотелось, о чём угодно, об абсолютной чуши: просто убедиться, что осипший голос всё ещё может вырваться во мрак комнаты. Задать наиглупейший вопрос, каждый раз, когда шершавые пальцы собирали под одеялом шалаш из рубахи, накидки и пальто, когда стягивали с себя одежду и прижимались горячей кожей к каменному холоду в надежде передать хотя бы что-нибудь, сохранить недолгий огонёк под слоями ткани, наперёд зная, что это бессмысленно. Жилистая рука накрывала плечо, которое можно было обхватить большим и указательным пальцем, тут же устремлялась на спину, прощупывая отростки позвонков, захватывала меж фаланг наваленную на тело ткань и тянула ближе к себе, так, что пугающе отчётливо ощущалось почти незаметное хрипловатое дыхание. И всё это совершенно невозмутимо и спокойно, словно от одного вида впалого живота и выпирающих рёбер не хотелось поддаться необъяснимо тревожной панике, закрывая глаза и стирая из памяти выжженный проклятым пламенем образ кого-то, лишь отдалённо похожего на человека.

— Прорвёмся. Обязательно прорвёмся. Понял? Увидишь ты Вандера взрослым, клянусь тебе.

Он говорил это далеко не Итану. Себе. Каждый день чуть ли не слетая с винтовой лестницы на нужный этаж, он боялся, что переступит порог комнаты и увидит всё тот же труп, только на этот раз по-настоящему мёртвый. При том опасения эти были не беспочвенны, не являлись продуктом затуманенного заунским воздухом сознания или же элементарной жалости: при таком стечении обстоятельств Итану оставались считанные дни. Разводя порошки, предназначенные для Вандера и подогревая похожую на кисель безвкусную жижу с рынка, Тоби готов был молиться всем духам Рунтерры, лишь бы капля смогла быть проглочена без спазмирующей боли и удрученного взгляда, кричащего лишь одно: «Как же я, Тоби, устал».

— Ты выкарабкаешься Итан, слышишь? И только попробуй…

— Я уже любому исходу рад, хоть даже бы издохнуть, — слабый полушёпот заставил вздрогнуть, — да ты вот не даёшь и перед Вандером не могу.

— Вот то и верно, ты лучше о последнем думай. Спи. Пару недель пережить, и полегчает. Я крупы набрал впрок, как пойдёт спокойно, сразу есть начнёшь.

Тук-тук—тук-тук—тук-тук… Это не назойливый шум в голове, не удары по натянутой коже барабана, не стук полоумного за стеной. Это билось итаново сердце, трепыхалось абсолютно бесполезно и слабо. Горный ручеёк, которому не суждено дать начало реке, совершенно бессмысленное подрагивание под заострившимся углом нижней челюсти. Оно ощущалось так отчётливо на собственной груди, и отчего-то казалось, что вокруг замер абсолютно весь мир. За годы падений в жизни душа успела не просто закалиться, она зачерствела, и мало что могло принести ей настоящую боль. Не мимолётную слабость от безысходности своего бедственного положения, подогретую пламенем из билджвотерской бутылки, не детскую истерику в фисташковый пиджак отца и не страх перед таинственным будущим в ночь перед защитой в Академии.

Разочарование. В собственном бессилии, в равнодушии общества, в том, что он может сейчас хоть мешок денег Итану всучить, а лучше тому от этого не станет. Что это не соберёт воедино пепел Норы, похороненный далеко над их головами, что это не вдохнёт жизнь в человека, ближе которого в этом мире просто-напросто никого нет. Что его друг, озорно несшийся с ним и Амалой по роскошным бальным залам в испачканной чернилами рубашке, раздобывший нелегально только появившиеся в Пилтовере пластинки для чудо-проигрывателей, зайцем уехавший вместе с ним в Билджвотер по пьяни от ночной гулянки… просто исчез. Остался в прошлом, н а в с е г д а. И даже если каким-то чудом Итан вытянет себя из того омута, в котором он сейчас застрял, это ничего не изменит. Характер переменился, душа зачерствела. И вот от этого-то в душу прорастали гнилые корни собственной ничтожности перед судьбой.

Он старался не увлекаться этой мыслью, даже когда впервые увидел Итана в душевых в один из редких дней, когда их смены не пересекались по времени, ведь каждый раз, когда он думал, что хуже уже не будет, рок имел на этот счёт совершенно иные планы. Проще было не надеяться вовсе, просто преть под двумя одеялами в комнате без окон и вентиляции, терпеть давящий на лодыжку сапог, молча отряхивать подушку от выпавших русых волос и глядеть вперёд: на умело ввинченную в стену истощёнными руками детскую кроватку с подвешенными над ней звонкими колокольчиками.

Этот ребёнок — последнее, что заставляет Итана открывать глаза по утрам, что вынуждает его волочить почти не поднимающуюся правую стопу по винтовой лестнице, возиться с бумагами, мёрзнуть под ледяными для его исхудавшего тела ветрами (как он говорил… «не дело ребёнку смрадом дышать»?) теперь уж совершенно чужого Пилтовера, да и в принципе… жить.

Жить… Так хотелось, чтобы он протянул ещё день, ещё два дня, ещё неделю. Но рассудком Тоби был с Итаном согласен — нести своё откровенно жалкое существование дольше при таком раскладе событий он не сможет.

— Итан?

— М?

— За картину я тебя хоть расцеловать готов, но ты можешь для меня ещё кое-что сделать?

Молчание в ответ он воспринял как согласие.

— Деве клянусь, прошу искренне. Проснись завтра, а?

Резкий выдох-смешок в яремную ямку и вновь тишина: Итан о чём-то задумался. Отстранился совсем легонько, задирая голову и глядя в почти что чёрные глаза.

— Постараюсь, — он вновь опустил взгляд и прижался осунувшейся щекой к теплой коже, — но… так, мало ли… ты не подумай плохого, сказать хочу просто, потому что мы все под звёздами ходим, и всякое бывает против нашей воли… Каждый день я благодарю судьбу за тебя, и если уж встретить смерть, то только с тобой. Ты… ты был чудесным другом.

— Спасибо, ты тоже. Я тебя не забуду. Никогда.

Слова эти звучали без ноты горечи, без дрожи в голосе и того противного тона, каким говорила на заводе плаксивая Эшана. Это было совершенно спокойное прощание, белый флаг перед вновь победившей злодейкой-судьбой, но почему-то от него всё равно хотелось хоть на стенку лезть: прямиком в далёкий плесневелый угол.

Пытаясь заснуть, Тоби уже не тешил себя наивными надеждами на завтрашнее утро. Предаваясь мечтам о чуде, он ожидал только самое отвратительное и готовил себя к этому, обещал себе не паниковать, если совсем скоро ему придётся хорошенько постараться вылезти из-под ставшего каменным замка покрытых пятнами мраморно-белых рук.

Чертовщина в жизни случается. Переживём.

Всё, что когда-то можно было назвать искренними эмоциями, осталось в прошлом — слёзы, например, засохли на шахматном паркете бального зала, смех поселился в выпускной бабочке Итана и заколках Амалы, любовь умчалась вслед за венком Харпер, пылающее нахальство уплыло без билета непонятно куда за неделю до свадьбы Итана с Норой. Он возвращался к этому вновь и вновь, и каждый раз лишь подтверждал свои размышления: столько всего ведь успело высушить душу, и головой-то он понимал, что он должен чувствовать, но всё остальное тело понимание явно не разделяло. Эта борьба разрасталась с каждым мгновением всё сильнее и сильнее, достигая своего пика, стихая, разрастаясь вновь в те ужасные моменты, когда он ловил себя на мысли о том, что он сейчас провожает друга детства в мир духов. Заранее собирает пепел, заранее готовится закопать его к ненаглядной Итану Норианне, заранее придумывает, что будет делать после, к кому будет приходить после завода, как помирится с Раиной и попросит взять на воспитание Вандера вместо чужого ребёнка, как будет показывать изумрудную шкатулку с фотографией его родителей. Представлял он и выросшего Вандера: либо редкостным учёным модником в Променаде, либо рукастым и колким на словцо рабочим в доках. Думал, что конкретно будет говорить ребёнку, когда тому стукнет пять, десять, пятнадцать, девятнадцать. Как они будут сидеть по вечерам на Верхних Линиях, как всегда с Итаном сидели — среди лазурного дыма трубки и приятной тишины. Картина-то рисовалась тёплая-тёплая, а душу от неё разъедало настоящей кислотой. И вот только тогда, когда сознание сотворило нечто настолько семейное, но абсолютно пустое без Итана, наконец-то прорвало. Наконец-то захотелось вскочить с этой чертовой кровати, вырвать трубу, выбросить бабушкин портрет, разбить зеркало. Закричать. Потому что он так легко мог бы предотвратить это всё. Не долги, не смерть Норы, это-то человеческой руке неподвластно. Но вся его работа да жизнь с Раиной так вскружили голову, уволокли за собой по витиеватой дорожке прямиком в беспросветный ужас недостатка времени. А когда появилось время, когда в Муравейнике было не настолько темно, что хоть глаз выколи, когда он прокрался за Итаном в душевые, стало поздно. И есть сейчас и мясо, и горький творог, и пересоленная рыба, и острые щупальца в мёде, и молоко, а толку от них никакого, потому что всё это в итоге окажется в тазу под кроватью, в сопровождении таких ругательств, что в Пилтовере и не слышали вовсе.

Он не знал, заснул ли Итан или безмолвно лежал, как то у него нередко бывало, но это не помешало бесполезным мелочам, которые сейчас имели исключительную важность: подоткнуть рубашку, натянуть получше накидку, подправить пальто с одеялом, вжать кулак в податливо прогнувшуюся спину и опереться подбородком на проплешину, устремив взгляд вдаль, где среди сырости и витающей в воздухе смерти лежал младенец. Именно тогда, в этот момент крайнего отчаяния, с каждой минутой переходящего в смирение, Тоби понял одно: никакой завтрашней записи в Дом Надежды ему не надо и теперь уж точно никогда не будет надо, ведь всё, что он когда-то искал здесь, в этом гробу под городом прогресса. И дай удача ему хотя бы один шанс, он ни на какие богатства мира не променяет эту поразительно странную и необычную семью, что сложилась в его представлении тем вечером.

Лишь бы всё обошлось.

Каково же было облегчение, когда, выбираясь из-под одеял, чтобы покормить посреди ночи ребёнка, он ощутил на себе слабое тепло ладоней, или когда на беспокойное «Итан?» поутру последовал ответ! Как хорошо стало на душе, когда из новой кружки тягучий кисель выпивался по два раза в день, а потом и по три. Когда запах варёных овощей не сменялся на кислую горечь и сводящую боль в опустевшем желудке, когда маленькие кубики мяса пулана превратились в полноценные куски, когда за пять минут опустела тарелка с разваренной крупой, когда в комнате раздался вздох настоящего блаженства от густого и жирного соуса, залившего пиалу со всевозможными морепродуктами. Когда стала подниматься нога, когда никому не надо было помогать держать ребёнка или ходить по лестнице, когда на подушке после каждой ночи не оставались новые клочья волос, когда кожа порозовела, а глаза вновь заблестели. Когда из-под одеяла исчезли сапоги и накидка, а к стене вновь было приставлено зеркало.

Когда за возней со статьёй Раины он не заметил, как Итан роется в шкафу, как нацепляет на себя что-то бежевое, как встаёт за спиной, аккуратно хлопая по плечу, обращая на себя внимание, сияя и со всей силы оттягивая пуговицы на тесной одежде.

— Тоби… мне пальто мало́. М-мне… ты представляешь?!

Как же немного, как же чертовски немного нужно было тогда для того, чтобы почувствовать настоящее, искреннее и неподдельное человеческое счастье.

⠀

⠀

⠀