ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

Этот диалог развязался совершенно случайно. Сложно было указать на тот отрывок во времени, когда он произошёл, что ему предшествовало и о чём они заговорили после. Вандер помнил лишь, что он произошёл на старом маяке, когда отец заканчивал работать, а они с Тоби поднялись наверх, к птицам и облакам, глядя на то, как вечер берёт по праву своё, окутывает Пилтовер дымкой темноты и начинает погружать окружающий их мир в сладостный сон.

— Но ты знаешь, боги…

— Я не верю в богов.

Ответ его был резок, сильнее, чем Вандеру того хотелось, и он поспешил за это извиниться.

— Не стоит, Вандер, это твоё право. Однако как человек веры я могу сказать, что они точно есть, а как историк могу отметить, что их больше, чем хотелось бы.

— Раз моё право, то скажу прямо: дурь полная, — не отступался от своих слов Вандер.

— Как и магия?

С моря подул свежий ветерок, и Вандер зажмурился и отвернулся.

— Ну не, магия-то… ну… это… сразу видно её — люди научились, вот и всё.

Тоби кивнул: с таким явно не поспоришь.

— Безусловно, магия объяснима, но, Вандер, неужели ты готов поверить в волшебство, но только не в то, что всё вокруг нас соткано из космоса?

— Уж больно много заслуг для одного звёздного дракошки, не находишь?

Тогда они остались каждый при своём, и Вандер ещё долго не мог принять ту правду, в которую так сильно верил Тоби. Безусловно, ему нравился образ Аурелиона Сола на фестивале в Кумангре, он с замиранием сердца смотрел на чудеса магии, что каждый год становились доступными человеческому глазу на границе Ишталя и Пилтовера — это было красивой сказкой и замечательным побегом от реальности. Но по-настоящему, с той душой, с которой делал это Тоби, он всё же не верил.

Не верил, даже когда хотелось больше всего на свете. Когда догорели огни восстания, когда вместе с ними тлели тела его друзей и близких, когда отцовские глаза закрылись навсегда, когда его пепел опустили в пилтоверскую землю рядом с матерью.

После смерти Итана прошло чуть больше полугода, но казалось, что случилась она только вчера. И, пожалуй, только тогда Вандер наконец-то понял, что же означала та самая душевная пустота, о которой неоднократно говорил ему Тоби. Когда хотелось заявиться в маленькую комнатушку доходного дома, размашисто открыть дверь и крикнуть: «Хэй, бать, я дома!» — и знать, что в ответ он ничего не услышит, но всё равно подождать пару минут — а вдруг чудо произойдёт. Но нет, нет больше ни бати, ни дома, есть лишь только квартирка над «Последней Каплей», которой он теперь стал хозяином. И квартирка-то просторная и удобная, но вместе с тем что-то в ней постоянно не так, она не ощущается в полной степени домом и с каждым днём давит на него своей недоброжелательностью и холодом. И хоть всё заставь мебелью и хламом, а противное чувство всё равно не выметешь, словно грязь с улиц Линий. На шее не висели долги, не нужно было отрабатывать несколько смен подряд, а потому после работы он просто приходил домой и просто топил себя в безделье. Не ленном, а безысходном. Ни о каких контратаках на Пилтовер и речь не шла, а потому даже те вечера, когда вместо работы он готовил подпольных революционеров, канули в Бездну.

Пусто. Невероятно пусто.

Наступившая весна не приносила особой радости, да и о какой радости может идти речь, если Заун никогда не менялся — всё те же фонари, мостовые да подъемники? Те же вывески магазинов, те же рыночные ряды. Вандер шёл по знакомой дороге, которая увлекала его за собой в далёкое прошлое. Ведь по ней он бежал за руку вместе с Итаном, когда тому надо было оставить сына с кем-то на ночь, по ней он хромал, когда надо было выговориться, по ней он волочил себя после очередной пьянки в «Последней Капле». Сейчас он этого себе не позволял. Сейчас он преследовал совершенно другую цель.

Поворот ключа в замочной скважине, открытая дверь, знакомое лицо, знакомые запахи и знакомые образы. Дом Тоби не походил на типичное пристанище заунита. И пусть те мелочи, которыми были обставлены полки и увешаны стены, можно было запихнуть в одну-единственную коробку, Тоби умудрился обустроить свой крохотный домик так, что он ничем не уступал той роскоши, в которой жили обитатели Променада.

Последний раз они виделись в баре пару недель назад. Говорили немного и скупо — у Вандера наметились какие-то дела, а Тоби уже спешил домой. В такое же тоскливое одиночество. Он так и не нашёл того человека, которого считал бы по-настоящему «своим», а вечные ссоры и необходимость оправдываться да объясняться перед каждой новой пассией его тяготили. Потому он ушёл в себя и спокойно жил в своём маленьком мирке из книжек, сухих цветов и аромата табака, лишь изредка разбавляя свою монотонную жизнь сменой в баре. Большего ему было и не нужно — тихий отшельник, затерявшийся в тенях нижнего города

Он снова отпустил волосы — сейчас уже некому было хвататься за его косы в драке. Вандер смотрел на них, держа в руках маленькую коробочку и ожидая, когда Тоби нальёт любимый горячий чай с диковинными пряностями — не надо напирать на алкоголь так рано. Ему-то подавно. Разговор ни о чём заходил слишком далеко, и они обсудили всё — от вчерашнего дебоша в баре до того, как никто не смазывает подъёмники и они скрипят, как черти. Говорили-говорили, а потом прервались. Точнее, прервался Вандер, пока Тоби неторопливо раскладывал по изящным пиалочкам сладости из своего миниатюрного шкафа. Развязал шпагат, которым была затянута коробочка и выложил на стол новенький ключик.

— С днём рождения, пап… Пошли домой.

Чай вылился из кружки, Тоби закашлялся, выронил ложку, которой собрался накладывать мёд, что прислали ему из Шуримы и, не разворачиваясь, спросил:

— Что ты сейчас сказал?

— Пойдём домой, пап, — Вандер повторил, подходя к Тоби и опуская ключ на столешницу. — Я не шучу. Этот дом… он хороший, бесспорно, я же не прошу тебя из него съезжать насовсем или, ну, продавать. Просто… мне кажется, что мы как-то ходим с тобой вокруг да около, оба всё понимаем прекрасно, а не решаемся. Я, это, наверное, неправ, ты меня поправь если что, но так было бы лучше. Да и вообще, — он приободрился, — сегодня у тебя в любом случае выбора нет! Я тебе такого нашёл… закачаешься, во как! Так что давай мёд твой допьём и вперёд!

— Вандер, подожди, ты… ты не оговорился?

— Я уже не в том возрасте, чтобы так оговариваться.

Ключ упал в карман, осушены были кружки, и вот уж к подъемнику уверенно шагала не одна пара сапог. Раскололся лёд, бодрее стала речь, активнее жестикуляция. Теперь уж и беседа лилась не о мелочах, теперь лицо озаряло воодушевление и жизнерадостность. Они и сами не заметили, как минули половину Зауна по вертикали, как поднялись в переходы над «Последней Каплей», как прошли мимо доски объявлений с непристойными надписями, как взмыли вверх по ступенькам и как заветный ключик открыл вход в царство высоких сырых стен и вечного шума за окном.

— Морду свою я пока в Пилтовер не сую, сам знаешь, а вот в Променад… — Вандер ухмыльнулся, копошась в бумажках и выкладывая на деревянный столик сорванное объявление, —… совсем другое дело! Я, конечно, в искусстве шарю через раз, но выставка, говорят, интересная. Тебе-то точно понравится. Она только через три часа откроется, но мы же люди быстрые? Быстрые. А потом ко мне в «Каплю» — я уж всё обговорил. Посидим хоть по-нормальному, а?

— Через три часа? Ох, Дева, я же…

Тоби можно было вытащить из дворянства, но дворянство из Тоби — ни за что. Он подошёл к мутному зеркалу недалеко от входа, с пренебрежением глядя на собственное отражение и вспоминая голос мадам Бюсси, которая научила его главному правилу в жизни: «Без бабочки и опрятных волос не суй ты из комнаты нос». О да, именно то, что Вандеру и было нужно.

— А теперь, — Вандер хлопнул в ладоши, — вторая часть представления! Ты же не думал, что я настолько скуп? Вуаля! — он открыл дверь в душевую. — Заходи, смотри, пользуйся, в общем… три часа тут все твои. Костюма у меня нет, но там все не во

фраки ряженые будут, без франтовства обойдемся.

Пожалуй, это был самый оригинальный и неожиданный способ презентовать три с половиной тюбика дорогущего мыла для волос, парочку каких-то особенных масел и прочих склянок, которые ему в Пилтовере понабрал Бензо — он пусть за своей гривой не особо следил, но в подобных делах понимал намного лучше.

Открылся кран, зашумела вода, и Вандер довольный уселся на стул, перечитывая объявление о выставке уже в который раз подряд — всё же, ловко он придумал! А самое главное, правильно: нечего отцу проводить весь день в скорбной тишине и чахнуть над книгами, которые он знает наизусть. Это человек эпохи салонов и балов, а не однообразия жизни в заунских низинах. И пусть Вандер терпеть не мог ни искусство, ни тем более пилтошкинские повадки, у него всегда существовало одно исключение из правил.

— Вандер? — раздалось из-за двери.

— Ой? Что такое? — громогласно прокатилось по всей квартире.

— У тебя, кажется, — сырая голова показалась из душевой, — ограничитель сломался, я настроить не могу.

— Знаю, — развязно бросил Вандер. — Сам ломал.

— В смысле? — Тоби сдул с лица мешающую прядь. — Ты хоть время засеки тогда, а то столько воды уйдёт!

— Три часа, пап, — он хитро подмигнул. — Я ж вроде как уже сказал. И, — он подошёл к двери и оттеснил Тоби обратно в душевую, — не обсуждается.

Тогда Тоби доверчиво решил, что всё это представление было организовано исключительно перед выставкой и в честь дня его рождения, но он невероятно ошибался. Кран открывался вновь и вновь, а ограничитель так и не работал. Переехал с Нижних Линий и шкаф с одеждой, и книги по истории, и родная трубка, а его, бедного, так никто и не удосужился починить, даже наоборот: стоило Тоби за него взяться, как Вандер вывернул всё, да и выбросил — нечего, мол, из-за пары капель волноваться.

Вечер за вечером, и в квартире становилось намного уютнее. Хотя лишь сильнее расползалось сырое пятно на потолке, лишь хуже прогнили доски, лишь больше поддувало из окна. Просто что-то особенное было в том, чтобы в духоте июньского вечера проходиться по водопаду отросших ещё сильнее волос металлической расчёской, растирать масло и понимать, что детство никуда не ушло. Что оно вот тут — на скрипучей кровати и матраце на полу рядом с ней. В двух тарелках, двух ложках и двух кружках. В двух парах ключей, в двух парах стоптанных сапог. Это был вандеров свет, его надежда, лучшее средство от всех ран, главное утешение. Он мог довериться ему, мог получить и совет, и подзатыльник, который у Тоби выражался не физически, а одним только взглядом: увидишь такой — беги. Но это случалось так редко, как-никак, а ведь он был с ним максимально честен.

Почти.

Он это не планировал. Не хотел — плохие воспоминания. Уж год почти прошёл, зачем рыться в грязном белье и былых неудачах? У него всё так прекрасно, одна маленькая ложь могла быть только во благо, не так ли? Разум с этим утверждением был полностью согласен, а вот совесть так явно не думала.

Убийство. Грех, в который он окунался не единожды, и Тоби об этом знал. Каждый раз он находил для Вандера неплохие оправдания, будь то самозащита или оборона Зауна. Вот только последнюю жертву саму надо было и защищать, и оборонять. Брат. Силко. Сколько раз он являлся ему в кошмарах? Сколько раз эта пустая глазница заставляла его напиваться до бреда и видений? Бездна побери, эта же глазница в конечном счёте почти заставила его бросить бутылку. Сколько раз он винился Бензо, сколько раз как полоумный разговаривал с дневником отца в попытках выпросить прощение? Тоби надо было рассказать, но не сейчас. Когда-нибудь, когда-нибудь…

Он зашёл в душевую для того, чтобы взять небольшое полотенце? Да, вроде бы так. Тоби… он ведь стоял как-то особенно. То ли повернулся не так, то ли… чёрт, всё как в тумане, сейчас и не вспомнишь. Пар и ароматы пилтоверского мыла, шум воды и немой шок.

Лотос. Три змеи.

Вандер смотрел на них, не моргая. О, что только не брало верх над его пустой головой! От неверия до ужаса, от сожаления до почти что животной злости. Отвратительно страшная пытка из образов, возникающих в голове, начала безжалостно душить, и он устремился прочь из душевой, захлопывая дверь и бросая забранное полотенце под только что вскипевший переполненный чайник на столе.

Он явно видел эту татуировку в общих душевых, просто он был слишком мал, чтобы всё осознать. А сейчас всё было предельно ясно и понятно. Нет. Нет-нет-нет, не может быть, чтобы с ним это произошло, он же…

Кран был закрыт, отворилась дверь, сырые следы проследовали от плитки к дырявому коврику. Ночное белье и аромат пилтоверских полей, журчание воды, наливаемой в кружку, блеск чайного цветка. Такое странное умиротворение. Затянувшееся молчание. Потому что вопрос, который Вандер хотел задать, задавать было попросту нельзя. Чистота и грязь. Непорочность и яд. Он встречал их на чужой коже. В борделе, у выходцев из Дома Надежды, на теле Огонька на кумангральской сцене. О них не говорили. О них просто знали.

— Вандер, — кружка со свежезаваренным чаем очутилась у него под носом, — не волнуйся, это было очень давно. Я уже и не помню, сколько мне лет было тогда. Десять, может. Я… нет, я правда не помню.

За стеной раздавались крики пьяных соседей, из окна были слышны песни рабочих, загулявших в «Последней Капле». С каждым новым ударом сердца они уходили на второй план, в комнате становилось тесно и душно. Нет, не может быть…

— Чертовщина в жизни случается. Переживём, — Тоби закрыл глаза и вздохнул. — Отец так говорил. И он прав. Абсолютно.

И всё же, хотелось спросить. Кто? Кто посмел опорочить жемчужину невинности, надломить хрусталь детства? Там, наверху, в мире закона? Где судят за взгляд, где судят за вздох? Неужели никто ничего не сделал? Закрыл глаза на самый страшный из всех грехов? Спросить. Обязательно надо спросить.

— Его хоть нашли? — приглушённо спросил Вандер.

— Его и не искали.

Гримаса отвращения и «Бездна побери» сквозь зубы. Как же застонала душа, каким мерзким стал мир, даже для человека, который видел в нём всё: самые страшные преступления, ужасы, о которых верхним жителям и думать не доводилось. И всё же, никогда не верилось, что нечто подобное может случиться с человеком настолько близким.

— Вандер, — с неуклонным упорством продолжал Тоби, — это было давно.

— Но почему…

— Да потому что его и не надо было искать. Это сделал мой брат.

Часы. Старые часы почему-то стали бить громче. Весь мир стал громче. Чай горячее, ощущения острее. Миллиард маленьких иголочек, вонзившихся по всему телу, вошедших своим холодом глубоко под кожу и заставляющих долгожданное признание вот-вот сойти с его уст.

— Отец застрелил его на моих глазах, когда узнал. Он не жалел о том, до последнего не жалел… Хотя… я уж плохо могу помнить: к нему редко давали заходить, но Стиллвотер я знал ещё ребёнком. Чай будешь? Хороший же, Йевон прислала.

Он его сломал. Брат Тоби. Вандер Силко. Дети. Умершие дети. Что он наделал… Что он наделал?! Прогнившие души, огонь из самой Бездны. Дыхание участилось, в горле пересохло, но он заставил себя собраться, отставить от себя кружку, поднять взволнованный взгляд на Тоби и проговорить медленно, но уверенно:

— Тоби… Силко не со станции сорвался. Это я. Убил его.

Бензо было легче признаваться. Ползать в полугорячке по полу да замаливать прощение у всех богов. В сотни раз тяжелее было говорить вот так, в абсолютной трезвости, один на один с тем, кого он боялся разочаровать больше всего на свете. Отцом. Человеком, который не отвернулся от него тогда, когда это сделал весь мир, который поддерживал его всегда и во всём.

Тоби не надо было повторять несколько раз, он всё прекрасно уловил и с первого. Не посмеивался нервно, не считал, что это шутка или розыгрыш. Застыл, уподобившись статуе академиков в Пилтовере, нахмурился, вновь расслабился, со скрипом отодвинул стул, поднялся, подошёл к прикроватной тумбочке, слегка дрожащей рукой достал трубку, поднёс её к губам, но ни заполнять, ни разжигать, ни затягиваться не стал. Вернулся. Ушёл обратно. Туда-сюда, туда-сюда, туда…

— А я… дурак, сказал ему, что ты его ищёшь. Ну конечно. Конечно, конечно, конечно… разговаривать нормально просто не умеете, естественно, это всё воспитание, это…

Вандер поерзал на стуле, как провинившийся школьник, кашлянул в кулак и приготовился продолжать. Самое страшное он уже сказал, подробности теперь дело плёвое.

— Оно с детства ещё началось. Он не рассказывал просто вам, а так… Помнишь, когда мы с Бензо на деньги попали, и когда «Челюсти» грозили? Он выдал же Бензо тогда, а я его… короче, всё к тому и шло.

— Воспитание, Заун из вас не выведешь, не выведешь…

По какой-то непонятной причине эти слова Вандера возмутили до глубины души. Уставившись на Тоби с превеликим негодованием, он начинал говорить всё громче и озлобленнее.

— Я его душил, пап! Ему было одиннадцать, ОДИННАДЦАТЬ! Я его к стене прижал со всей силы и душил, как крысёныша, пока он мне руки не расцарапал!

— Мы с отцом всегда обо всём говорили, и не стыдно было почему-то, наверху-то особенно, это здесь зачерствели, да местным уподобились. Да и немудрено зачерстветь, ведь разве тут поговоришь? У каждого по-своему душа лечится. У вас так, у нас по-другому.

— Это правда полная, что я тогда тебя просил ему сказать, что мы на переговоры, а на деле я с оружием к нему пошёл. Нож и перчатки. Я хотел это сделать, это цель была, а не порыв какой-нибудь.

Абсолютно пустой взгляд в одну точку, ступор, переходящий в тихую панику, и вместе с тем однотонный хрипловатый голос, повторяющий себе под нос жалкие оправдания.

— У каждого по-своему душа лечится… дай наркоторговцу повод, он на свою иглу сядет, вор по домам пойдёт прямо перед охраной, убийца же…

— Я его чуть не вспорол. Со всей силы в брюхо, ты меня вообще слышишь???

— А убийца по-своему сделает.

— ПАП! — Вандер вскочил из-за стола. — Я ему всё лицо перекосил, я его душил, топил…

— Это всё так предсказуемо было, с детства твоего ещё, я же видел, я чувствовал, я просто, ох как я виноват-то…

— Я ЕМУ ГЛАЗ ВЫРЕЗАЛ! Ты… ты не понимаешь разве?! Он мне верил, а я его… Дева всемогущая, да я тебе сознаюсь, чтобы ты меня отвёл к миротворцам. Потому что Бензо не смог, и я не могу… потому что трус я, трус!!! Я места себе не нахожу, когда на тебя смотрю, меня совесть убивает, я…

— Ты же мальчишкой в окна камни бросал, я тогда ещё должен был понять, когда ты девочку-то задел стеклом…

— Пап, ты в бреду что ли?! Какая девочка??? Я тебе сознаюсь, что я животное, что я Силко убил, а ты что? Какое детство, какое… ты хоть понимаешь, что я его не просто во сне прикончил, не подстрелил, я вот ЭТИМИ руками его РЕЗАЛ и ТОПИЛ, а ты со мной в одной комнате засыпаешь каждый день! Ты в страхе должен быть сейчас, а ты между мной и ним, когда он тебе НИЧЕГО плохого не сделал, меня выбираешь??? Да пошло оно всё, я сейчас же пойду созн…

— СТОЯТЬ.

В эту секунду Вандер понял одну удивительную вещь: Тоби на него никогда не кричал. Тоби вообще никогда не кричал таким тоном, жёстким, приказным, властным. Словно натянутый до предела трос на старой станции, в одно мгновение остановивший летящую вниз кабинку, этот голос тут же заставил его остановиться в глубочайшем потрясении, сбивающем с ног, проходящимся от пяток до макушки электрическим разрядом.

— ОТОШЕЛ ОТ ДВЕРИ. РУКИ ПОДНЯЛ. ЖИВО!

Нарастающее смятение вынудило его повиноваться, покорно делая пару шагов вглубь комнаты и так и не сводя взгляда с чёрных глаз. Каким же… чужим… внезапно стало это лицо, исказившееся чем-то между отвращением и холодной яростью, что он ни разу за все годы своей жизни не видел в человеке, которого представлял символом сдержанности. Как же глуп он был! То, что он легкомысленно считал аристократической умеренностью на деле же представляло собой засохший цветок эмоций, погруженный в пески апатии, нанесённые в душу за столь тяжёлую жизнь. Но стоило только живительной капле попасть ровно в цель, как этот цветок воспрянул из мрака смерти, оголяя и лепестки, и режущие сильнее лезвия шипы.

— БЫСТРО СЕЛ ЗА СТОЛ. БЫСТРО! РУКИ! РУКИ ПЕРЕД СОБОЙ, КОМУ СКАЗАЛ?! ДВА РАЗА ПОВТОРЯТЬ НЕ БУДУ!

Слова просто не вырывались, и каждое движение становилось всё более неловким, замедленным, словно скрипящее зубчатое колесо механизма, не способное к плавности. Будь сейчас уместным громкий смех, он бы точно раздавался со всех сторон — таким нелепым и почти что потешным казался Вандер, отшатнувшийся от ссохшегося Тоби и рухнувший прямиком на стул, который от такой нагрузки чуть не полетел вместе с ним прямиком на пол.

С Вандером никто не спорил. Вандеру никто не приказывал. Не смел. Боялся. Вандер был жесток и вспыльчив. Беспощаден и безжалостен. Конечно, половина из этого была простыми слухами, и никто точно не мог сказать, сколько крови было пролито не без помощи его увесистых кулаков, но одно было известно точно: решивший поугрожать ему смельчак в баре через пару дней чисто случайно был найден мёртвым. Так было со многими: кто-то исчезал, навеки спустившись на нижние уровни, кто-то проигрывал «дуэль» кулаков против перчаток, кто-то неудачно падал на острие его кинжала. Прямо как Силко.

Этот человек не мог преклонить голову перед законом: ни заунским, ни пилтоверским. И этот же человек сейчас сидел в откровенном страхе, сковавшем его покрепче наручников, которые он так хотел почувствовать на собственных запястьях. Боялся он не Тоби, нет, его-то он при желании мог хоть одной рукой от себя отшвырнуть. Наводящий ужас на все Линии, Вандер сидел с поднятыми в воздух ладонями в самом элементарном из всех страхов: он попросту не знал, что произойдёт дальше. На что способен Тоби в таком состоянии? На что вообще Тоби способен? И что это за состояние такое? Что вообще происходит? Голова кипела от сотен тысяч исходов каждой последующей секунды, и тело было готово вот-вот бессознательно повалиться на пол.

Гончая Линий забилась в угол и испуганно скулила, кто бы мог представить?

— То, что ты сделал… непростительно, — Тоби чуть понизил тон, опираясь на дверь всем своим весом. — Но не мне тебя судить и не мне тебя прощать, Вандер. Сделать это могут только за могилой, а туда нам вход закрыт. Повторю слова Итана, звёзды тебе… РУКИ НА СТОЛ… звёзды тебе судьи.

Вандер не знал, что отвечать. Страх отступал — неприлично так долго задерживаться в столь горячем рассудке — и вместо него маленькими густыми капельками цветного масла в сознание затекало грязное месиво из стыда, вины и того ощущения, что покойный отец стоит сейчас с ними в этой комнате и повторяет всё те же слова из своего дневника…

Он им гордился? Ха, чушь умирающего. Чем вообще здесь можно гордиться?

— Но я не…

Начатое предложение, к которому он не придумал конец и просто смотрел Тоби в глаза, словно ожидал, что они вновь друг друга без слов поймут, словно он отойдёт от двери, выпроводит его, как делал каких-то плёвых лет десять назад, когда подростковый максимализм тянул его в путешествия по Морю Хранителя без спроса. И тогда можно будет сделать всё правильно — напиться до отказа и рухнуть прямиком в Сточные Ямы. Поменяться с братишкой, не так ли?

— Нашёлся ещё один святоша, — Тоби первый нарушил молчание, с тихим вздохом опуская взгляд и стараясь изо всех сил не погружаться в воспоминания. — Да лучше бы я и не говорил тебе ничего про змей этих, было бы проще. Не сознавался пару месяцев, не сознался бы год… НА СТОЛ РУКИ, БЫСТРО! Ты хоть вообще знаешь, что с тобой там, в Стиллвотер сделают?

Нервный смешок, который попытался издать Вандер был тут же прерван леденящим душу приказом не двигаться с места.

— Не помогут тебе кулаки твои, будь они прокляты, Вандер! Меня-то уж послушай, я там исходил всё, когда ростом тебе по пояс был. Там… рассудок ломают, а не кости, потому что один на один с дырой в полу и кроватью из прутьев железных в абсолютной тишине от одиночества умираешь и умом отходишь. Голова твоя пустая, думаешь, что тебя там розгами хлестать будут? Наверху да, может и будут, но под большой минус… представь только: говорить нельзя, даже с собой, перестукиваться нельзя, да и кашлять громко — уже нарушение дисциплины. У тебя на столе, что просто ввинчен в стенку, лежит только «Свод законов Пилтовера», легкий и маленький, чтобы лоб не разбить, так и его вслух читать нельзя. Солдаты за стеной стоят аккурат перед каждой дверью, а полы-то в коврах, да так, что не слышно, ходят или нет. Даже свет у тебя идёт снаружи через щёлку, чтобы ты не думал на себя руки наложить огнём, да и не наложишь там никак. Хотя что мне тебя пугать, словно дитя, ты… СЕЛ ОБРАТНО… ты-то не знаешь, что такое нижние этажи, а я знаю. Ой как знаю. Я столько лет, Бездна побери, знал. И… и…

Он отшатнулся от двери, широкими шагами подходя к Вандеру, тут же уволакивая за собой стул, приставляя его к вандеровым коленям и усевшись на него так, что по зловещей тишине очередной электрической дугой прошёлся противный скрип. Зрачок в зрачок. Так неприятно близко, но отпрянуть страшно.

— Я знал, а всё равно верил, Вандер, вот что смешно. Думаешь, отец твой один сентиментальностями на бумаге маялся по молодости наивной? Я тоже, ещё как, скажу тебе, только вот не чернилами, а тут, — ладонь легла на заплатку прямиком у грудины, отчего по всему телу невольно пробежались мурашки. — Мы не так жили как вы, у нас правила «бей, да посильнее» не было, мы неженками росли, и в твои годы ещё ручки целовали девицам в алмазах, да о птицах в небе говорили, хотя половина второго десятка перевалила. И вот с Итаном сидели когда… как ты сейчас со мной сидишь, но у меня тогда волос был гуще, и он в две косы-то забирал, пока я ему всю душу выворачивал… мы молчали долго и вот тогда ещё решили, что рано сдаваться. Я думал, что не закончено всё. Мне когда змей били, я всё равно верил, что всё у меня хорошо было и будет. Но чудес не существует, олух ты мой. Рухнуло, Вандер, всё. Так давно рухнуло, что я ни слезы над трупом Итана не пролил, и не потому что я бесчувственен, нет. Я его похоронил двадцать с лишним лет назад, тогда, в Муравейнике. И себя вместе с ним. Я… историк, а не разливала в трактире. У меня и фамилия есть, и родовой герб есть, Вандер, а я за троих впахивал на химпроизводстве. И самое страшное не в этом даже, потому что тяжесть… молчи, не перебивай… тяжесть можно пережить в единении с другими. На том Муравейник и стоит — у каждого на сердце камень, но если делишь его, то полегчать может. А я-то теперь впустую жизнь живу, ты представь только! У тебя мальчишки твои с детских лет как-то дотянули, разговариваете же, Бензо в конце-концов есть, ссорьтесь сколько хотите, но есть же. Я же… ни отца, ни матери, ни брата (гори он в Бездне), ни Итана. А я один помирать не хочу, вот и всё. Я… не тебя выбрал, Вандер. Я себя выбрал. У вас воспитание другое, у вас кто первый клыки пустит, тот и прав, и ты пустил, ты в какой-то мере этому городу лицом становишься, потому что ему без разницы кого убивать — последнего человека или невинного. Тебе же с этим жить и мучиться тоже тебе, так мучайся, мучайся, пытайся искупить свои грехи так, как по-твоему правильным будет, но после того, как я издохну, там хоть вешайся. А пока я жив, ты ни писка не издашь о том, что сделал. В Зауне судов нет, и никто этот труп искать не будет. Совесть твоя тебе суд, на том и кончим.

Решение радикальное. Решение горькое. Причиняющее столько жгучей боли, что взвыть можно от того, насколько сильно от неё щемит сердце. Отчасти потому, что Тоби сказал голую правду. Всю жизнь гладил его по головке, жалел покрепче отца, прощал всё, выгораживал и защищал, а тут вдруг передумал. Но передумал ли?

Ножки стула провезли по половицам, и знакомый силуэт исчез из виду, скрываясь за широкой спиной в глубине квартирки. Хотелось что-то ответить, но в голову ни одна мысль не приходила. Вместо этого всё внимание сосредотачивалось на каждом шорохе — вот, вроде бы, промялся матрас, вот к ножке саморучно сколоченной кровати отправилась обувь, вот поднялось одеяло.

— Завтра танцуют балет на главной сцене в Пилтовере. Родди ставил. Встанешь раньше и пойдём — билеты должны остаться. Заодно найдём тебе галстук, а то у тебя из одежды только две драных майки.

— Ч-чего???

— Доброй ночи, Вандер.

Он сидел один на один с дверной ручкой, от которой его теперь никто не отгораживал. Никто не мешал ему выйти в эту же секунду, потратить деньги на скоростной подъемник, прибежать в первый миротворческий участок после моста, пасть на колени и с пафосом театрала выпалить какую-нибудь чушь, о том что он — убийца, о том что его судить и убить мало. Ну же, нужно просто встать и сделать пару шагов. Или… ах, неужели это всё была одна сплошная бравада?

Его не простили. Вандер знал, что его не простили, но он всё равно глупо и тщетно ожидал чего-то большего. Как-никак, а сознаваться Тоби он всё же когда-нибудь собирался, как раз для того, чтобы освежить рассудок — удар меж двух глаз для открытия третьего. Бензо-то вот долго качал головой и вроде бы даже осудил. Наливал, конечно много, руками махал, уверял, что собака собаку загрызла, и что никто это дело расследовать не будет. А Тоби… Тоби над ним сжалился? Нет, не сжалился… принял? Нет, тоже не то. Но что-то он сделал. Что-то, отчего пожизненное наказание в низинах пилтоверских тюрем покажется сказкой.

Голова чуть повернулась — так осторожно и неуверенно, но в следующую же секунду со спокойным выдохом за ней последовало и тело: Тоби-то лежал к нему спиной. Странно. И необычно даже как-то, ведь у него же привычка выработалась за годы жизни в Муравейнике — мёрзнущему от голода Итану явно не стоило целую ночь проводить у холодной трубы, да и зажигать свечи для пришедших с ночной смены соседей было удобнее сразу, как только чуть приоткроется дверь. В конце-концов, развернувшись лицом к стене он бы не видел Вандера. А мало ли что с ребёнком случится.

Сейчас же случилось.

Душа просила хоть что-то сказать, но Вандер так и продолжал молчать, уставившись на застывшую фигуру человека, которого он считал абсолютным идеалом. Он так хотел быть на него похожим — с тех лет, когда по дороге семенили чистенькие башмачки и до тех дней, когда по ней же с грохотом широких шагов неслись подошвы, измаранные липкой кровью. Распущенные волосы спускались с подушки, такие чистые, мягкие, но уже не совсем иссиня-чёрные — то тут, то там маленькие проблески лунного серебра. Подумать только, сколько лет уже прошло… и ведь за все эти годы он всего себя отдал, подчистую, и всё для того, чтобы Вандер стал человеком. А Вандер вырос чудовищем.

О чём, интересно, он думает сейчас, что испытывает, что представляет? Он ведь явно не спит — после таких признаний быстро не засыпают. Разочарование. Да, наверное именно оно сейчас заполнило каждый уголок его сознания. То самое разочарование, которое Вандер взбалмошным подростком боялся увидеть в глазах Итана, и от которого бежал всю свою сознательную жизнь.

Рука потянулась к чайнику, в котором тут же расцвёл новой белизной чайный цветок, но вскоре уныло закрылся в бутон — сегодня Вандер не будет бить посуду. Он лишь только пригубил из своей кружки, потом и из кружки Тоби, и снова замер. Напиться? Будто ему это помогало хоть когда-то. Забыться-то легко, а жить дальше после дымки мнимого счастья и иллюзии беззаботности жизни всё же надо. Чаинки закружились водоворотом и медленно оседали — он следил за ними, за забавным рисунком, который складывался на дне, и думал только об одном — надо бы уйти. Быть может, в участке его не задержат, как-никак, а нет ни тела, ни свидетелей. Уйти не для того, чтобы признаться, а для того, чтобы спасти этот мир от себя. Звучит эгоистично и по-детски напыщенно, но это же правда.

Очередной водоворот и резкий глухой звук от соударения с деревом. Дно осушено, пора бы и принять решение.

Может, он погорячился? Всё же, это Тоби. Отец. Он любит его до бесконечности, неужели он может ему…

навредить?

Силко-то он тоже любил. Сильно любил. С тех лет, когда подобрал его на рынке, с тех лет, когда возился с каждой его прихотью, воспитывая и выхаживая. Любил так, что готов был за него умереть, принять на себя любые пытки и лишения, лишь бы у Силко всё было хорошо. Он в нём души не чаял, а сейчас его кости обглодали хищные рыбы. Что мешает этой же истории повториться? Так же ярко, так же жестоко, в порыве неконтролируемых эмоций. Что, если снова пробьёт дамбу в Пилтовере, если разразится гром и сотрясётся весь мир, что если Зверь в черепной коробке вновь одержит верх? Что если он…

рассечёт горло, столкнёт со станции, разорвёт на части, размозжит голову, вонзит в…

ХВАТИТ.

Он вскочил со стула, пятясь спиной к двери, прогоняя прочь из головы мерзкие образы, возникающие один за другим, заставляющие ужаснуться, схватиться за голову, натягивая обрубки каштановых волос, ударяя себя кулаком в лоб, лишь бы прогнать весь этот ад из головы. Как же… как же мерзко и страшно, ведь он же не сумасшедший, и эти мысли — продукт собственной воли, собственной неуравновешенности, развращённого костюма искусственной взрослости, за которой таился человек, способный к жизни только через насилие и ненависть. В его возрасте отец уже женился на матери, собирался открыть ресторан, планировал светлое будущее… а он? А он стоял сейчас в отчаянии и вине, поглощающей каждую частичку расшатавшегося рассудка, и понимал только одно: он никто. И никому он не нужен. За плечами у него нет ни знаний, ни опыта, со всеми людьми, что хоть сколько-то его терпели, он разругался, отца повёл на верную смерть во благо никому не сдавшейся революции с палкой вместо ружья, убил брата… такие достижения, что хоть стоя аплодируй. Дева всемогущая! Да если его хоть кто-то и любил, то любовь эта была самой слепой из всех, самой глупой и отвратительно рискованной, потому что любить его можно было лишь только за факт его существования. Подобрать кирпичик, который из-за своих трещин не пошёл на строительство стены, а валялся рядом с ней. На это способен лишь только абсолютный дурак, на это способны лишь… Итан и Тоби.

Спина вжималась в ручку, и всё внутри подсказывало, что пора бы уйти, но Вандер не посмел. То, что Тоби сделал, было достойно не просто какой-то благодарности последнего труса и уважения подлеца. Он же… предал все свои принципы, предал себя, предал собственного отца, не уподобившись ему в самосуде. Он прожил всю свою жизнь ради других, и больше всего на свете он заслужил то малое, к чему он всегда тянулся — крохотный осколок поломанной семьи, которую сейчас составлял один только Вандер.

Ещё никогда в жизни ему не было так тяжело сделать несколько шагов вперёд. Шуримскими песками пол затягивал куда-то в самую Бездну, и приходилось умолять его отпустить, уговаривая себя, словно ребёнка, двигаться дальше. По сырой гальке на убийство Силко идти было так легко и просто, он же почти бежал, снося висящие на заборах рыбацких домиков фонари. Сейчас же… сейчас он просто перешёл из кухонного угла комнаты в спальный, а ощущения такие, словно он — тот самый ноксианский полководец из детских игр, которыми он так увлекался в детстве.

Тоби лежал всё так же неподвижно, и как бы не хотелось наклониться над ним, заглядывая в любимое лицо, делать этого явно не стоило — ему сейчас не до этого. Ему сейчас…

— Пап, — Вандер сел на самый край кровати, слишком малой, чтобы вместить его громадную тушу. — Ты… это, ну… не помрёшь один, даже не думай. Никогда так не думай. Можешь мне не верить, я много обещаний пустил в стоки, а это точно не спущу. Ни за что, ладно? Я никуда от тебя не уйду. Я… — он помедлил и опустил ладонь на его ногу. — Я и половины не знаю от того, что в твоей жизни случилось, и я понимаю, что это всё сейчас как детский лепет, но… твой отец дело сказал. Дерьмо правда в жизни случается, и я… чёрт… я знаю, что и это мы переживём. Вместе. Клянусь.

Тогда он ничего не ответил, но Вандеру и не нужны были ответы. Он устроился в самых ногах, прислонившись спиной к стене и отворачиваясь от Тоби, устремил взгляд на обрывок вручную составленного календаря на стене, на полку с пустой, но восхитительно красивой бутылкой, на… ого, Бензо забыл забрать свои карты, когда съезжал? Странно. Надо бы вернуть.

Вандер не знал, к чему были все эти слова про балет, не знал, действительно ли завтра ему придётся рано вставать, действительно ли Тоби подыщет ему галстук, и действительно ли они будут притворяться, что ничего не случилось, что не было разговора о змеях и лотосе, о Силко и о Стиллвотер. Засыпалось с трудом, и остаток утра он провёл в жутком полудрёме, преследуемый бессмысленными, но тяжёлыми и гнетущими снами, которые в конечном счёте заставили дёрнуться со всей силы, заехать головой по трещине на стене, спросонья выругаться, и усесться на пол, прислонив голову к скрипучему дереву рядом с отцовской спиной, которая теперь уж не казалась такой огромной, рядом с руками, которые точно не могли защитить от всех бед, как тогда, в детстве… Почему нельзя вернуться туда? Где все беседы заканчивались на выдумках и книжках про драконов, когда Тоби сам становился тем самым огнедышащим змеем, что возил его по таинственным джунглям Последней Капли, пока Итан подзадоривал детское воображение рассказами о пещерах из чистого золота и сахарных облаках? Тогда, развлекая себя своими же выдумками, Вандер и не подозревал даже, что яркие искорки зелёного в Зауне на самом деле мрачнее ночи, серые и унылые, что в городе этом нет ничего, кроме болезни и смерти. И самое ужасное — он никогда не думал, что когда-то он сам присоединится к этой безликой массе. Воров и убийц.

Но одно он знал точно — обещание своё он сдержит. И, к превеликому удивлению, так оно и случилось. Первый и единственный раз, когда юный Вандер, вечно врущий и разбрасывающийся своими «зуб даю» направо и налево… действительно исполнил ту клятву, что он дал в этот отвратительный вечер. Не как придётся, без присущей ему халатности и скверного отношения к любому поручению.

Никто не вечен, и вместе с тем все смертны. Об этом пришлось задуматься, когда крепкие руки, способные к барменским чудесам, внезапно начали расплёскивать крепкий алкоголь по стойке, Когда год за годом смоль волос покрывалась белоснежным туманом, когда тяжело стало подниматься в переход, когда глаза перестали видеть тексты излюбленных книг. Когда дышать легко стало только в респираторе, когда на ткань полотенца, в которое невольно пришлось закашляться, просочилась кровь.

Вандер ведь знал, чем это кончится. Видел, слишком хорошо, наблюдая за тем, как с каждым днём угасала мать у Севики, и почему-то искренне верил в то, что его-то это точно минует. Как глупо…

Да, он всё прекрасно знал, но не сдавался. Искусство читать, писать и хоть сколько-то понимать вопросы математические, наконец-то получилось пустить в ход. Вспоминать так много, перелистывать страницу за страницей каких-то перемудрённых юридических книг и на каждой из них благодарить отца за то, что запихнул его в эту чёртову семилетку. Месяцы неслись друг за другом, словно маленькие фотокарточки в машинке, показывающей пилтоверское «кино», и раздолбай с подбитой губой и вечно пьяным взглядом стал полноценным хозяином, а не простым совладельцем «Последней Капли». Был бы жив Итан, как бы счастлив был он этому чуду! Сколько появилось свободы, сколько появилось денег… Но он не видел из них ни монеты.

Фармакологические дома в верхнем городе пахли совершенно не так, как зелейные лавки, и он заходил туда, разодетый в единственную одежду, что не напоминала замасленное тряпьё, выпрямлял спину, корчил лицо человека с бесспорным авторитетом, и лишь на секунду это выражение становилось настоящим. Будто бы кто-то сдернул занавеску со старой картины, на которой был изображён вроде бы шахтёр, а вроде бы и представитель высшей пилтоверской знати. И, удивительное дело, ему верили. Учтиво улыбались и кланялись, не замечая, как по-заунски он бросает гласные, отсыпали таблетки, которые по стоимости больше походили на драгоценные камни в лавке у Бензо. Конечно, они не могли излечить от страшной болезни, которой великие умы в Академии ещё и название не придумали, но боль снимали, а это главное. Он выдавал эти таблетки из собственного кармашка — больше одной в день нельзя, хотя костлявые пальцы так за ними тянулись. Не из-за старческих помутнений в рассудке, не из-за забывчивости или любопытства — здравие ума Тоби сохранил до последнего вдоха — от ни с чем не сравнимой разрывающей грудную клетку боли.

ㅤ

ㅤ

ㅤ