Я насыпа́л соль в солонку, когда Виктор это сказал:

      — Я возвращаюсь в Россию.

      Рука дрогнула, соль тонкой струйкой, совсем как песок в песочных часах, просыпалась на стол. Сердце зашлось.

      — Звонил Фельцман, меня пригласили в Москву как чемпиона Кубка Ростелекома, будут съёмки для федерального канала, какое-то грандиозное ледовое шоу…

      Я выдохнул и мысленно обругал себя: и с чего я взял, что под этими словами должно подразумеваться что-то ещё?

      — Как пятикратного чемпиона, — машинально исправил я, всё ещё глядя на вы́сыпавшуюся соль и тыкая в неё пальцем, пока микроскопическая пирамида Хеопса не превратилась в вулкан с кратером.

      — Ну да, рекорд почти… Что ты делаешь? — Он уже заглядывал мне через плечо.

      Я подгрёб соль к краю стола:

      — Просыпалось. Сейчас уберу.

      — Плохая примета… — И с этими словами Виктор подхватил несколько крупинок и бросил их в сторону, а на мой изумлённый взгляд ответил: — Контрмера.

      — Ты же во всё это не веришь? — искренне удивился я, завинчивая солонку и проверяя над ладонью, сыплется или нет.

      — Лучше перестраховаться… В общем, завтра утром рейс.

      — На сколько дней?

      — Четыре или пять.

      Я кивнул и стал ждать, что Виктор позовёт меня с собой. Но он не позвал. Меня это несколько покоробило, хотя я и знал, что мне туда ехать не стоит: не слишком хорошо о нас там отзывались, вернее, о наших отношениях, и совместная поездка — каминг-аут фактически — почти наверняка вышла бы боком.

      — Почему обиделся? — Мужчина обхватил меня сзади за талию, потянул на себя.

      — Что? С чего ты взял?

      — Вижу.

      — Нет, просто…

      — «Просто»?

      — Не хочу с тобой расставаться.

      — Всего четыре дня.

      — Или пять.

      — Или пять. Давай-ка поднимем тебе настроение.

      — Прекрати, Виктор, что ты делаешь…

      Он просунул руку мне под фартук и энергично помял в ладони ширинку. По моему телу прокатилась дрожь, я выдохнул, хватаясь рукой за столешницу. Кажется, «поднять» он этим собирался совсем другое.

      — А как же… ужин… — пролепетал я срывающимся голосом.

      Вжикнула ширинка, Виктор потянул мои джинсы вниз, продев пальцы в шлёвки на поясе, вместе с джинсами сползли и трусы, и я почувствовал дыхание Виктора на ягодицах (он встал на колени позади меня).

      — Что ты выдумал… ах!

      Его ладонь уверенно воцарилась вокруг моего пениса, пальцы слишком ловко заходили вдоль ствола, оглаживая и растирая разом набрякшую плоть. Я невольно переступил ногами, колени задрожали. Другая ладонь охаживала ягодицы, иногда скатываясь ребром по ложбинке между ними и дразня ноющую точку кончиком мизинца. О чём бы я ни думал до этого, теперь я мог думать только о сексе. Мужчина этому ещё больше поспособствовал: приник к ложбинке ртом, и его язык проникал глубже, чем следовало. До этого Виктор уже пару раз со мной такое делал, но тогда было не так… яростно. И не так коротко: он вдруг прекратил всё, поднялся, проводя большим пальцем по блестящим от слюны губам.

      Я остался стоять, как стоял: упершись в стол ладонью, тяжело дыша, даже не пытаясь подтянуть обратно спущенные до щиколоток штаны. Я был слишком распалён и слишком… неудовлетворен, чтобы что-то делать. О чём только Виктор думает! Не стоило и начинать, если… Нужно пойти в ванную, принять душ и… нет, просто хочу кончить, неважно как. Я качнулся, разворачиваясь, но тут же оказался у Никифорова на руках.

      — Виктор? — ойкнул я, потому что джинсы зацепились за край стола и так и остались там висеть.

      Мужчина отнёс меня в его комнату, швырнул поперёк кровати, сам остался стоять, созерцая — именно «созерцая». Я был только в рубашке и задравшемся набок фартуке, но снимать их с меня Виктор, кажется, не собирался. Я кожей чувствовал его взгляд, кружащий по нижней половине моего тела.

      — Виктор? — насторожился я.

      — Четыре дня не увидимся, нужно подзарядиться, — произнёс он, через голову стягивая футболку и зашвыривая её точным броском баскетболиста в выдвинутый ящик шкафа (забыл задвинуть, когда собирал вещи для поездки).

      — А я твоё зарядное устройство? — несколько сердито уточнил я. Сердито скорее потому, что он всё ещё ничего не делал, а продолжал смотреть.

      — Моё эксклюзивное зарядное устройство, — ухмыльнулся Никифоров, расстёгивая пуговицы на ширинке и забираясь ко мне на кровать.

      — Давай уже… — отводя взгляд, пробормотал я.

      — Ну нет, — возразил он, — я планирую просмаковать каждую секунду.

      Я прикусил губу, задерживая дыхание: его пенис неторопливо проталкивался внутрь — слишком твёрдый, чтобы расслабиться, слишком медленный, чтобы кончить… Потолок так же медленно закачался перед глазами.

      — Пытаешься выглядеть так, словно тебе не нравится, — проронил мужчина.

      Я осовело на него взглянул. Он стоял надо мной, положив локти мне на колени и неспешно покачивая бёдрами.

      — Дразнишь меня потому что… — проворчал я, резко дёрнув колени в разные стороны.

      Виктор потерял равновесие и свалился на меня, засмеялся, несколько раз повторив моё имя, но уступать не собирался: чуть приподнявшись на локте, он продолжил вращать бёдрами в прежнем медленном темпе. Ладно, подожду, когда ему надоест играть со мной — должен же быть и у него предел терпения? Распалится настолько, что уже не сможет сдерживаться и… Я вцепился руками в кровать: член ныл, требовал разрядки, деревенел от бурлящей в венах крови, но если бы я начал мастурбировать сейчас, то «разминулся» бы в оргазмах с Виктором, а по отношению к нему это было бы нехорошо, как бы он меня ни дразнил. Я максимально замедлил дыхание, полагая, что это меня немного успокоит, но оно само собой синхронизировалось с ритмом, в котором Виктор качался надо мной, и это отчего-то ещё больше взвинтило.

      Может, завалить его и перехватить инициативу, как я это сделал в Саппоро? По щекам расплылись красные пятна при мысли об этом. Нет, я же тогда был пьян, а сделать такое сейчас, да ещё и при включённом свете…

      Виктор вдруг высвободился, опрокинулся навзничь, подтягивая под голову подушку, и с удовлетворённым стоном потянулся.

      — Что, всё? — поразился я.

      Он скосил на меня глаза и утвердительно кивнул.

      — Ты же не кончил ещё…

      — Ну и что? Мне нравится это напряжение…

      — Второй раз не пущу, — предупредил я, сводя колени.

      — А нам и не нужно.

      — ?

      Мужчина подтянул меня к себе, мы прижались друг к другу животами. Целоваться было так сладко… как же давно я не кончал от одного только поцелуя… Я прижался к нему ещё плотнее, чтобы наши пульсации слились воедино. Мокро и немного щекотно…

      — Я же говорил, — хрипло шепнул Виктор, трогая ладонью мою щёку. Я прикрыл глаза, нежась.

      Засыпал я в полной эйфории.

      Проснулся я от прикосновения. Я открыл глаза и увидел, что Виктор, уже одетый, сидит на краю кровати.

      — Когда твой рейс? — пробормотал я, елозя щекой по подушке.

      — Через час.

      — Проводить тебя?

      — Не нужно. Я уже вызвал такси.

      Я поюлил головой, пока не уткнулся лицом в ладонь, которой мужчина упирался в кровать:

      — Позвони, когда доберёшься. Чтобы я не волновался.

      Виктор пообещал, что позвонит, поцеловал меня в щёку и ушёл. Я отполз обратно к подушке, зарылся под одеяло, но… заснуть не смог: очень болел живот. Не из-за вчерашнего, а скорее ныло и холодило предчувствием чего-то нехорошего. Очень неприятное ощущение, но знакомое: когда Сумире уезжал, со мной происходило то же самое. Я ведь знал, что эти несколько дней будут тянуться катастрофически долго — несколько дней одиночества, вернее, наедине с самим собой и надоедливыми, как мошка, мыслями.

      — Возвращайся поскорее, — пробормотал я, ёжась от нахлынувшего в душу холодка.

      Виктор, как и обещал, позвонил из аэропорта, но потом связь с ним прервалась. Я звонил ему, выходило неизменное: «Абонент недоступен». Он забыл взять с собой зарядку (я нашёл её на кровати), оставалось ждать, когда он обнаружит, что телефон разрядился, и воспользуется стационарным или чьим-нибудь мобильником, чтобы позвонить.

      В новостях показали сюжет о ледовом шоу в Москве. Оказывается, приурочено оно было к юбилею Фельцмана, поэтому пригласили всех его учеников, бывших и нынешних. Они все вместе фотографировались на пресс-релизе, стояли обнявшись, махали в камеру и всё такое. Плисецкий пристроился рядом с Виктором — что это он выдумал, так к нему прижиматься! — и прямо-таки светился какой-то злобной радостью. Живот у меня разболелся ещё сильнее, я поморщился и подумал, что стоило поехать вместе с Никифоровым. Не ревность, конечно, в истинном понимании этого слова, но всё же ревность, и это чувство мне очень не нравилось.

      Пару часов я провёл на катке, но с тренировкой не сложилось: я был слишком раздражён, катание не принесло никакого удовольствия. Неплохо бы отвлечься съёмками, но в ближайшие дни ничего запланировано не было, сплошные «окна», не считая рутинных медосмотров. И почему Виктор должен был уехать именно сейчас! Я обречённо выдохнул и поплёлся домой, по пути купив быстрорастворимой лапши: аппетита, как и настроения, у меня тоже не было. У лапши был резиновый вкус, я выплюнул разжёванное в салфетку, налил себе воды. Нет, я знаю, что не в лапше дело. Просто это ещё целых три дня без Виктора. Даже три с половиной, считая сегодня.

      Ночью мне плохо спалось. Может, дело было в настроении, может, в луне, которая висела за окном. Круглая жёлтая луна, похожая на рыбий глаз… Я просыпался раз сто, ворочался, никак не мог улечься, — в общем, промаялся до утра и почему-то нутром чуял, что раз уж ночь прошла мерзко, то и день будет ей под стать. Так и оказалось.

      Я собрал грязное бельё, перестелил кровати и пошёл вниз. По дороге попался управляющий, всучил мне проспект про пожарную безопасность, а заодно сообщил, что домовая прачечная сегодня работать не будет: в подвале собираются менять трубы, — так что лучше воспользоваться общественной (она была в здании рядом с супермаркетом) или отложить стирку до завтра. Я решил сходить в общественную.

      Стиральные машины здесь были старого образца, никогда такими не пользовался, пришлось просить помощи у женщин, которые тоже пришли стираться. Они похихикали, очевидно, не узнав меня (я поленился и не стал надевать линзы, воспользовался очками), и показали, как пользоваться машиной. Кажется, они приняли меня за домохозяина или за мужа нерадивой домохозяйки (за холостяка принимать не позволяло кольцо на безымянном пальце). Поддерживать с ними разговор было неловко, я сделал вид, что читаю подсунутый управляющим рекламный проспект, а они всё шушукались у меня за спиной. Заговорить с ними ещё раз всё-таки пришлось, потому что я понятия не имел, как включить в этой доисторической махине режим сушки.

      А на выходе из прачечной я лоб в лоб столкнулся с бывшим тренером, и что-то подсказывало мне, что случайной эту встречу назвать нельзя. Он и без того терроризировал нас звонками и мейлами, а вот теперь и лично объявился и до самого перекрёстка доставал меня новыми «невероятными предложениями». Почему только до перекрёстка? Потому что на перекрёстке я не сдержался, хотя надо было, и высказал ему всё, что о нём думаю. Сказал, что презираю таких людей, как он. Выкинули меня, как ненужную вещь, растоптали, унизили, оставили без поддержки, когда она так была нужна, потому что я стал им бесполезен. Был бы я лошадью, они бы меня пристрелили! А вот теперь, когда я снова на коне, когда почуяли, что я могу принести им миллионы, не говоря уже о престижных наградах, вдруг — вдруг! — снова обо мне вспомнили. И он всерьёз полагает, что после всего этого я вернусь в команду? Да это даже на плохую шутку не тянет! Кончилось тем, что я пригрозил тренеру судебным иском: его поведение очень похоже на преследование, и если я сообщу об этом в наше агентство, то они непременно этим займутся.

      Домой я вернулся в ещё более скверном настроении, чем уходил. На ужин — опять лапша, такая же резиновая, как и накануне. Я проверил телефон — нет, Виктор ещё не звонил — и пошёл спать, вернее, хотел почитать перед сном и даже включил свет, но моментально заснул, едва голова коснулась подушки.

      Просыпаться от поцелуя, конечно, приятно, но в этот раз я почувствовал во рту алкогольный привкус, очень сильный, несмотря на то, что его, по всей видимости, отчаянно попытались заглушить мятным ополаскивателем.

      — П-фу… — отозвался я, ещё не открывая глаз, — ты что, пьяный?

      В ту же секунду я проснулся окончательно, распахнул глаза и подскочил:

      — Ты уже вернулся?

      Да, это был Виктор, взъерошенный и помятый, как с хорошего похмелья. Он на мой вопрос только кивнул, попытался поцеловать меня снова, но я дёрнул подбородок вверх, и ему пришлось довольствоваться шеей. То, что он вернулся так быстро, должно было порадовать, но я чувствовал, что что-то не так. Быть может, что-то во взгляде или в том, насколько поспешно он пытался меня раздеть. Да, Никифоров слишком торопился, как будто ему не терпелось заняться со мной сексом, но я не был уверен в причинах: я знал, как он выглядит, когда ему действительно хочется секса, и это был не тот случай. Тем не менее я не сопротивлялся, решив, что выясню это в процессе, и послушно приподнял бёдра, позволяя стянуть с меня штаны.

      Не знаю, можно ли назвать удачей то, что свет остался включённым, или нет, но… Когда Виктор стащил с себя свитер и наклонился ко мне, чтобы поцеловать, я обомлел на секунду, потом пришёл в настоящее бешенство: на его шее было пятно, которое ни с чем не перепутаешь, — засос! Я оттолкнул мужчину и влепил ему пощёчину, ладонь обожгло. Но в груди жгло ещё сильнее, прямо-таки выедало сердце кислотой.

      — Не смей ко мне прикасаться! — рявкнул я.

      Прежде чем Виктору удалось перехватить мои руки, ему порядком досталось. Не думаю, что я потерял над собой контроль, это было почти осознанно, но эмоции захлёстывали, и не знаю, чего было больше: ревности или злости…

      — За что? — воскликнул мужчина, изловчившись и зажав мои запястья.

      — И ты ещё спрашиваешь?! — прорычал я, извиваясь; кажется, я никогда не был настолько силён: теперь с лёгкостью вырвался из его рук и вкатил ему ещё одну пощёчину. — Заявляешься домой с засосом…

      Он побледнел, схватился рукой за шею. Реакция говорила сама за себя.

      — Кто это был? — буквально прошипел я. — Плисецкий? Ведь Плисецкий же?!

      — Юри, послушай… — Он сделал ещё одну попытку меня коснуться, я ударил его по руке. — Это недоразумение. Ничего не было… наверное, — упавшим голосом добавил он.

      — «Наверное»?! — убийственным тоном переспросил я.

      — Я перебрал на вечеринке. Это недоразумение, Юри.

      — Убирайся! Вон из моей комнаты!!!

      — Юри, пожалуйста…

      Я схватил с тумбочки торшер:

      — Если ты немедленно не уйдёшь…

      — Хорошо, хорошо… — Мужчина поднял руки, попятился, подбирая свитер. — Поговорим позже, когда ты успокоишься.

      Дверь за ним закрылась. Я грохнул торшер обратно на тумбочку, ухватил подушку и ткнулся в неё лицом. Как он мог, как он мог так со мной поступить?! Тело содрогалось беззвучными рыданиями, но я не сразу понял, что плачу. Да, пожалуй, обиды было больше, чем злости, но в тот момент меня не волновали ни причины, ни возможные оправдания. Что бы это ни было, Виктор мне изменил.

      — За что мне это, а? — почти провыл я в подушку. — Ну за что мне всё это?!

      Вавилонская башня мыслей и подозрений обрушилась и погребла меня под обломками. Ревел я, наверное, минут десять и перестал, когда накручивать себя дальше уже не представлялось возможным: передумал всё, что только можно было передумать, ничего не осталось. Я поднял голову, вытирая распухший нос и глаза. Обида застряла костью в горле, ревность продолжала подтачивать сердце. Виктор мне изменил. Как бы это ни было, с кем бы это ни было — это факт, но что толку реветь?

      Я выдохнул, похлопал себя ладонями по щекам. Нужно успокоиться, тебе нужно успокоиться, Кацуки Юри, отвлечься на что-нибудь и потом ещё раз взглянуть на сложившуюся ситуацию — уже свежим взглядом. Я подтянул к себе телефон: проверю блог, почитаю новости…

      — Сколько-сколько новых комментариев? — поразился я, увидев цифру в сообщениях.

      Новых сообщений было больше тысячи, но когда я начал просматривать ленту, то увидел, что они все схожи по смыслу: спрашивали, всё ли со мной в порядке, писали слова поддержки, ругали Виктора, — в общем, создавалось впечатление, что о нашей ссоре каким-то фантастическим образом уже знает весь Интернет, причём задним числом.

      — Ну и что всё это значит? — растерянно пробормотал я.

      Ответ обнаружился почти в самом конце ленты. Это была ссылка на фотографию, с которой и начался весь сыр-бор в комментариях. Кто-то из подписчиков репостнул фотографию с другого блога ко мне на стену, а все остальные сообщения были комментариями к этой единственной записи. Я поёжился от неприятного холодка, который начал расползаться по внутренностям, и нажал на ссылку. Открылась фотография, и если до этого момента у меня ещё оставались какие-то сомнения, то теперь они исчезли окончательно: Виктор мне изменил. С Плисецким.

      Это было селфи, которое сделал Плисецкий. Судя по обстановке, дело было в отеле. Виктор спал на кровати ничком, обнажённый, одеяло чуть прикрывало ягодицы, бо́льшая часть тела была видна. Постель в полном беспорядке, на тёмных простынях слишком отчётливо просматривались уже подсохшие беловатые следы. А Плисецкий привалился к его плечу и сделал селфи, выставив вперёд пальцы буквой V. Должно быть, он опубликовал эту фотографию на своей странице, а кто-то из моих подписчиков её увидел и тут же решил сообщить мне. Значит, это произошло в первый же день. Хм, что ж, неудивительно, что Виктор не брал трубку: телефон не разрядился, он его просто отключил, чтобы не мешал… трахаться с этим блядским мальчишкой!

      Меня затрясло, я чуть было не зашвырнул телефон в стену, но он вдруг ожил в руке входящим звонком. Номер был незнакомый. Меньше всего мне хотелось бы сейчас с кем-нибудь разговаривать, но я всё-таки ответил. В трубке раздался голос… Плисецкого.

      — Если ты задаёшься вопросом, — процедил он, и не скрывая торжества, — переспал ли со мной Виктор, то да, переспал. Выкуси.

      Последнее слово он произнёс по-русски. Понятия не имею, что оно значило. Наверное, какое-то ругательство.

      Отреагировал я моментально, буквально в ту же секунду. До сих пор удивляюсь, как метко удалось подытожить вообще всю эту дурацкую ситуацию с изменой. Я сказал следующее:

      — Но вернулся-то он ко мне. Выкуси.

      Я сбросил звонок, отложил телефон и понял, что окончательно успокоился. Нет, конечно, мне по-прежнему было обидно и больно, даже очень, но я осознал, что и с этим справлюсь. Да, Виктор мне изменил, возможно, проявил слабость или действительно напился так, что сделал это исключительно «по пьяни». Да, вероятно, я не смогу так вот прямо сразу его простить или забыть об этом, потому что это больно. Да, это больно, это чертовски больно, так больно, что по сравнению с этим послеоперационная агония — это ничто. Но это не значит, что я с этим не справлюсь, и уж точно не значит, что я позволю этому вторгнуться и завладеть нашим мирком, который мы с таким трудом создавали все эти годы. Потому что вернулся-то он ко мне. И ничего не изменилось с того момента, когда я осознал смысл моего «Эроса»: он принадлежит мне, и я никому не собираюсь его отдавать, что бы ни произошло и как бы больно мне ни было в процессе.

      — Но хорошей «японской женой» я бы не стал, — пробормотал я, достав салфетку и звучно высморкавшись.

      Считается, что «хорошие» жёны гордятся изменами мужей: мол, вот какой мой мужчина популярный. Я бы не смог, правда.

      Ну всё, хватит! Я ещё раз похлопал себя по щекам, вытер последние солёные разводы под глазами. Нужно пойти к Виктору и… Что делать дальше — я представлял довольно смутно. Виктор уже своё получил, с него довольно: у меня до сих пор ныли ладони от тех пощёчин. Самое сложное — подобрать нужные слова. Да, теперь понимаю, почему он так торопился переспать со мной: чтобы замять неловкость, чтобы снова стать моим, а потом уже наверняка рассказать о случившемся. Я ничуть не сомневался, что он собирался обо всём рассказать: было это недоразумением или нет, лгать он бы не стал. Тогда и мне стоит быть с ним честным.

      Я слез с кровати, отворил дверь и выглянул в гостиную, почему-то уверенный, что Виктор именно тут, а не в своей комнате. Так и оказалось. В гостиной горел свет, у гэнкана стоял дорожный чемодан, поверх него — куртка с вывернутыми наизнанку рукавами. Виктор сидел на диване, скрючившись, почти зажав голову между коленями — так же поза, в которой я обнаружил его после нашей первой серьёзной ссоры (хотя, если вспомнить, то это и не ссора была, а наша первая и неудачная попытка заняться сексом, то есть наша первая серьёзная проблема в совместной жизни).

      — Виктор? — позвал я. В горле появился комок, мне показалось, что я снова готов заплакать, вот только на этот раз не из-за обиды: мне стало его жалко, таким потерянным он сейчас выглядел — когда поднял голову и увидел меня, стоящего на пороге комнаты.

      С минуту Никифоров просто смотрел на меня сквозным взглядом, как будто не осознавая, что я сам к нему вышел и заговорил с ним, потом его глаза стали осмысленными, он встрепенулся, перемахнул через боковину дивана, крепко схватил меня за предплечья:

      — Юри, я тебе всё объясню, только выслушай…

      Я дотянулся и накрыл его губы ладонью:

      — Не нужно. Больше об этом не говорим и не вспоминаем. Было или не было — не имеет никакого значения, ясно? Для нас не имеет. Я так решил.

      В горле у Виктора что-то булькнуло, он порывисто обхватил меня за плечи и прижал к себе, до боли стискивая мою спину руками, потом резко отстранился, зажимая глаза ладонью и запрокидывая голову. Я подумал: чтобы скрыть слёзы, — но когда Виктор убрал руку от лица, то глаза его были совершенно сухи. Думаю, внутри у него бушевало настоящее цунами, но ему удавалось контролировать собственные эмоции, и я даже догадывался, почему: он не мог позволить себе заплакать передо мной сейчас, только не сейчас — когда он услышал мои условия. Или потому, что прекрасно знал: заметь я на его глазах слёзы, я бы тоже разревелся. А вот всё остальное контролировать ему удавалось не так хорошо.

      Мы оказались на кровати, я и опомниться не успел. Поцелуи были сумбурны, ласки казались чересчур настойчивыми для прелюдии, первая же секунда секса только подтвердила мои догадки: сейчас мы делали это не потому, что нам обоим этого хотелось, а потому, что нужно было как можно скорее перечеркнуть ту измену, сделать это, чтобы мы снова принадлежали только друг другу. Впрочем, каким бы неловким ни был этот секс, я им всё равно наслаждался.

      Но было кое-что, что меня бесконечно раздражало: взгляд всё время цеплялся за этот злосчастный засос. Я изловчился и, когда Виктор наклонился ко мне в очередной раз, чтобы поцеловать, укусил его за шею. Мужчина вскрикнул, зажал шею рукой, подался назад, удивлённо распахнув глаза.

      — Заслужил, — пояснил я, облизывая губы.

      — Полностью, — выдохнул Никифоров, прижимая меня всем телом к кровати, и его бёдра снова задвигались, пожалуй, более уверенно и ритмично, чем до этого.

      Это нас обоих подстегнуло, и оставшееся до оргазма время мы занимались сексом исключительно секса ради, забыв обо всём.

      Укусил я его сильнее, чем предполагал: у него остался шрам на этом месте, но Виктор был бесконечно доволен, называя его «печатью принадлежности».

      Виктор заснул, едва высвободившись: уткнулся лицом в подушку и отключился. Я осторожно переложил его руку с себя на кровать, собирался накрыть нас одеялом, чтобы было уютнее спать, но…

      Сложно сказать, почему я дальше сделал то, что сделал, когда делать этого явно не стоило. Потом, когда вся эта история просочилась в прессу, репортёры назвали это «разборками в стиле селфи». Я просто прижался к плечу Виктора и сделал селфи — почти такое же, какое сделал Плисецкий, даже пальцы сложил в победоносное V — и выложил в блог, снабдив комментарием, что всё у нас ОК, так что подписчикам не о чем волноваться. Фото вышло на удивление чёткое, каждая деталь просматривалась: и россыпь засосов на моём теле, и царапины на спине Виктора, каждая капелька ещё не высохшего пота…

      Опубликовав фотографию, я отложил телефон, пристроился рядом с Виктором, накрывая нас обоих одеялом, и стал смотреть, как он спит, зная, что мне самому ещё долго не заснуть. У Виктора было болезненное выражение лица, — скорее всего, снилось что-то нехорошее. Я протянул руку, тихонько поглаживая его по плечу и беззвучно шевеля губами, беззвучно — чтобы не разбудить: «Мой. Только мой. Ты мой. Никому не отдам».