Дзинь! сработал будильник, его сигнал казался громче обычного. Я лежал с закрытыми глазами, хотя проснулся задолго до звонка, и размышлял, стоит ли перестать притворяться спящим и выключить его. Для этого нужно перелезть через спящего Виктора — если он вообще спит: обычно он просыпался раньше меня, лежал и смотрел, как я сплю. А будильник и без того должен его уже разбудить, значит, дольше притворяться, что я сплю, будет неловко. Но ещё неловче открыть глаза и начать это новое утро… чем? Пожалуй, я просто перетрусил, поэтому зажмурился ещё сильнее, всеми силами стараясь игнорировать пиликанье будильника: пусть уже Виктор проснётся и сам его отключит.

      — Доброе утро, Юри, — раздался голос Виктора.

      Я ещё с полминуты лежал, не открывая глаз. Щёлк! Виктор выключил будильник. Шурх! зашуршали простыни, когда мужчина ложился обратно.

      — Доброе утро, — отозвался я и открыл глаза.

      Виктор лежал на боку, подперев голову рукой, — обычная его утренняя поза. Волосы были встрёпаны, торчали вихрами в разные стороны. Он почесал затылок пятернёй и смущённо улыбнулся. Да, ему тоже было неловко… А мне вдвойне: след на его шее превратился в расплывшуюся лиловую папулу, выглядело едва ли не зловеще.

      — Больно? — спросил я, осторожно дотронувшись до следа кончиком пальца.

      — Не больнее, чем тебе.

      Я прикусил губу. Он был жесток к себе, но и мне от этого прилетело рикошетом.

      — Юри, ты уверен, что не хочешь обо всём этом поговорить? — с усилием выговорил Никифоров.

      Я вздохнул, сел по-турецки, впихивая подушку в пространство между животом и скрещёнными ногами:

      — Хочу или нет, а придётся. Когда всё это выплывет наружу, нам придётся что-то говорить репортёрам, и лучше бы, если бы мы говорили одно и то же.

      — В смысле? — настороженно переспросил Никифоров.

      — А, ты ещё не видел, наверное… — Я взял телефон, открыл блог и показал ему селфи Плисецкого.

      Мужчина вспыхнул, что-то буркнул по-русски, кажется, весьма крепкое ругательство.

      — Ну и… — сконфуженно добавил я, — ещё и вот из-за этого…

      Я пролистал стену и показал ему сделанную вчера фотографию. Виктор издал удивлённое восклицание, потом опрокинулся на спину, зажимая виски ладонями, и засмеялся.

      — Виктор?

      — Ты потрясающий, Юри, — совершенно серьёзно произнёс он после паузы, — ты знаешь это? Ты потрясающий!

      — Прекрати! Думаю, можно будет сказать, что это всего лишь пранк. Как считаешь? — с сомнением спросил я, разглядывая фото. — Боже, и зачем я только это сделал!

      — Иди сюда…

      Виктор вдруг схватил меня за руку, подтянул к себе. Нас разделяла лишь подушка.

      — Если бы можно было влюбиться в тебя ещё сильнее, — пробормотал он, уткнувшись лицом мне в шею, — сейчас для этого был бы самый подходящий момент. Но вряд ли это возможно, так что позволь мне любить тебя так же, как раньше.

      — Хм, необычный для тебя способ напроситься на секс.

      — Я не о сексе.

      — Правда?

      — Нет.

      — В-виктор… ха-ха… да что… ха-хватит… — задыхаясь, бормотал я, пытаясь удержать руку, скользнувшую под подушку и начавшую вытворять невесть что с моим пенисом и мошонкой.

      Вовремя, а может, и не вовремя, зазвонил телефон. Я выгнулся, стараясь дотянуться до тумбочки, но Виктор обхватил меня обеими руками за бёдра, не пуская.

      — Звонит же…

      — Ну и пусть звонит!

      Вышло как: «Му и пушт жвонт», — потому что в этот момент он покусывал меня за кадык.

      Ещё чуть-чуть и дотянусь… уже кончиками пальцев дотронулся… есть! Я ухватил телефон, поднёс его к уху, рукой отодвигая от себя голову Виктора. Он послушно съехал лицом вниз, недалеко впрочем, обхватил губами сосок, обвиваясь вокруг него языком и энергично посасывая. Я вплёл пальцы в его волосы и выдохнул в трубку:

      — Да?

      Звонили родители. Я моментально очнулся от неги, отпихнул Виктора и сел, водворяя подушку на прежнее место.

      — Привет, мам, — сказал я, стараясь привести дыхание в порядок.

      — Как ты, Юри? Ты так давно нам не звонил, мы уже начали беспокоиться.

      — Да всё нормально, — ответил я, размышляя, был ли этот звонок простым совпадением или нет. Пока казалось, что был.

      — Со здоровьем как?

      — Полный порядок. А вы там как?

      — Да у нас уже снег выпал.

      — Правда? Здорово.

      Небольшая пауза.

      — Юри, не пора бы тебе уже вернуться?

      — К-куда?

      — Домой.

      — Нет, я… — растерялся я.

      — Хотя бы на недельку. Ты не думаешь, что тебе это сейчас нужно?

      — О чём это ты?

      — Сам знаешь, о чём.

      Да, совпадением звонок не был. Я на секунду зажал рот ладонью: знают! Виктор обеспокоенно заглянул мне в лицо, вопросительно кивнул.

      — Я же не могу всё бросить, агентство…

      — Прилетишь первым же рейсом, — безапелляционно заключила мама.

      — Но…

      — А этот где? Рядом с тобой? Дай ему трубку.

      Обычно, когда родители справлялись о Викторе, они называли его по фамилии или «этим русским». То, что они понизили его до просто «этого», ничего хорошего не предвещало.

      — Да, но…

      — Дай ему трубку.

      — Но…

      — Живо.

      Я выдохнул и протянул телефон Виктору, тот приподнял брови, приложил телефон к уху. Лицо его тут же вспыхнуло, он тоже сел, почему-то начал приглаживать торчащие волосы. Я поразился до глубины души: впервые в жизни слышал, как Виктор заговорил на кэйго! Что бы там мама ему ни говорила, отнёсся он к этому со всей серьёзностью. Через полминуты он вернул телефон мне, а сам бухнулся ничком на кровать и накрыл голову подушкой.

      — Мам? — сказал я, тыкая Виктора в плечо пальцем, но он признаков жизни не подавал.

      — Первым же рейсом, Кацуки Юри, ясно?

      Гудки. Я озадаченно почесал затылок, снова потыкал мужчину пальцем:

      — Что она тебе сказала?

      — Неважно… — слабым голосом отозвался он из-под подушки. — Когда ближайший рейс?

      — М-м-м… — задумчиво сказал я, раскачиваясь, — а может, это и удачная идея — уехать отсюда на какое-то время? Ты ведь говорил, что хочешь побывать в моём родном городе, вот и шанс… представился.

      Размышляли мы недолго, и уже через час я собирал чемоданы, а Виктор заказывал нам билеты на самолёт.

      Шумиха непременно поднимется, и лучше быть подальше отсюда, когда это произойдёт. Получить втык от родителей всё же лучше, чем мычать что-то невразумительное в наставленные камеры, подыскивая оправдания своим и чужим поступкам. Вернёмся, когда пресса натешится вдоволь.

      Виктор смотался в агентство, объяснил ситуацию, получил за это по шее, но всё же заставил их отменить запланированное в графике на ближайшую неделю.

      А я пошёл к управляющему, чтобы уведомить его о нашем отъезде. Он тут же засобирался проверять «состояние квартиры на момент выбытия жильцов».

      — В отпуск собираетесь?

      — Д-да, можно и так сказать, — неловко улыбнулся я.

      Мы поднялись в квартиру. Виктор к тому времени уже вернулся домой, перенёс собранные вещи к гэнкану (два небольших дорожных чемоданчика на колёсиках и сумку с документами). Управляющий отключил в квартире электричество, проверил каждую комнату, в том числе и ванную с туалетом, вышел в гостиную, широко улыбаясь и демонстрируя нам аптечку:

      — Забыли.

      — Ох, спасибо, — спохватился я и, не глядя, засунул аптечку в чемодан. В ней хранились мои лекарства, их точно стоило взять с собой.

      — Желаю хорошо отдохнуть, — напоследок пожелал он, и мы с Виктором отправились в аэропорт.

      — В аптечке что? — поинтересовался сотрудник службы безопасности, когда наш багаж проходил досмотр.

      — Лекарства, — рассеянно отозвался я, шаря по карманам, — на них есть рецепт, сейчас покажу…

      Он заглянул в аптечку, почему-то ухмыльнулся и, переглянувшись с напарником, сказал:

      — Да нет, не надо. Удачно… полечиться.

      Меня больше волновало, как бы нас не узнали в аэропорту: меня-то ещё можно замаскировать, а вот Виктор явно из толпы выделяется, — но ухмылку я подметил. Наверное, знают о произошедшем из новостных блогов, сплетни же как пандемия распространяются, отсюда и скептическое переглядывание, и ухмылочки.

      В целом можно сказать, что полёт прошёл нормально: пальцем на нас никто не показывал, даже когда стояли в очереди на посадку, вылет не задержали, самолёт не попадал в турбулентность, на борту не оказалось ни террористов, ни дебоширов, приземлились тоже удачно, несмотря на не слишком хорошие погодные условия (снежило).

      — До твоего дома далеко? — спросил Виктор, когда мы вышли на улицу.

      Снег уже перестал, но чувствовалась разница температур: в Токио было гораздо теплее.

      — Пешком точно не дойти.

      — Тогда придётся такси взять.

      — Не придётся, — убито отозвался я, заметив знакомую машину, наискось припаркованную рядом со знаком: «Парковка запрещена». — Нам уже эскорт выслали.

      — Ю-ри!!! — махала рукой Юко Нишигори, невысоко подпрыгивая, чтобы мы заметили её. Значит, и она в курсе.

      Я с неловкой улыбкой помахал ей в ответ, и мы с Виктором продрались через сражающихся за такси пассажиров. Кажется, ждала она нас давно: кончик её носа был красным от холода.

      — Юри! — Она обняла меня. — Сто лет не виделись… Боже, какой ты худой стал!

      В последний раз мы виделись на той позорной тренировке, когда я пыхтел от набранных лишних килограммов и обливался по́том и слезами после проигрыша на соревнованиях, так что разница непременно должна была бросаться в глаза.

      На Виктора Юко взглянула с некоторой опаской, как мне показалось, и предложила ему положить чемоданы в багажник.

      — Ты в порядке, Юри? — спросила она, когда он отошёл.

      — Почему вы спрашиваете, Юко-сан?

      — Вся эта нехорошая история — правда? — прямо спросила Нишигори.

      Я ответил отрицательно и улизнул к багажнику, якобы чтобы помочь Виктору. Думаю, она не поверила: слишком уж хорошо она меня знала.

      Виктор казался недовольным, даже сердитым.

      — Что? — удивился я, когда он буквально просверлил меня взглядом.

      — Твоя первая любовь? — буркнул он, глазами указав на Нишигори.

      Нашёл к кому ревновать, да ещё в такой момент! Я покраснел, хорошенько двинул ему под бок локтем и пробормотал:

      — Дурак, как будто ты не знаешь, кто моя первая любовь…

      Он повеселел.

      И Юко повезла нас домой.

      Мы с Виктором сидели на заднем сиденье, и хотя он всю дорогу смотрел в окно, разглядывая местные достопримечательности — вру, никаких тут достопримечательностей нет, просто разглядывал окрестности, — и не проронил ни слова, но мы держались за руки, крепко переплетясь пальцами. Ничего такого в этом не было, со стороны даже и не заметно, потому что мы сидели очень близко друг к другу, но меня это почему-то разволновало.

      Нишигори спрашивала о делах, о здоровье, я пытался следить за «нитью повествования», но всё чаще брякал невпопад и чем ближе мы подъезжали к дому, тем больше нервничал. Не заметить было невозможно, и, думаю, Юко уже успела сделать определённые выводы.

      — А вы не останетесь, Юко-сан? — удивился я, когда она высадила нас у дома вместе с чемоданами.

      — Нет, — засмеялась она, — если бы я осталась, то непременно и тройняшки нагрянули бы. Не самый подходящий момент для детских игр, вам и без того будет чем заняться.

      Я покраснел, потому что, говоря это, она чуть заметно кивнула в сторону Виктора.

      — В общем, мы заглянем, когда всё утрясётся, — резюмировала она, — не хотелось бы попадать госпоже Кацуки под горячую руку!

      — Ох… — только и сказал я, осознав, что она имела в виду: Виктору ведь ещё предстояло знакомство с моими родителями!

      Мы потащили чемоданы к дому, я в двух словах рассказал Никифорову о том, чем занимается моя семья: что здесь ещё и гостиница с источником, что постояльцев обычно не так уж и много, но на плаву держимся…

      — Никогда в онсенах не бывал, — оживился Виктор.

      В общем, мы всеми силами старались не думать о том, что нас ждало буквально через пять-шесть шагов, когда мы перешагнули через порог дома.

      — Юри приехал! — воскликнула поджидавшая едва ли не за дверью мама, и отец тоже откуда-то появился.

      — Привет, мам… — начал я.

      — Ну-ка, что нужно сказать? — строго прервала она меня.

      — Т-тадайма, — промямлил я упавшим голосом.

      Ничего хорошего это не предвещало: мама всегда была добродушной, улыбчивой, иногда могла казаться глуповатой, но только тот, кто прожил с ней в доме двадцать с лишним лет, знал, что это настоящий чёрт в юбке, умело маскирующийся под типичную японскую домохозяйку. Думаю, мой — временами — взрывной характер я унаследовал от неё: оплеухи она раздавала так же легко, как и улыбалась. И я совершенно точно понял, что нейтралитет, который она поддерживала до сих пор (я имею в виду наши отношения с Виктором), накрылся медным тазом: выскажет всё, что думает, и в выражениях стесняться не будет. Отец, видно, уже смирился и, поймав мой взгляд, только закатил глаза. Скорее всего, отповедь мама уже отрепетировала. На нём.

      — Так-то. Отец, отнеси чемоданы в комнату к Юри, — скомандовала она.

      — Лучше в дальнюю комнату, — поспешно возразил я.

      — В дальнюю так в дальнюю, — пожалуй, слишком быстро согласилась мама, — слышал, отец?

      — Да слышу я, — отозвался тот, забрал у нас оба чемодана и поволок их вглубь дома.

      Мама смерила Виктора прямо-таки ледяным взглядом и скомандовала:

      — А ну-ка, молодой человек, на два слова…

      Я попытался возразить, но она хлопнула меня ладошкой по лбу, крепко ухватила мужчину за локоть и увлекла за собой в одну из производственных комнат. Треск! задвинулась дверь, даже с потолка посыпалось. Подслушивать я не рискнул.

      Я остался стоять посреди пустого холла, удивляясь, что настолько отвык от дома, что всё кажется чужим: и обстановка, и запахи, и звуки.

      — И впрямь, сто лет не был, — пробормотал я, трогая ладонью деревянный столб, на котором отец ножом отмечал мой рост, а мама карандашиком подписывала возраст. Зарубки, разумеется, сохранились, а вот карандашные пометки стёрлись.

      Треск! дверь открылась, выпустив маму и Виктора. У последнего было красное лицо. Похоже, маму он больше нисколько не интересовал. Она накинулась на меня, сказала, чтобы я хорошенько отдохнул с дороги, потому что перелёт — такой стресс для здоровья (уверен, что вместо «перелёт» она хотела сказать кое-что другое, поскольку сделала акцент именно на «перелёт» и даже паузой выделила), отогрелся в источнике, и если у меня останутся силы, то на ужин она приготовит мои любимые котлеты, а то я так дошёл, что смотреть страшно: на рёбрах можно играть, как на клавикордах (я до сих пор был в куртке, стало быть, выводы основывались на том фото).

      — Гм… хм… — отозвался я, чувствуя, что краска потихоньку начинает пробираться по шее к щекам.

      Я боялся, что она переведёт разговор на наш приезд, вернее, на его причину, но мама уже решила, что и с меня пока хватит, а может, загорелась идеей настряпать побольше котлет и впихнуть их в меня, пока я «доступен» для откормки, и оставила нас обоих в покое.

      Я выдохнул с облегчением, посмотрел на Виктора:

      — О чём вы говорили?

      — Да так… — уклончиво отозвался мужчина и добавил со смехом: — За уши меня выдрала.

      — В переносном смысле, надеюсь?

      — В буквальном! — возразил он, накрывая ухо ладонью.

      Я поёжился, но нарочито бодро провозгласил:

      — Ладно, с родителями познакомился, пойдём знакомить тебя с японской купальней. В России ведь тоже, кажется, есть что-то подобное? Что-то там «-ня»?

      — Баня, — кивнул Виктор, — но это немножко другое.

      И он просветил меня насчёт традиций русской бани.

      — В снег прыгают голышом? — поразился я. — После того как побьют друг друга пучком прутьев?!

      — А-а, трудности перевода… — поморщился Никифоров. — Ну, идею ты понял.

      Я с сомнением посмотрел на него:

      — И ты так делал?

      — Да ладно, японцы тоже хороши, — засмеялся он. — Лучше скажи, почему не хочешь показывать свою комнату?

      — Да там и смотреть-то нечего.

      Мы как раз проходили по коридору мимо моей старой комнаты, я открыл дверь, позволяя Виктору заглянуть внутрь. Здесь всё осталось как было: узкая кровать в углу, письменный стол, шкаф, полочка с наградами времён средней школы, на стене отклеившийся наполовину постер, выдранный из спортивного журнала. С Виктором, разумеется.

      — Здесь нам было бы неудобно. А дальняя комната… Знаешь, она вроде секретной базы: в самом углу, что бы там ни делал — в доме не слышно.

      — Какая полезная комната, — хмыкнул Виктор. — И что ты обычно там делал?

      — Злился. Или когда хотелось проораться.

      — Хм? — Он казался разочарованным. — И всё? А, покраснел!

      — Да ну тебя! Ничем таким я не занимался… ну ладно, может, и занимался… Что?

      — Да нет, ничего…

      Мы уже дошли до нужной комнаты. Размером она была в шесть татами, без окон. Примерно треть пространства занимали коробки со всяким хламом — до самого потолка! Лампа старого образца: чтобы включить, нужно, как в сказке, «дёрнуть за верёвочку», что я и сделал. В центре комнаты лежали два свёрнутых футона, возле стояли наши чемоданы, на которые аккуратной стопкой была выложена сменная одежда: юкаты и пижамы, какие выдаются постояльцам в гостиницах (наша не исключение), всё цвета рисовой бумаги, полотенца и две пары тапочек, вернее, дзори.

      — Давай разложим футоны и… Виктор, ты что делаешь?

      Никифоров походил на ищейку: заглянул в каждый уголок, даже приоткрыл пару коробок и что уж вовсе удивительно — пошарил рукой между коробками и стеной.

      — Раз это твоя секретная база, значит, тут должны быть припрятаны твои… «сокровища», — не отвлекаясь от поиска, пояснил он.

      — Нет тут никаких «сокровищ», — сердито возразил я, поняв, что он ищет «клубничку».

      — Ага, нашёл! — воскликнул Виктор с торжеством, выуживая журнал из-под нижней коробки, но тут же разочарованно протянул: — А, всего лишь спортивный…

      — Отдай! — вспыхнул я, выхватил у него находку и припрятал обратно. Если бы он начал листать журнал, то непременно обнаружил бы, что некоторые страницы испачканы или даже склеены, а я бы сгорел со стыда, потому что эти страницы были посвящены его триумфальному выступлению на юношеском чемпионате.

      — Помоги мне…

      Я вцепился в футон, потянул его на себя. Конечно, я бы и один с этим прекрасно справился, но Виктор как-то призадумался и, я полагаю, догадался бы, что со спортивным журналом что-то не так, если бы я его не отвлёк.

      — А сквозняки? — задумчиво спросил Никифоров. — Не холодно спать на полу?

      — Можно принести обогреватель, если…

      — Ну, мы и без него не замёрзнем, верно? — Он сцапал меня за чуть пониже спины. — Я непременно хочу испытать твою пресловутую «звукоизоляцию».

      — Пусти… — Я с притворной сердитостью шлёпнул его по рукам, хотя на самом деле испытывал даже облегчение, что мы, несмотря ни на что, можем вести себя как обычно. — Онсен, забыл уже?

      — Почему сразу забыл…

      Минут пять Никифоров сосредоточенно раздевался и одевался.

      — Не так, на другую сторону, — подсказал я (Виктор в который раз перепутал, как запахивать юкату), — да, теперь правильно.

      Мужчина завязал пояс, покрутился, разглядывая себя, надел дзори и пошевелил большими пальцами, с неудовольствием заметив:

      — Неудобные.

      — Принести тебе обычные тапочки? — предложил я.

      — Нет, хочу на сто процентов себя японцем прочувствовать, — стоически отозвался Виктор, неловко переставляя ноги. — Чёрт, да тут запросто можно ноги стереть… И как вы только в них ходите?

      Я к этому времени тоже переоделся.

      — Тут два шага до купальни, — возразил я, — просто не успеешь. Идём.

      — Подожди. Может, кольца лучше снять? — остановил меня Виктор. — Как бы серебро не почернело от горячей воды.

      — А, да, наверное, — растерянно отозвался я. Мы и дома не снимали, когда принимали ванну или душ, почему сейчас?

      Никифоров порылся в чемодане, вытащил оттуда коробочку: «Захватил с собой». Мы сняли кольца, коробочку с ними положили на футон — наденем снова, когда вернёмся из купальни.

      — …до того, как лезть в воду, — напутствовал я Виктора по дороге. На всякий случай. Так-то он уже знал, что нужно сначала вымыться, а потом уже лезть в ванну: европейцам к этому трудно приучиться, лучше напомнить лишний раз, чем потом пилить его, что сам не вспомнил. Впрочем, обычно Виктор — да и я тоже — пользовался душем, ванна как-то сама собой перешла в разряд околоромантических вещей.

…

      Мы окатили друг друга водой из шайки, нацепили полотенца на бёдра и вышли к купальне.

      — Брр! — поёжился Виктор. — Даже пар изо рта идёт?!

      — Да ладно, голышом в снег выскакивать — это ничего, — засмеялся я, — а купальня на улице — это «брр»?

      — Хоть снег прекратился, — проворчал он, по самый подбородок окунаясь в воду.

      Я сел, прижимаясь спиной к горячему каменному бортику, вытянул ноги и шумно вздохнул. Пар изо рта свился клубком и пополз вверх, рассеиваясь. Перед глазами встала белая пелена, я сообразил, что забыл снять очки. Пришлось протирать в запотевших стёклах кружки пальцем, чтобы хоть что-то было видно. Где-то вдалеке стучали бамбуковые часы.

      — Сюда никто не войдёт? — осведомился Виктор, озираясь по сторонам.

      — Нет, это семейная, гостиничные расположены отдельно. А что?

      Вместо ответа Никифоров снял с меня очки и прижался губами к моим губам, нежно трогая щель между ними языком.

      — Нет… ну нет… — прошептал я, слабо упираясь рукой в его грудь.

      — Всего лишь поцелуй, — возразил он.

      — Знаю я твои поцелуи…

      Когда он меня отпустил, я уже понимал, что не буду возражать, даже если он меня прямо здесь и возьмёт. Согласился бы на что угодно, настолько расслабился и одновременно возбудился от этого долгого глубокого поцелуя. Но Виктор только надел мне обратно очки и пристроился рядышком, довольно жмурясь. Я поворчал, потом склонил голову к нему на плечо, и мы долго сидели так, ничего не говоря, не двигаясь, даже почти не дыша, пока я не почувствовал, что начинаю задрёмывать.

      — Всё, пора выходить, — встрепенулся я, — пока совсем не развезло.

…

      Не успели мы выйти из купальни, как нас позвали обедать.

      — Сразу после мытья? — с сомнением переспросил Виктор. — Слушай, Юри, я, кажется, не голоден.

      — Скажи лучше: струсил, потому что обедать придётся вместе с родителями, — исправил я.

      — Ну да, я и не отрицаю… Да у меня кусок в горло не полезет, — попытался улизнуть он.

      — Нет уж, идём вместе, — настоял я. — Если не придёшь, это будет выглядеть подозрительно. Сейчас самое время наладить с ними диалог.

      — Вряд ли получится, — уныло возразил Никифоров. — Как по мне, так сейчас самое время помалкивать и лишний раз не нарываться… и пореже попадаться на глаза твоей матери.

      Но со мной Виктор всё-таки пошёл, и я был ему за это признателен.

      На столе возвышалась целая котлетная пирамида, не считая десятка других блюд. Родители уже сели за стол, мы присоединились к ним.

      — Настоящий пир, — попробовал разрядить я обстановку: первые минуты обеда прошли в полном молчании, казалось, даже пищу прожёвывали бесшумно.

      — Ну, — оживился отец, — хоть и запоздало, но нужно отпраздновать твою медаль, Юри. Ты ведь привёз её с собой?

      Я кивнул.

      — Олимпийское золото… это стоит отметить, — мурлыкал отец, разливая саке. — Кампай!

      — Виктор не пьёт, правда, Виктор?

      Никифоров, который уже успел пригубить саке, едва ли не поперхнулся, отставил чашку и промямлил:

      — Э-э… да, действительно. Для спортсмена… э-э…

      — Спортсменам лучше воздерживаться от алкоголя, — сказал я, всё-таки сделав небольшой глоток из чашки, — как и тренеру, правда, Виктор?

      — По такому случаю можно, — отрезал отец и заставил нас обоих допить.

      В венах горячо взыграло, я покашлял, накрыв рот ладонью: саке я пил, кажется, второй раз в жизни, — и запихнул в рот несколько пластиков маринованного дайкона. Слишком крепкое!

      — Это для аппетита, — добавила мама, — а то смотреть на вас обоих тошно. Есть нужно с настроением, а не как под пистолетом!

      Доля правды в её словах была: мы оба сидели как на иголках, и каждый кусок, отправляющийся в горло, там и застревал. К тому же еды было слишком много: я только-только разделался с котлетой, а мама подложила мне ещё сразу две.

      — Мам, я столько не съем, — осторожно возразил я. — Я должен соблюдать режим. Ты же знаешь, что я легко полнею, а при моём графике… У меня соревнования через несколько месяцев, я не могу себе позволить небрежность…

      — «При твоём графике» ты себе анорексию заработаешь, — сердито сказала мама и, конечно, преувеличивала. — Ущипнуть не за что скоро будет!

      Никифоров незаметно подтолкнул меня локтем, я покраснел.

      — Отвык уже от нормального питания, — продолжала ворчать мама, — нос воротит от маминой стряпни… Этот хоть молча ест, не возражает.

      Виктор опять поперхнулся, но стоически продолжил подчищать то, что попадало к нему на тарелку.

      — А с шеей что? — вдруг спросил отец, сощурившись на Виктора.

      Тут уже поперхнулись мы оба, а Виктор выдавил:

      — Порезался… когда брился.

      — Уж эти станки для бритья, — хлопнул по столу ладонью отец (кажется, набрался), — лучше старых добрых электрических бритв ничего нет!

…

      — Уф… — пробормотал Виктор, когда мы тащились обратно в дальнюю комнату, — думал, не доживу до конца обеда… всё ждал, что заговорят о… — Он запнулся, похлопал себя пальцами по губам и замолчал, видимо, вспомнив, что мы условились об этом больше не говорить. Потом добавил: — Но котлеты действительно вкусные.

      — Если нас каждый день так кормить будут, — мрачно предрёк я, — то мы из фигуристов превратимся в сумоистов.

      — Ну, родителям всегда кажется, что дети недоедают, — засмеялся мужчина.

      — А мне кажется, что ко мне подбираются лишние килограммы, — признался я.

      Никифоров, продолжая смеяться, обхватил меня сзади руками за плечи:

      — Не волнуйся, нам просто нужно тут же сжигать набранные калории. И я даже знаю, как. Неделя у нас выдастся просто потрясающей!

      От его энтузиазма у меня мурашки пошли по коже. Способ, конечно, был эффективнейший, но я бы предпочёл не переедать, чем заниматься сексом с такой целью: зная Виктора, к этому он подойдёт со всей серьёзностью, а пострадает-то моя пятая точка!

      — Ты не слишком увлекайся, — предупредил я на всякий случай. — И прекрати ухмыляться!

      — Ну хорошо, хорошо, — сдался он, открывая дверь и пропуская меня в комнату первым, — просто ляжем спать. Во сколько тебя разбудить… для «сжигания калорий»?

      Я хлопнул себя по лицу ладонью, тут же спохватился:

      — Ой, про кольца совсем забыли! Нужно их обратно надеть…

      Но коробочки на месте не оказалось. Я издал взволнованное восклицание и, бухнувшись на колени, стал её искать, шаря руками по складкам на одеяле.

      — Пропали! Виктор, кольца пропали! — беспомощно воскликнул я, когда понял, что искать бесполезно. — Кто-то украл? Кто-то из постояльцев, наверное, забрался в комнату и… Виктор, не стой столбом! В чемодан они никак не могли сами собой попасть, зачем ты в нём ищешь… Виктор!!!

      — Успокойся, Юри. — Никифоров привлёк меня к себе, и мы оба повалились на футон, вернее, уселись, причём Виктор поставил подбородок на моё плечо, а кольцо его рук, обвившихся вокруг моей талии, и колени, прижавшиеся к моим бёдрам, практически лишили меня возможности двигаться — идеальный захват!

      — Мы только время теряем…

      — Ничего мы не теряем.

      Я почувствовал, что он вложил мне в ладонь коробочку.

      — Так ты их взял? Почему сразу не сказал! — посетовал я, выставляя руку вперёд, чтобы взглянуть.

      Это была другая коробочка: обтянутая бархатом белого цвета, с вензелем на крышке, — выглядело очень изысканно и дорого.

      — Что это такое? — растерялся я.

      — Открой и узнаешь.

      Я открыл, ошеломлённо выдохнул. Внутри лежали два кольца — не наши! — из белого золота, украшенные змейкой мелких, почти микроскопических, прозрачных камешков, — филигранная работа.

      — Наши настоящие помолвочные кольца, — ответил Виктор на моё вопросительное молчание и разжал руки, я развернулся к нему лицом. — Якутские алмазы, белое золото, спецзаказ… в Москве забрал… и собирался по возвращении отдать тебе…

      — «Собирался»? — переспросил я, как завороженный, трогая шероховатую змейку пальцем.

      — Ты примешь от меня кольцо? После всего того, что случилось? — прямо спросил Никифоров. — Я бы не стал тебя винить, если бы ты засомневался или… или вообще отказался надевать кольцо снова. Знаю, мы договорились обо всём забыть, но… не слишком ли жестоко с моей стороны просить тебя об этом? И если ты захочешь, скажем, назначить мне… испытательный срок, чтобы я снова мог заслужить твоё доверие…

      — Испытательный срок, скажешь тоже! Ещё бы предложил временно разъехаться! — фыркнул я.

      — Если ты захочешь… — кивнул Виктор, но сильно побледнел.

      Вместо ответа я протянул ему руку, чуть расставив пальцы. Новое кольцо казалось тяжелее старого: то ли потому, что оно было из другого металла, то ли из-за эмоциональной нагрузки и, без преувеличений, возросшей ответственности, — но с кольцом на пальце я почувствовал себя значительно спокойнее.

      С кольцом Виктора пришлось повозиться: он пару минут упрямился, говорил, что не заслуживает его, называл себя последними словами, цитировать не буду, но это было уж чересчур, даже учитывая тяжесть его проступка… но, в конце концов, кольцо оказалось и на его пальце, а мужчина выдохнул с явным облегчением и если и продолжал бичевать себя, то уже мысленно.

…

      — А это ещё зачем? — удивился я, потому что, когда я ложился, Виктор подложил под меня полотенце.

      — Если испачкаем, будет неловко: эти футоны на меня страх наводят!

      — «Испачкаем»?

      — Конечно, потому что прямо сейчас у нас будет первая помолвочная ночь, — провозгласил Никифоров.

      — Первая помол… что? Такое вообще бывает? — засмеялся я. — И если уж на то пошло, то она у нас уже была. Там, в Саппоро.

      — Не считается, — возразил мужчина, — потому что ты о ней ничего не помнишь, а такое важное событие должно быть общим воспоминанием.

      Он завалился на меня, запуская руку мне под юкату и задирая подол до самых ляжек.

      — Снять не хочешь? — осведомился я, зажимая его руку коленями.

      — Не хочу, — подтвердил он, чуть сдвигая юкату уже с моего плеча.

      — Это воплощение какой-то из твоих сексуальных фантазий? — предположил я, ответив ему тем же: уцепился за его воротник и дёрнул вбок, юката поехала по плечу, обнажилась левая сторона груди до соска.

      — Очень может быть. Онсен, юкаты, футоны — очень… стимулирующий антураж.

      — Если я правильно чувствую, — засмеялся я, чуть подавшись бёдрами вверх, — то тебя это уж прямо конкретно «простимулировало»!

      — Заставлю тебя кричать от восторга, — торжественно пообещал Виктор, подбирая полы юкаты и закручивая их сзади за пояс.

      — Ты сейчас выглядишь очень развратно, — сообщил я.

      В самом деле, эта спущенная с плеча юката… откровеннее некуда! Даже то, что он голый ниже пояса, не так бросалось в глаза, как это обнажённое плечо. Может стать моим фетишем, честное слово! Я густо покраснел, понимая, что теперь нам — мне-то уж точно! — даже прелюдии не нужны: холодок предвкушения уже закрался в душу, заставил ноги разъехаться, а всё тело трепетать.

      Стоны, похожие на крики, или крики, напоминающие стоны, сопровождали все двадцать с лишним минут нашего соития: я начал с первой же секунды и не мог остановиться до самой последней, настолько был взвинчен, настолько чувственно отзывался на фрикции. Виктор реагировал немного сдержаннее меня, но мои звуки его подстёгивали, и он брал меня всё жёстче, с силой проталкивая член внутрь, как будто пытаясь заставить меня кричать ещё громче. Юкаты пропитались по́том и прилипли к телу, миллионы нервных импульсов разбегались по коже от каждой упавшей капельки пота, от каждого долетевшего выдоха, от каждого прикосновения. Я облизнул пересохшие губы, вышло, должно быть, соблазнительно, потому что Виктор тут же припал к моим губам сочным, глубоким поцелуем, и этот поцелуй продлился до самого оргазма, добавляя сексу сладости — сладострастия? — и заставляя в последний момент замереть в полуобморочном восторге.

…

      Ночью случился приступ, но спровоцировал его не секс, хотя это казалось наиболее вероятной причиной, а то, что я перегрелся в источнике: металлические конструкции в позвоночнике отреагировали, хоть и несколько запоздало, на перегрев. Я проснулся от боли, Виктор — от моего крика. Казалось, что мышцы разрываются изнутри, пытаясь вытолкнуть инородные тела, то есть винты, или наоборот, винты будто вгрызались ещё глубже в хрящи и кости, внутри всё едва ли не трещало — так мне казалось вначале. Потом боль стала настолько сильной, что я перестал различать что бы то ни было, теряясь в её едкой хищной атаке. Сознание мутилось, рот наполнился горечью — предвестником рвоты, по юкате расползалось мокрое пятно мочи, и я скорчился на футоне, захлёбываясь слезами и криками, в которых теперь не было ничего, кроме боли.

      Дверь распахнулась, в комнату влетели родители. Они никогда не видели меня в таком состоянии, наверное, это было для них шоком. Мама вскрикнула и бросилась было ко мне, но Виктор выставил руку, не давая ей приблизиться.

      — Не трогайте его! — гаркнул он. — Его сейчас нельзя трогать.

      — Виктор… — простонал я, — помоги мне, Виктор…

      Мужчина уже потрошил чемодан в поисках аптечки, выхватил её, открыл, на футон посыпались… разноцветные пакетики презервативов.

      — Чёрт, это ещё что такое? — растерянно сказал Никифоров, шаря руками по футону. Ни лекарств, ни шприца!

      Я подтянул подбородок к подушке и вцепился зубами в её край, чтобы заглушить крики: если продолжу кричать, ещё больше перепугаю родителей.

      — Юри, Юри? — Виктор прихватил меня за плечо, потрогал за щеку. — Потерпи немного, я сейчас сбегаю за лекарством… Так, рецепт, рецепт, — засуетился он, переворачивая вещи вверх дном, — а, вот он… Я мигом, Юри, ты только потерпи…

      Он сунул ноги в дзори, схватил портмоне и выскочил из комнаты, тут же вернулся обратно, строго рявкнув на родителей:

      — Ни в коем случае не трогать и не переворачивать его, ясно?! — и умчался.

      Я зажмурился, терзая угол подушки зубами. Вроде бы родители меня окликали, но я плохо воспринимал речь: уши словно залило горячим воском. Эти несколько минут, пока не было Виктора, несколько минут агонии, показались мне вечностью.

      — Юри? Юри? — раздалось прямо надо мной.

      Я только трепыхнулся, не в силах отреагировать как-то иначе. Виктор осторожно переложил мою голову к нему на колени, а я невольно поймал себя на мысли: какие холодные руки, просто ледяные! В глазах немножко прояснилось, и я увидел, что в его волосах полно снега, а юката совершенно мокрая.

      — Виктор… — выдохнул я.

      — Сейчас, сейчас, потерпи…

      Зашуршал аптечный пакет. Виктор вскрыл флакончик с лекарством, набрал несколько кубиков в шприц, потом зажал шприц зубами и стал меня раздевать: развязал пояс, сдвинул юкату с плеч, вытянул её полы из-под меня, ловко вытирая сухим краем живот… Помочь я ему никак не мог: тело одеревенело, я и дышал-то с трудом, и воздух из лёгких вырывался с таким сипением, точно газ из баллона. Никифоров осторожно взял меня за плечи и перевернул на живот, я уткнулся лицом ему в колени — от его юкаты пахло мокрой солью, запах таявшего снега. Укола я не почувствовал, осознал это постфактум, когда боль разом схлынула, оставляя за собой шлейф бесчувствия.

      — Давай-ка переоденемся… — с преувеличенной бодростью предложил Виктор, ворочая меня, как бревно, и натягивая рукава пижамной куртки на висящие плетьми руки. — Только верх, ладно?

      Он застегнул все пуговицы, расправил воротник и осторожно переложил меня на футон, подкладывая мне под голову подушку и накрывая до подмышек одеялом (руки — поверх одеяла). Я прикрыл глаза, от лекарства всё было как в полусне. До ушей обрывками долетал разговор Виктора и родителей.

      — …бывает иногда. Или укол, или таблетки, симптомы снимает… Когда вернёмся в Токио, пройдёт обследование… скорее всего, из-за источника: вода насыщена минералами и… нет, не нужно, я сам с ним посижу, я привык уже… Юри? — прозвучало уже вполне ясно.

      Я поморгал, чуть сдвинул голову по подушке. Мы уже были одни в комнате. Виктор на коленях наклонился надо мной, трогая мой лоб ладонью. Его руки были по-прежнему холодны. А ещё я заметил, что уши и нос у него красные.

      — Виктор, ты с ума сошёл? — еле ворочая языком, выговорил я. — Раздетым в аптеку бегал? Ты же простудишься.

      — В тот момент я ни о чём подобном не думал… Ничего со мной не сделается, — отмахнулся мужчина и хорошенько растёр нос, — с русскими холодами не сравнить.

      Он встал, снял с себя мокрую юкату и переоделся в пижаму, потом крякнул и, присев на корточки, стал собирать рассыпанные по футону презервативы.

      — Боже, что родители подумали… — запоздало ужаснулся я. — И откуда тут эта пропасть презервативов?

      — Управляющий, — утвердительно сказал Никифоров, — подсунул их нам, когда мы уезжали. Недаром же расспрашивал, в отпуск ли мы собираемся. Хорошенький подарочек! Душу из него вытрясу, когда вернёмся: выкинуть лекарства и запихнуть эту дрянь!!!

      Я припомнил ухмылки работников аэропорта во время досмотра и их скептическое: «Удачно полечиться». Как всё это со стороны выглядело — кошмар! Наверняка решили, что я какой-то озабоченный извращенец. А я-то ещё и сказал, что на них рецепт есть!

      Виктор сложил всё обратно в аптечку, собрал выброшенные в спешке из чемодана вещи, грязную юкату и полотенца запихнул в целлофановый пакет.

      — Побудешь один немного? Я схожу постираю.

      Я кивнул, и Виктор на полчаса исчез. Как же неловко, что ему придётся всё это отстирывать… но уж точно нужно сделать это прежде, чем мама конфискует и возьмётся стирать сама! К моим щекам прилила кровь, я натянул одеяло до самого носа. Да уж, от нашего приезда у родителей останется масса впечатлений!

      — А вот и я, — сообщил вернувшийся Виктор.

      Он сел на футон, растирая покрасневшие руки, — застирывал, видимо, вручную и в холодной воде.

      — Ну, как ты тут?

      — В сон клонит… но уже не больно.

      — Тогда сейчас спать ляжем. Вот так! — Виктор придвинул свой футон к моему, сдвинул подушку и одеяло. — Если что, немедленно меня разбуди!

      — Да сегодня уже ничего не случится, — почти уверенно заметил я.

      — Всё уже случилось потому что, — со смешком добавил Никифоров.

      — Ты ведь сейчас не о приступе? — с холодком в душе уточнил я. — Что-то ещё произошло? Что-то, чего я не знаю?

      — Хм… придётся разочаровать тебя, Юри, но, кажется, твоя «секретная база» никогда не была секретной.

      — То есть? — удивился я, потом сообразил что к чему и ужаснулся: — Значит, родители всегда знали, что я делаю в этой комнате?!

      И верно: когда мой крик разбудил Виктора, проснулись и родители, иначе бы они не прибежали к нам, значит, им всё было отлично слышно. Как стыдно! Когда я злился здесь, в выражениях я не стеснялся. Но почему они ничего не говорили? Считали, что мне нужно личное пространство? Впрочем, это ещё была вершина айсберга. Я осознал и кое-что другое: они ведь всё слышали, всё, что происходило в комнате сегодня, — и я не о приступе говорю! Наши стоны, мои разгорячённые просьбы продолжить… мы ведь ничуть не сдерживались! Как мне теперь родителям в глаза смотреть?! Я покраснел как рак и надвинул одеяло чуть ли не до бровей.

      Наутро у Виктора подскочила температура, и он слёг с простудой, которая продержала его в постели почти неделю. Я не вставал целых две, так что поначалу маме приходилось выхаживать нас обоих. Никаких особых симптомов или последствий не было, одна сплошная слабость.

      Когда Виктор более-менее оклемался, он тут же взял ситуацию в свои руки, не слушая никаких возражений со стороны мамы, и стал присматривать за мной сам. Если честно, у него это получалось лучше: он уже знал, что и как делать со мной после подобных приступов, нисколько не стеснялся силой запихивать мне в рот еду, если я отказывался есть, ссылаясь на тошноту или отсутствие аппетита, да и вообще мне было не так неловко справлять естественные потребности, оба же мужчины.

      Он дозвонился в агентство, сообщил, что наше возвращение откладывается на неопределённый срок из-за моего плохого самочувствия. Агентство сделало официальное заявление, что Кацуки Юри взял отпуск, чтобы поправить здоровье, поэтому отменены все запланированные мероприятия, а Виктор Никифоров, соответственно, как его тренер, за ним присматривает… Пресса интерпретировала по-своему: они поругались и разъехались, поэтому на публике не появляются. Обо всех остальных домыслах даже говорить не хочется.

      Но было и кое-что хорошее во всей этой ситуации: я заметил, что лёд между родителями и Виктором начал понемногу подтаивать. Пожалуй, я даже был рад, что меня прихватило именно здесь и сейчас. По крайней мере, мама теперь называла Виктора по имени, а это что-нибудь да значит. Один раз, встав ночью в туалет и не найдя Виктора рядом, я подсмотрел, что они с мамой вместе пили чай на кухне. Разговора я не слышал, но со стороны выглядело вполне миролюбиво.

      Я вернулся в комнату, забрался под одеяло и стал размышлять над этим. Возможно, пора и мне поговорить с родителями, раз уж у Виктора получилось. Мы с самой моей травмы толком не общались, накопилось столько всего! По-правде, я просто боялся заводить этот разговор, потому что было слишком много подводных камней. Но момент как никогда подходящий, нужно только набраться смелости и… как бы ещё её набраться!

      Утром, когда я проснулся, а Виктор ещё спал, я принял решение, может, немного детское, но всё же… Я наклонился к мужчине, разглядывая его спящее лицо, и пробормотал:

      — Вот если я сейчас его поцелую, а он не проснётся, то, значит, пойду и поговорю с родителями. А если проснётся…

      Виктор обычно спал чутко. Быть может, подсознательно я даже надеялся, что этот поцелуй его разбудит. Но он не проснулся. Должно быть, события последних недель его вымотали, и спал он крепче обычного. Я вздохнул: придётся идти.

      Переодевшись, я отправился на кухню. Мама готовила завтрак.

      — Помочь? — предложил я.

      — Когда это ты готовить научился? — удивилась она, пожелав мне доброго утра и разрешив нарезать овощей для салата.

      — Ну, если живёшь самостоятельно, приходится многому учиться: готовить, стирать, иголкой пользоваться, — начал перечислять я. — А глажка — так это вообще кошмар!

      Мама невольно засмеялась. Что ж, настроение у неё неплохое, значит, шанс у меня есть.

      — Мам, что ты обо всём этом думаешь? — после небольшой паузы спросил я.

      — О чём? О глажке?

      — Нет… о нас с Виктором, о моей жизни… — Я отложил нож, упёрся ладонями в стол. — Обо всём этом?

      — Полагаю, моё одобрение или неодобрение — это не то, что ты хочешь услышать, потому что от моего одобрения или неодобрения всё равно ничего не изменится? — проницательно предположила мама.

      Я кивнул:

      — Я ничего не собираюсь менять в моей жизни, меня всё устраивает. Я то, что я есть. Но мне нужно знать, что ты об этом думаешь, мам. Наверное, вы были в шоке, когда узнали, что я… гей, — с запинкой сказал я.

      — «В шоке»? Да мы даже не удивились, — ответила мама.

      — А?! — изумился я.

      — Предпосылки к этому ведь всегда были. С самого детства, стоило тебе только рот открыть — и всё о Викторе Никифорове. Вот если бы на его месте оказался кто-то другой, мы тогда бы удивились. Так что нет, шоком это не было.

      — Вот как? — растерянно отозвался я.

      — Но вот то, что он ни с того ни с сего начал крутиться возле тебя, — это совсем другое дело. Как вы вообще с ним познакомились? И это заявление, что вы просто не афишировали ваших отношений? Как долго всё это длится? Такое впечатление, что мы ничего о тебе не знаем, Юри, несмотря на то, что ты наш сын. Кажется, кто угодно знает о тебе больше, чем твоя собственная семья.

      — Справедливый укор, — пробормотал я.

      — Это не укор, это факты, — возразила мама. — Тем не менее мы решили не вмешиваться: ты взрослый человек, Юри, ты в состоянии сам выстраивать собственную жизнь, и если сочтёшь нужным, то всё расскажешь — когда сочтёшь нужным. А тут — эти фотографии.

      — Мам, это недоразумение, — поспешил сказать я.

      — Я знаю, когда ты лжёшь, Кацуки Юри, так что никакое это не недоразумение, верно?

      Я покраснел и опять взялся за овощи.

      — Ну вот, как я и думала… Тут уж не вмешаться нельзя было. Кто он такой, чтобы так с тобой поступать! — Мама встала фертом. — И когда он переступил порог этого дома, признаюсь, я была о нём не лучшего мнения.

      «Была», — машинально повторил я про себя.

      — А потом с тобой случился приступ, — приложив руку к груди, сказала мама. — Ты же всегда говорил, что с тобой всё в порядке, что травма тебя больше не беспокоит, что реабилитация помогла, что ты окончательно выздоровел, что произошло едва ли не чудо. И с экрана постоянно твердишь о том же. Но ведь и это неправда, так, Юри? Реальность — это ведь то, что было с тобой той ночью, так, Юри?

      — Ох, вот вы и увидели «режиссёрскую версию» меня… без купюр и ретуширования, — выдохнул я, взъерошив волосы на затылке. — Мне просто не хотелось вас волновать лишний раз, мам, я-то уже с этим свыкся.

      — Вот тогда мы испытали шок. От осознания того, что ничем не можем помочь. Просто стояли столбом, когда нашему ребёнку нужна была помощь, и не знали, что делать. Но этот русский… он же моментально отреагировал.

      — Потому что привык уже, — кивнул я. — Об этом мало кто знает, но Виктор с самого начала был со мной, ещё до того, как мы попали под прицел камер. Едва ли не с самой первой недели моей госпитализации. Если бы не он… — В горле у меня что-то пискнуло, я зажал рот рукой, помолчал немного, потом продолжил: — Если бы не он, я бы даже с инвалидного кресла не встал. Он меня вытащил с того света — без преувеличений. А «недоразумения»… да чёрт с ними, мам! — И я неловко улыбнулся.

      — Ты ему очень дорог, Юри, это сразу видно. Так что… пожалуй, моё мнение о нём несколько улучшилось после недавних событий, — заключила мама. — В конце концов, подумали мы, если уж наш сын дал ему шанс, то почему бы и нам этого не сделать? Ты-то ведь знаешь его лучше нашего.

      — Ох, мам…

      — Ну ладно, иди будить остальных.

      — Мы же ничего так и не приготовили, — спохватился я.

      — Ничего, выход всегда найдётся. — И с этими словами мама вытолкнула меня из кухни.

      Я вернулся в дальнюю комнату. На душе после этого разговора стало значительно легче, хотя он и удивил меня порядком: никогда бы не подумал, что родители так ко всему этому отнесутся!

      Виктор лежал, заложив руки под голову.

      — Ну что, — поинтересовался он, — поговорили?

      — Ты не спал! — воскликнул я.

      Он кивнул:

      — Тебе ведь нужен был этот разговор, так что я притворился спящим. Кажется, мне удалось тебя провести.

      Я со стоном упал прямо на него — Виктор крякнул — и уткнулся лицом ему в грудь.

      — Ну, ну, — сказал мужчина, поглаживая меня по плечам и спине, — всё в порядке?

      — В полном… — выдохнул я.

      На завтрак нас всех ждали четыре стаканчика с быстрорастворимой лапшой и тарелка с сырыми овощами, но это никого не расстроило. Отец, правда, попытался удивиться столь необычному меню, но мама пихнула его локтем под бок, и он умолк.

      В Хасецу мы прожили ещё две недели, пока я не набрался сил для перелёта — и всего прочего, что нас ждало в Токио.

      Я показал Виктору город, хотя смотреть тут было особо не на что: сходили к моей школе, на каток, заглянули в гости к Нишигори, где нас тут же общёлкали камерами тройняшки. Юко попыталась отобрать у них телефоны, но Виктор возразил:

      — Да пусть снимают. Всё равно мы через пару дней возвращаемся в Токио.

      Тройняшки возликовали.

      — Знаешь, — потом сказал Виктор, — несмотря на обстоятельства, я рад, что мы сюда приехали.

      Он сказал, а я — подумал.

      В Токио, прямо в аэропорту, нас поймали репортёры. Защёлкали камеры, ослепляя нас вспышками. Посыпались вопросы, причём говорили они все разом:

      — Это правда, что вы расстались?

      — Кацуки уходит из соревновательного спорта по состоянию здоровья?

      — У Никифорова роман с Плисецким?

      — Это правда, что Никифоров возвращается в Россию?

      — Кто был инициатором разрыва?

      В общем, как видно из вопросов, у них была куча версий, разработанных за время нашего молчания (отсутствия).

      Я заслонился ладонью от вспышек, попытался что-то сказать, но меня просто не услышали. Виктор нахмурился, кашлянул — ОЧЕНЬ ГРОМКО — и поднял руку вверх, призывая к вниманию. Они разом примолкли, теперь только щёлкали затворы.

      — Никакого разрыва нет, не было и не будет, — чётко сказал Никифоров, демонстрируя им руку с кольцом и заставляя меня сделать то же самое. — Это всё досужие домыслы. Всё, что появилось в сети и в прессе, можете считать недоразумением или пранком. Никаких комментариев по этому поводу мы давать не будем. Кольца, как видите, на месте, прилетели тоже одним рейсом, делайте выводы.

      — А что ж тогда из столицы сбежали? — ехидно поинтересовался кто-то из толпы.

      Виктор не смутился, лучезарно улыбнулся и сказал:

      — А, об этом! Всего лишь русская традиция — знакомство с родителями. Мы уже достаточно долго помолвлены, но из-за плотного графика никак не могли выбрать время, чтобы съездить домой к Кацуки. А теперь воспользовались случаем: и Кацуки немного отдохнул, источники весьма полезны для здоровья, и с семьёй пообщались. Со здоровьем у Кацуки, кстати, всё в порядке, небольшое переутомление. Никаких романов на стороне ни у него ни у меня нет, так что никто никуда и ни от кого не уходит.

      Врал он напропалую, но так убедительно, что никто и не посмел усомниться в его правоте.

      — Это официальное заявление? — поинтересовался кто-то.

      — Вы же это от нас самих услышали, куда уж официальнее? — пожал плечами Виктор.

      — А, опять, значит, пиар был… — донеслось откуда-то из толпы.

      Несколько вопросов спустя мы от них отделались и поехали домой.

      Пресса запестрела заголовками, что скандал, скорее всего, был очередным пиар-ходом, инициированным самими участниками. Плисецкий, по счастью, молчал (полагаю, стараниями Фельцмана), и скоро газеты перестало штормить.

      Я, по настоянию Виктора, лёг на обследование, но ничего нового не обнаружилось. Доктор порекомендовал быть осторожнее и ограничить пребывание в ванне максимум двумя минутами. Виктор обязался за этим проследить и проследил: если уж я и принимал ванну, то под его чутким контролем (он стоял рядом с таймером).

      Постскриптум.

      Что же до управляющего, то он сделал вид, что не понимает, о чём речь, и гневная отповедь Виктора его ничуть не проняла. Судя по выражению лица, подумал он следующее: «Не пригодились, значит? Какая жалость! Ну ничего, возвращать не нужно, вам нужнее».