Покрытые вечными мозолями пальцы коснулись удивительно нежной кожи внутренней стороны бедра.
Вадим провел ими выше, цепляя большим пальцем расселину меж ягодиц и раскрывая чудесный вид на расслабленное, насколько это было возможно, кольцо мышц.
— Прекрати играть, — Алтан зашипел в его руках, завертелся, но всё равно вернулся в прежнее положение, уткнувшись лицом в подушку: — Это раздражает.
— Вы раните меня в мое несчастное сердце, босс, — засмеялись ему в спину, прежде чем губами коснуться одной из голых лопаток. — К чему спешка, за дверьми нет ни одного Гуго Сен-Викторского, я лично проверил.
Его тихий смех тонет, когда пальцы оказываются в горячем теле, а Алтан под ним, шурша мягкими простынями, разворачивается на спину. Его горящий взгляд из-под ресниц только сильнее заводит; приглушённый свет от лампы красиво играет на покрасневших щеках; только пальцы, тонкие и прекрасные, остаются всё теми же. Хватают Дракона за короткие волосы на макушке и тянут вниз, пока сухие мягкие губы не касаются налитой головки члена. Короткий стон слетает с его золотейшества, Вадим языком чертит молнии на ровном стволе, и Алтану на секунду кажется, что ему наконец удалось заткнуть болтливого дракона, пока тот не прижимается щекой к идеально побритым яичкам:
— Неужели вам совсем не интересно кто такой Гуго Сен-Викторский?
— Заткнись, — мычит Алтан на выдохе.
На Вадике и самом из одежды один лишь воздух, он стоит коленом на матрасе, второй ногой упирается в пол. В его руке мягкий бок его золотейшества, слух занят тяжёлым дыханием Алтана, а на плечах приятной тяжестью лежат чужие длинные ноги. И Дагбаев, у которого из мыслей вылетела сама суть слова «мысли», откровенно не понимает почему чертов Вадик не может наконец замолкнуть и трахнуть его.
— Очень жаль, — тянет Дракон, одновременно проникая в тело по сбитые костяшки. — Думаю, вам было бы интересно послушать про влияние церкви на секс…
Он выходит из Алтана, и входит в него вновь. Всего лишь двумя пальцами, всего лишь по костяшки, но босс так забавно хмурится и показушно игнорирует — ошибочка с его стороны — что становится до жути забавно.
— Нас могли бы предать анафеме за это, — одно из яичек оказывается в плену у теплого рта, Вадик посасывает, ласкает, откровенно лижет и выпускает со звонким причмокиванием, — ибо сказано было, что нет деторождения без сотворения греха.
Изнеженный, разморенный после долгой ванны, Алтан прикрывает усталые веки. Его совершенно не интересует о чем Вадим поет на этот раз, но слова изо рта выходят сами:
— Что ты, черт возьми несёшь? У нас не может быть детей, придурок.
Смех Вадика на этот раз вполне отчётливый и даже несколько громкий, его пальцы выскальзывают из тесного тела с пошлым хлюпаньем благодаря обилию смазки, и скользкие ладони вертят его золотейшеством, как хотят. Уложив того на бок, Дракон наконец полностью поднимается на кровать. Он большой и горячий, от него разит теплом, и жар его дыхания опаляет Алтану изгиб шеи, как только Вадик решает навалиться на босса всем телом, толкнувшись собственной изнывающей головкой в сфинктер.
— Это не мешает нам хорошенько постараться, — мягкие, едва ли не бархатные стенки обхватывают крупную головку в натянутом сверхтонком презервативе. — В средние века высушенные яички ласки считались отличным оберегом от нежелательной беременности. Можете попытаться.
— Я сейчас твои яйца высушу.
Угроза в воздух, как игрушечная пуля, разжигает интерес и является не больше, чем привычкой язвить; Вадик сильнее сосредотачивается на ощущении пальцев Алтана в своих волосах, на его мычании и дыхании, сам дышит не менее глубоко, когда проникает до половины длины.
— Жестокий вы человек, ваше золотейшество, — бормочет он в гладкую кожу у сонной артерии, касается плоти рядом с ней заточенными акульими клыками и вырывает из горла Дагбаева расплавленное шипение. — Не будь таким зажатым.
Он переходит на «ты» осознанно, одним сплошным толчком проникает полностью в горячее тело, резво прижимает одну из длинных ног Алтана к его же груди, и успевает удержаться на руках, чтобы не упасть на него всем весом. Только дыхание слегка сбивается.
— Ты похож на монаха из средневекового востока… — Алтан не успевает возмутиться, или удивиться, или хоть как-то среагировать, когда его губы безжалостно кусают в резком порыве.
— Блять, Вадим!
Дракон целует снова, качает бедрами, толкается глубже. Не задумывается о сохранности губ Алтана, когда отрывается от них. Глядит в самое нутро своими серыми глазами, ухмыляется погано и низким голосом бросает:
— Такой же могущественный и ядовитый. Смотришь на тебя и диву даёшься: как у такого хилого мальчика получается держать в узде весь блядский мир?
На его ухмылку Алтан кидает один из своих острейших взглядов, под которым за десятью цепями кроется банальное возбуждение.
— С огнем играешь, Вадим, — а Вадиму плевать, он толкается бедрами жёстче, выходит наполовину, входит одним хлестким ударом.
Набирает ритм, сукин сын, вплетаясь свободной рукой в волосы — смотри на меня, пока я говорю.
— Ты знал, что наибольшее могущество католическая церковь получила в двенадцатом веке? — Сбивчивый голос подстрекал обрывистые стоны Алтана, Вадик, ублюдок, врезается в него со всей дури, подтаскивая по кровати вверх так, что ножки скрипят и макушка чуть не сталкивается с резной спинкой. — Эпоха индульгенции{?}[Индульге́нция — в католической церкви освобождение от временного наказания за грехи, в которых грешник уже покаялся и вина за которые уже прощена в таинстве исповеди, в частности разрешение от наложенной Церковью епитимьи.] и индердиктов{?}[Интерди́кт (лат. interdictum — запрещение) — в римско-католической церкви временное запрещение всех церковных действий и треб, налагаемое папой или епископом.], крестовые походы, схоластика… Забавное было время.
Алтан под ним дрожит и цепляется руками за всё, что не вовремя попадается. На его лице раскрытый рот с зажмуренными веками сменил расслабленную негу, а волосы больше не находятся в неподвижном беспорядке. Он наверняка с Вадика три шкуры спустит, но это позже. Когда не будет придавлен к кровати, втрахиваемый в неё с агрессией настоящего, как ни банально, дракона. Когда голос перестанет быть таким непослушным, а ноги ватными, и голос Вадима больше не будет приковывать к себе внимание.
— Жалко, папы поставили не на того короля, — продолжает тот, второй ладонью подбираясь к чужой светлой шее, где ещё алел его укус, — династия Гогенштауфенов знатно подпортила им кровь, но в тринадцатом веке… — Дракон обрывает сам себя, заглушая собственный голос громким стоном — мстительный Алтан зажал его слишком сильно. — В тринадцатая веке… при Иннокентии III…
Кажется, презерватив неудачно рвется. Вадик шипит, прикусив щеку изнутри, а Алтан получает секундную передышку, пока его не разворачивают на спину, раздвигая колени в стороны широким махом.
— В тринадцатом веке власть церкви достигла своего пика, — Вадик съезжает сам коленями чуть ниже, отстраняется от тела и зачарованно следит как эрегированный член Алтана дёргается от его толчков, подобно гребанному маятнику. — Они сокрушили могущество императорской династии и нанесли точный удар самой империи. Те ещё сволочи, не так ли?
— Заткни-и-ись…
Попытка закрыть рот дракону ладонью не увенчалась успехом — он отмахнулся от нее, скинул и зажал в своей за запястье, чеканя на каждый удар по покрасневшим ягодицам:
— А вот в четырнадцатом, нет, пятнадцатом веке начался их спад. Папа Римский Бонифаций VIII очень невовремя показал зубки Филиппу IV, — как по команде его золотейшество продемонстрировало и свои клычки.
Алтан перевернул их, как только в ногах оказалось побольше силы. Всё такой же разморенный, уставший под конец дня, он сел на Драконе сверху, бездумно повисая на его плече, ногтями мстительно цапнув по его лопаткам.
— Начало семидесятилетнего периода авиньонского пленения пап, — Вадик обхватил мягкие ягодицы двумя руками, сжал до покраснения, как любил всегда, и выпустил, наблюдая как они качаются полсекунды по инерции. — Нравственный упадок папства и клира… Думаешь они были лучше нас?
— Думаю, что хочу кончить…
Вадик перехватил его вялую ладонь, как только та потянулась к изнывающему члену, закинул её себе за шею, цокнув. Его всё ещё полыхающий огонь в глазах не сулил ничего хорошего, и Алтан совершенно не ожидал, что крупная рука Вадика сама ляжет на его ствол.
— Я ещё не дорассказал, — пропел тот на ухо, потираясь подобно большому коту, языком собирая капельки пота с виска. — Их поступки вызывали сильное неудовольствие народа, а вот в конце четырнадцатого века произошел сорокалетний раскол, — растраханный Алтан принимал его с меньшим энтузиазмом, и Вадим почти не двигался в нем, лениво раскачиваясь внутри, — необходимость реформы была острой, как твой язык, золотце, в пятнадцатом веке созывались соборы, — пальцы сжали основание члена, и Алтан неожиданно для себя протяжно заскулил на ухо, ударив Вадика по спине; чертов гад играл с ним, как хотел. — Только смысла в них не было.
— Ублюдок.
— Честь имею.
Они упали на простыни вместе, постельное белье уже было знатно помято, но природный сволочизм не позволил Вадику пропустить аттракцион под названием «Побеси босса ещё немного». Тяжёлое дыхание Алтана грело его шею, грудь касалась его груди, а широко разведённые ноги, с любимой Вадиком татуировкой, валялись как ненужный балласт.
Чудесная картина.
Накатывающий оргазм не стал фейерверком или взрывом водородной бомбы, как происходило обычно. Алтан даже не был предупрежден, когда Дракон, толкнувшись в последний раз, обхватил его за член грубее, ведя ладонью по выделяющимся венкам, скользя шустро из-за обилия смазки. Член в руке лежал приятной тяжестью, сладкие и низкие, но тихие стоны лились в ухо, принося ещё больше удовольствия, а оргазм его золотейшества сопровождался крупным содроганием бесконтрольного тела. Его мышцы поджимались, не зная как реагировать, глухими толчками на руку выплескивались белесые капли.
— В четырнадцатом и пятнадцатом веках стали появляться отдельные реформаторы, — даже кончая в порванный презерватив, его чертов язык ни на секунду не останавливался, рокоча: — они требовали исправления… Вплоть до целой религиозной революции в Богемии пятнадцатого века, — его золотейшество только угукнуло едва слышно, что-то пробормотало, в чем Вадик разгадал желание убрать волосы за спину, и расслабилось всем телом, опустившись на оставшиеся пару сантиметров Дракона. — Ян Гус. Хороший был человек, в отличных трусах.
Тишина впервые заполнила комнату: Вадим обнимал Алтана обеими руками, вжимая его в себя, а тот на редкость совсем не был против. Может потому что не хватало сил, чтобы хоть как-то волочить языком, о сопротивлении и говорить нечего.
— Блять, — кое-как выдавил он, морщась, — я просил тебя подушить меня, а не подушнить!
Вадик коротко мягко засмеялся прямо над ухом, поцеловал в чувствительную ушную раковину.
— Ну, золотце, я подумал тебе будет интересно послушать про влияние церкви на жизнь и секс простого народа в средние века… Мощная была организация, можно даже сказать, самое страшное ОПГ за всю историю, — сам сказал и сам хохотнул, словив некое подобие шлепка в четверть силы в плечо.
Новая волна молчания мягко накатила на них, даря секунды благословенного спокойствия. Густой запах секса висел в пространстве, приглушённый свет золотил их кожу и Алтан так бы и уснул, если бы не неожиданные неприятные ощущения в самом низу.
— Презерватив порвался, — буркнул он в крепкое плечо.
— Высушить вам яички ласки?
— Вадим, твою мать!
— Молчу-молчу!
***
И только после второй порции горячей ванны вкупе с сильными мозолистыми руками, ласково поглаживающими подтянутое тело Алтана, он, валяясь на новом постельном белье, сонно пробормотал:
— И что, — Вадик заинтересованно вскинул голову, пока натягивал брюки, — что случилось с этим… Реформатором?
Стараясь ступать максимально тихо, Вадик оказался напротив кровати и присел на корточки, разглядывая лицо Алтана в свете одной лишь луны. Такой красивый.
— Его заживо сожгли.