Ему опять снилась Лариса.
Говорила о чем-то, но он не мог расслышать, хотя был рядом. Успокаивала жестами, потому что во сне он снова плакал. Ускользала, просачивалась сквозь пальцы, когда он пытался ее поймать. И молчала, когда прямо во сне просил отпустить.
Брагин очнулся в ледяном поту и с колотящимся сердцем.
К приезду в Склиф настроение лучше не стало. А когда им привезли практически труп, окончательно скакнуло куда-то в бездну. Потому что Брагин понял: сегодня его личное кладбище вновь увеличится.
Это было слишком больно.
Поэтому, когда зануда Нарочинская прямо в операционной начала говорить, что подобные операции еще ни разу не заканчивались успешно даже под руководством ее отца, Олег сорвался:
— Ну и что вы предлагаете? — язвительно поинтересовался он. — Давайте теперь разденемся и выпьем чаю.
Марина пронзила его холодным глазами:
— Я просто предупредила.
— А давайте вы просто помолчите, а мы, с вашего позволения, поработаем.
Женщина так на него посмотрела, что Брагин удивился, как это она не воткнула в него скальпель:
— Не учите меня оперировать.
Уже и сам пожалел, что сорвался, если честно.
***
Нарочинской было плохо.
Она редко впадала в уныние и достаточно быстро смирялась даже с самыми неприятными вещами. Но иногда накрывало.
И ладно бы, если это «накрывало» подразумевало возможность хорошенько порыдать и успокоиться. Нет. Марина начинала гонять одни и те же мысли по кругу и не могла прекратить. Настроение моментально становилось настолько мерзким, что не радовали даже грандиозные вещи.
Когда вчерашний полутруп ожил после семичасовой операции, Нарочинская поняла, что ничего не чувствует. Хотя им с несносным Брагиным удалось сделать то, что в свое время не смог папа. Дважды.
Хотя если учесть, что пациент сейчас мог только дышать, глотать и моргать, а остальные функции, в том числе речь, были под большим вопросом…. Радоваться было вообще нечему. Марина бы сама не согласилась на такое существование.
Поэтому, когда к ней подвалил главный хам института Склифосовского, довольный проделанной работой, Нарочинская не почувствовала ничего, кроме раздражения.
Брагин что-то говорил, пытался заполучить ее реакцию, но Марина даже не вслушивалась в его слова и на мужчину не смотрела.
Но несколько реплик все же прорвались в подсознание:
— Ну и как насчет признать, что были неправы? Что тоже ошибаетесь?
Вообще-то Олег хотел извиниться и даже попытался это сделать, но Нарочинская то ли прикидывалась, что не замечает его, то ли действительно не слышала. И мужчина разозлился:
— Порадовались бы, что ученики иногда превосходят учителей, — назидательно проворчал он.
Марина, наконец, подняла на него прозрачные глаза:
— Моего отца никто никогда не превзойдет, — равнодушно отозвалась она.
— Даже вы?
— А я и не стремлюсь, у меня нет ваших комплексов, — поняв, что Брагин не отстанет, Нарочинская встала и направилась в коридор.
Однако успела услышать, как он бурчит себе под нос:
— Селедка отмороженная.
Марина остановилась и, не поворачиваясь, небрежно бросила:
— Лучше быть селедкой, чем петухом.
И ушла, не увидев, как опасно потемнели глаза мужчины. Впрочем, догадывалась, что Брагин впал в состояние легкого бешенства.
Олег не понимал, почему эта женщина умудряется так его раздражать. Он вообще был незлым, отходчивым и старался со всеми жить дружно. Но Нарочинская… Она, кажется, была первым человеком, который доводил Брагина до такого состояния. Ранее на это не был способен никто: ни бывшая жена, после развода с которой у него еще несколько месяцев дергался глаз, ни даже Куликов.
А когда Олег чего-то не понимал, его любопытная натура требовала разобраться. Но с Мариной это не получалось. Раз за разом.
***
На следующий день настроение стало получше и Марина поймала себя на мысли, что с удовольствием слушает рассказы Кости и Салама. Даже посмеивается иногда.
Эти мальчишки были милыми и пытались ей понравиться — не чтобы «зароманить», а просто чтобы подружиться, — и Нарочинской это льстило. В конце концов, надо же ей с кем-то общаться в Москве, кроме Лены.
На Брагина, сидящего в той же ординаторской и гипнотизирующего какие-то бумажки, Марина не обращала внимания. Главное, что он ее не трогал.
А Олегу тем временем надоело мучиться. Он встал и, положив бумаги в свой ящик, собрался домой.
Но его планам не суждено было сбыться. В ординаторскую зашел Пастухов:
— Олег, ты протоколы заполнил?
Брагин скорчил умилительную мордочку:
— Петь, давай завтра, я сегодня что-то совсем не соображаю.
— Ты уже вчера так говорил, — мягко парировал друг.
Петр Викторович прекрасно знал, что нет в нем руководящей жилки. Настаивать он не умел, строить коллег тоже, поэтому предпочитал регулярно капать на мозг в надежде, что у подчиненных проснется совесть.
Только Олега сложно было назвать подчиненным. Он и с главврачами умудрялся быть на короткой ноге. Только Зименская его и отбрила.
Но Пастухову до Веры Георгиевны было очень далеко.
— Петь, — Брагин поморщился, — ну завтра, ну.
Заведующий тяжело вздохнул и перевел жалобный взгляд на остальных присутствующих. Салам и Костя смотрели с сочувствием, а Марина — с нескрываемым любопытством, однако заступиться за Петю было некому. Да и не обязаны они.
Олег взял рюкзак, и Петр подумал, не пора ли пожаловаться на товарища Вере Георгиевне.
Не успел Брагин выйти в коридор, как все присутствующие услышали прохладный голос Нарочинской:
— Крутые ребята, уходя с работы, не оборачиваются на невыполненные задачи.
Олег замер, Гафуров и Лазарев прыснули, а Пастухов усмехнулся. Он как никто знал, как Брагин «любит», когда его выставляют на посмешище. Причем формально к Марине претензий вообще не было — она не сказала ни одного дурного слова.
— Марина Владимировна, — лакейским голосом произнес Олег, разворачиваясь на пятках. — Идите лесом.
Женщина приподняла бровь и невинно поинтересовалась:
— Дорогу покажете?
Вместо ответа Брагин скорчил истинно Бармалейскую рожу и скрылся за дверями ординаторской.
Утром он пришел раньше Дубровской и, скрипя зубами, заполнил все протоколы, даже те, которые ждали его с прошлой недели. Только о причинах своего бюрократического рвения никому рассказывать не собирался.