Надженда не сказала ни слова.
Молча подписала бумагу об увольнении, молча обняла и поцеловала в лоб, когда Лаббок крепко прижал её к себе в первый и последний раз. Молча закурила, когда за ним закрылась дверь, про себя помолившись богам о его благополучии в пути.
Хотя ей самой не везло на их благосклонность, она верила — Лаббок удачливый. Ему фортуна точно улыбнётся.
Пусть будет так.
Бумагу об увольнительной Надженда долго разглядывала, не двигаясь, застыв, будто надолго совсем забыв о времени, так долго, что сигарета истлела, и пепел с неё упал на лацкан строгого пиджака. Очертив тёмную ткань мертвенно-серыми бороздами, пепелинки сбились в мелкие скопления пятнышек и замерли. Кое-где даже прожгли насквозь. Но она не обратила на это внимания.
Механической рукой пошебуршав по столу, Надженда достала из-под вороха бумаг — теперь как будто бы совсем неважных — маленький латунный ключик и открыла им потайное дно в ящике рабочего стола. Там лежало немного вещей: портреты ребят из "Ночного рейда", кулон с изображениями отца и матери, первая повязка, закрывавшая пол-лица, которую она получила сразу после их с Эсдес боя, и буроватый обрывок ткани — всё, что осталось ей от правой руки.
Приподняв всё это, снизу Надженда аккуратно положила увольнительную Лаббока.
С ним всё будет хорошо, заверила себя она. С ним — точно.
Лаббок был из тех, кто был готов и мог влезть без мыла, кого не зовёшь, но и не гонишь, от кого ждёшь чего угодно, но... совсем не ждёшь, что однажды они уйдут. Такие, как Лаббок, казалось, должны были всегда быть рядом, ведь иначе и быть не могло. К всегда преданным и всегда весёлым привыкаешь быстро. И Надженда привыкла.
Сигарета догорела до фильтра, весь пиджак покрылся горстками серого пепла. Кое-где его прожгло, и пепел осыпался на рубашку.
Выругавшись, Надженда потушила завонявший фильтр и встала, стряхнув на пол с себя мусор. Досадливо сняв безнадёжно испорченный пиджак, она пошла к окну.
Снаружи светило солнце и дул слабый ветер. Надженда открыла одну створку, взглянув на улицу впервые, наверное, с тех пор, как расположилась в этом кабинете. Отсюда было видно всю столицу, но с такой высоты ничего было не разобрать. По правде сказать, нижние этажи нравились ей больше — оттуда можно было наблюдать за жизнью людей снаружи.
Акамэ в шутку говорила, что отсюда зато можно было увидеть будущее. Надженда лишь отмахивалась. Её будущее сейчас было расплывчатое, будто в пелене, от него щипало в носу и солонели щёки.
Надженда стёрла с щеки слезинки. Она будет скучать.
<center>***</center>
Во дворе, оперевшись спиной о колонну, его ждала Акамэ. Она улыбнулась ему, как только Лаббок возник между тёмных дверей, и двинулась навтречу, легко оттолкнувшись от колонны. Сейчас Лаббок видел её будто в первый раз: тело и лицо её рассекали красные отметины, тянущиеся кровавыми разводами по красивому лицу. Будто шрамы. С каждым её движением они будто растягивались в такт ходьбе, извиваясь, причиняя ей, наверное, невероятную боль.
Сделав несколько шагов навстречу, не помня себя, Лаббок нежно обнял её, стараясь не касаться проклятых печатей. На его спину легли её сильные, горячие руки, прижимая к себе крепче. Натренированная, боли она уже давно не боялась. Не физической боли так точно.
— Я буду по тебе скучать. Очень сильно, — прошептал Лаббок, пропуская жёсткие чёрные волосы сквозь пальцы.
В ответ Акамэ тоже что-то прошептала — что-то про то, что она никогда никого из них не забудет, что они, быть может, снова встретятся; но в сути своей слова эти были настолько печальны, что у Лаббока не хватило сил дослушать.
Он тоже. Никогда.
Горячечая волна тоски охватила его — дыхание перехватило, в горле встал жёсткий ком. Он будет, чёрт возьми, скучать. Не будет ни минуты, чтобы он не скучал по каждому из их небольшого отряда.
Акамэ стиснула его сильнее, будто испугалась. Нет, нельзя ей показывать свою боль.
Сжав волю в кулак, Лаббок сдержался и, отстранившись, постарался сделать как можно более беззаботное лицо. В глазах Акамэ он прочёл то же сожаление, которое одолевало его, но она постаралась улыбаться. Получалось немного замученно, но искренне.
— Мне надо собраться.
Акамэ отстранённо кивнула, заправив прядь за ухо. Ну да, вещи, точно.
До комнаты Лаббока они шли молча.
На самом деле не то чтобы у Лаббока было что увозить, в основном всякая ерунда. Ничего из прошлой жизни он не хранил, в отличие от Надженды, и с собой брал только предметы первой необходимости. Да и нечего было ему хранить.
Всё, что было с ним всегда — он сам. И ещё Кросс Тейл. Так что пусть так и останется.
Запихнув всё своё богатство в вещмешок, Лаббок сел на пол, оперевшись о спинку кровати.
Без него — без разбросанных вещей, мелочей, вроде кружки, носков и зелёного плаща — комната стала совсем другой. Акамэ отстранённо наблюдала за тем, как пустеет дом её друга. С каждой секундой помещение будто теряло частичку души или чего-то похожего, превращаясь из спальни, в обычную гостевую — пустую и холодную. Серым саваном накрывали комнату удлиннившиеся потемневшие тени, солнце уходило на южные окна. Они укутали их с Лаббоком, стирая ненужные мелочи.
Грудь сдавило, как если б её камнем прижало к земле.
— Ты не дашь себя ему в обиду? — против воли голос её вздрогнул. Акамэ даже сама удивилась.
Замерев, Лаббок обернулся, но, столкнувшись с её взволнованным, потерянным взглядом, расслабился.
Переместившись на кровать, он сел рядом с ней на край кровати и протянул руку. Сжав её, Акамэ потупилась.
— Нет, Акамэ, не дам, — он неловко улыбнулся, приобняв её за плечо. Помолчав, он добавил: — Ему не место в новом мире. И мне тоже. Поэтому теперь мы отправляемся вперёд вдвоём, — он шумно вдохнул и уверенно сжал её ладонь своей, — со мной всё будет хорошо. Обещаю.
Акамэ ничего не ответила. Она верила Лаббоку — хотела верить, старалась, — но на душе всё равно скребли кошки. Поколебавшись, парень тихо, перейдя на шёпот, сказал:
— У него необычный тэйгу. С его помощью мы можем оказаться где угодно. Называется Шамбала. Ты... однажды ты меня поймёшь.
Позже, пробравшись в засекреченную часть библиотеки, в архив, где хранилась информация о всех известных тэйгу и их владельцах, Акамэ нашла последнего обладателя Шамбалы и охнула — нет, знала б, о ком ей сказал Лаббок, ни за что б не отпустила бы их вместе!..
...но ещё теперь Акамэ действительно прекрасно понимала, почему Лаббок о нём так никому и не сказал. Даже мисс Надженде. Даже ей самой.
Быть может, будь она на его месте, столкнись она с сестрой при подобных обстоятельствах, поступила бы так же. Но этого она уже не узнает.
Сегодня из гавани на восточном конце Империи должен был выйти корабль, на котором они уплыли.
Сегодня Акамэ поняла — ей тоже нужно на Восток. Обязательно. Но вначале она должна закончить свою работу здесь.
<center>***</center>
Солёный морской ветер неласково касался щёк, принося с собой брызги пены бурлящих за кормой сине-зелёных волн. Совсем как тогда.
И дышалось полной грудью тоже легко и свободно. Лаббок с шумом втянул носом воздух. Облокотившийся о бортик рядом с ним Шура хрипло хихикнул.
— Ты как свинья.
— Сам ты свинья, — беззлобно отмахнулся Лаббок, впрочем, пальцем надавив на кончик носа. Обернувшись к Шуре, он громко хрюкнул.
— Это ты.
Светлая бровь иронично приподнялась вверх. Иногда Лаббок даже завидовал этой способности Шуры так легко и высокомерно показывать свой скептицизм.
— По-моему ты что-то путаешь, — со смешком произнёс он, царапнув кончик носа Лаббока.
Тот, сморщившись, огрызнулся беззлобно, неприлично громко крякнув — понадеялся смутить Шуру, — но больше не спорил, и вообще, кажется, на время забыл о нём. Перевесившись через борт, Лаббок стал ловить пальцами брызги и пытался схватить рыб, спрашивал про русалок и, хихикая, острил про их анатомию. Шура только головой качал.
На вопрос, какую бы часть её он выбрал, если б пришлось выбирать между человечьей мордой и рыбьим низом или рыбьим верхом с женскими ногами, он отмахнулся. Лаббок снова заржал.
Корабль медленно набирал ход, ветер дул в паруса, надувая их белыми громадами, словно снежные шапки на горных хребтах. Шура не знал, видел ли когда-нибудь Лаббок такие, но сейчас ему остро захотелось их ему показать. Может, стоит даже ночью, когда
все разойдутся по каютам и никто их не побеспокоит, попробовать перенестись в какое-нибудь высокогорье. Шура сам горы очень любил: там пахло по-особенному и было довольно тепло, если высоко не подниматься. Даже долгие проливные дожди впечатления не портили.
Лишь комом поперёк горла вставала тоска — многие из тех мест знали его другим. И, увы, для сына бывшего премьер-министра будут закрыты.
Они ничего не забыли. И не забудут. Да и он сам помнит всё. Даже далёкий Восток не спасёт его — жаль, что из памяти уже не стереть ни делов его отца, ни его собственных преступлений.
Шура был трусом и, ведь если честно, снова сбежал. Но от тяжести на сердце даже трусость не могла его спасти.
...легче становилось только когда Лаббок, смеясь, говорил, что и сам он трус. Всем трусам трус — переждал ведь все бойни в далеке от поля битвы, прячась так далеко, чтоб не нашли и не достали. Будь он чуть более гордым, говорил Лаббок, будь он чуть более мужиком, сто процентов желал бы погибнуть в бою — жить с таким позором тяготило бы его. Но гордым Лаббок не был. Перестал быть, переступив много лет назад порог казармы.
Поэтому сейчас они были здесь вместе. Как два труса. Почти как два друга.
Как два сердца, опасливо (<i>неумолимо</i>) тянущихся друг к другу.
Что ждало их дальше, за линией горизонта, там, откуда солнце вставало каждый день, быть может, даже боги не знали. Но Лаббок, к его собственному удивлению, это совсем не пугало. Пусть сегодня будет так, как уже идёт; он готов к тому, что будет за следующим поворотом.
Видимо, подумав о том же, Шура неуверенно взял его руку. Лаббок сжал её в своей.
Ветер дул с моря, ветер дул в сердце.
Война — не на жизнь, на смерть — осталась далеко позади, на тёмном континенте, во временах, в которых им всем пришлось жить. Но сейчас впереди ярко горело солнце.
Закрыв глаза, Лаббок зарылся пальцами в светлые волосы и, притянув Шуру к себе, поцеловал его.