Никого и никогда

Кавех хорошо помнит тот день. Ему непривычно в Сумеру — слишком душно, влажно и солнечно, и слишком много ярких запахов. Мама говорит, что он уже был здесь, но совсем маленьким. А он уже не маленький, ему девять лет и он ходит в школу при церкви Фавония. Кавех рад, что мама взяла его с собой, но она совсем занята, а папа такой же потерянный здесь, в Сумеру, как и сам Кавех. Они сильно отличаются от окружающих — бледные, светловолосые, красноглазые. Папа листает какую-то цветную книжку и щурится от солнца, в уголках его глаз морщины, и Кавех тянет руку, чтобы их расправить. Папа треплет его по волосам и говорит — иди погуляй возле меня, но далеко не уходи.

Он привык к Мондштадту. К тому, что, как бы далеко не забралось его дитя, оно всегда найдет дорогу домой.

Кавех теряется очень быстро. У него хорошая память и хороший внутренний компас, но дома вокруг все одинаковые. В Мондштадте тоже все примерно одно и то же, но у каждого дома есть что-то свое, где-то на балконе цветы, а где-то арфа. У кого-то окна распахнуты, у кого-то окон нет, у кого-то окна цветные, раскрашенные, витражные. Здесь все… слишком похожее. Простое. Красивое, но пустое, как кукольный домик, в который забыли положить мебель. За городом было получше, там все очень живое, хотя и непривычное.

Бродя по зеленым улицам, он замечает небольшой сад, обнесенный низкой оградой. В саду растут цветы и одна высокая яблоня — хоть что-то понятное и знакомое. Кавех идет к ней, и замечает у корней ребенка. Ребенок читает книгу, слишком большую и для его ладоней, и для него самого. На голове у ребенка странные приспособления, которые Кавех однажды видел у мамы — наушники. Вообще, ребенку на вид не больше пяти лет, а с малышами Кавеху скучно, но и терять возможность с кем-то поболтать тоже не хочется.

— Привет, — говорит он, перелезая ограду. Ребенок не отвечает. — Эй! Привет!

Проходит еще целых несколько секунд, и, наконец, ребенок поворачивает голову.

— Что тебе нужно?

— Что читаешь?

— Книгу.

— Про что?

Ребенок разворачивает книгу так, чтобы Кавех мог увидеть название: «История Шируе и Сирин». Название незнакомое, и он успевает пробежаться глазами по странице, но ничего не понимает — он бегло говорит по-сумерски, но читать умеет только на мондштадтском и на общетейватском. Ребенок возвращается к чтению, а Кавех прогуливается по саду взад-вперед, пока ему не надоедает и он не садится под яблоней.

— Как тебя зовут?

— Аль-Хайтам.

— Хочешь знать, как меня зовут?

— Нет.

От чужой грубости у Кавеха пылают щеки. Обычно малышня его любит. Когда он великодушно показывает Дилюку какой-нибудь прием с двуручным мечом, или чинит рогатку Кэйи, или помогает Томе забраться повыше — все в восторге. Никогда не было такого, чтобы ему грубили. Один раз только Барбара расплакалась, когда узнала, что не все люди со светлыми волосами ее родственники и что Кавех ей не брат — но это и не его вина. Мгновенно серьезный ребенок с книжкой перестает вызывать какой-либо интерес — или нет, так Кавех себе говорит, потому что папа учил его думать, прежде чем делать. И младших нельзя обижать. И в гостях нельзя драться.

Он встает и перелезает обратно через ограду. Надо попытаться вернуться на ту площадь, где сидит папа. И успокоиться.

— Ты уходишь? — вдруг спрашивает его аль-Хайтам.

— Ну да, — отвечает Кавех, а затем добавляет, не сдержавшись, чтобы ужалить: — Ты скучный.

— Ты тоже, — серьезно признается аль-Хайтам.

Высоко задрав нос, Кавех уходит вперед по улице, прочь от яблони, от нечитаемой книжки и грубияна. Потом отец ругается, весь раскрасневшийся от беготни, и все это маленькое приключение практически пропадает из памяти Кавеха на долгие годы.

Детские воспоминания недолговечны и всегда теряют четкость с течением времени, остаются лишь сияющие краски. Солнце за листьями, ярко-красные яблоки, маленькая фигурка у корней. Кавех помнит все очень смутно и удивляется, как мало хороших воспоминаний связано у него с Сумеру. Он покидает Мондштадт, ссорится с отцом, разрывает паутину своего прошлого и рвется вперед. Ничего не осталось — мама давно умела, Тома и отец Дилюка тоже, Кэйя больше не улыбается, а Барбара больше не считает всех своими братьями и сестрами — с тех пор как единственную родную сестру у нее отобрали.

Кавеху кажется, что если он будет двигаться, то обязательно куда-то придет. Жизнь доказывает обратное, но он упрям настолько, что вьючный осел казался бы на его фоне кротким монахом.

Яблоню давно срубили, но солнце всё так же светит. Все можно выдержать, если захотеть. Можно дать пинка своей судьбе, и судьбе всех вокруг, перевернуть вверх дном болото и перестроить Сумеру так, чтобы он был домом. В первом за год письме отец говорит, что Кавех закончит так же, как и его мать — сойдет с ума от соприкосновения со знаниями, или, еще хуже, сойдет с ума от соприкосновения с черствым и равнодушным миром, которому нет дела до того, чего хотят мечтатели. Отцу горько, он напуган — и он прав.

Но Кавех сдает экзамен и поступает в Академию.

Кавех ссорится со всеми преподавателями своего даршана, но его не исключают.

Кавех почти не спит по ночам.

Его кровать в общежитии занимает аль-Хайтам, раскинувшийся там со своими словарями и древними свитками. Он больше не маленький ребенок, но в остальном ничего не изменилось. Все та же грубость, хамство, презрительное равнодушие и абсолютная непоколебимость. С возрастом характер аль-Хайтама только ухудшался, и Кавех предрекал, что к выпуску он удостоится титула самого невыносимого человека в Сумеру.

Они вместе завтракают, обедают и ужинают, сосед Кавеха давно съехал, устав, что живет с двумя людьми вместо одного. Кавех устало падает на кровать и отмахивается от аль-Хайтама, который пытается вытащить из-под него какой-то свиток.

— Фарузан предложила мне сменить даршан.

— Зачем?

— В Спантамаде любят безумных гениев. На меня написали семь докладных за последние три дня.

— Никакой инженерии и архитектуры еще по крайней мере пару лет. Тебе это действительно нужно?

Кавех утыкается лицом в подушку. Аль-Хайтам опускается рядом. Они молчат — долго, так долго, что солнце начинает садиться. Иногда Кавех думает, что у него ничего не получится и нужно остановиться. Иногда он думает, что аль-Хайтам послан ему как наказание, со своим умением безжалостно точно найти и ткнуть в самое мягкое, в болезненную точку, в не затянувшуюся рану.

Следующие три года они дерутся, мирятся, ссорятся, снова дерутся, один раз получают от Тигнари такой выговор, что в ушах звенит еще три дня. Кавех эту историю помнит очень смутно, знает только, что сломал аль-Хайтаму нос, а тот, в свою очередь, одним из своих дурацких зеркал вспорол Кавеху живот. Остается аккуратный ровный шрам, а на носу аль-Хайтама появляется едва заметная горбинка.

Несколько недель проходит в молчании, Кавеха намеренно заваливают на зачете, а затем вся Академия наблюдает, как некорректная и незаконная переписка преподавателя с большим количеством студенток становится достоянием общественности.

— Мог бы и без этого все слить, — говорит Кавех. — Или ты собирался ждать подходящего момента?

— Ты можешь хоть раз просто… заткнуться? — устало отвечает аль-Хайтам.

Под его глазами круги. На носу горбинка. Он невыносимый, ужасный, кошмарный, постоянно лезущий под ребра и все там переворачивающий вверх дном. Он тот маленький мальчик, который назвал свое имя, но не захотел узнать чужое. Он не друг, не враг, не коллега, не соперник. Кавех закрывает лицо руками. Ему вспоминается тот залитый солнцем день, та яблоня, давно срубленная, и книга, сюжет который давно знаком наизусть.

Это скучная сказка про то, как пророчества сбываются самым неожиданным образом, а любовь — это красивый недолговечный фон. Аль-Хайтаму нравится историческая составляющая. Кавех сквозь пальцы смотрит на его опущенную голову и думает, что больше никогда и никого не сможет полюбить. В его голове, пустой от усталости, это звучит как пророчество, сказанное давно потерянной в песках времени богиней, пророчество, которое исполнится само собой от того, как сильно в него верят.

Когда Кавех целует аль-Хайтама, тот весь напрягается, но не дает от себя отстраниться, не дает отодвинуться даже на сантиметр, и Кавех остается. Ему все равно, как и в каком статусе, в какой позе, в каких метафорах — лишь бы быть рядом. Аль-Хайтам не умеет быть честным, потому что в его жизни без лжи не выжить, но он старается, и Кавех внимательно наблюдает за этими стараниями, учится понимать и видеть то, что будут показывать только ему. И Кавеху хотелось бы думать, что существует другое пророчество, тоже самосбывающееся, но причина совсем приземленная — второй раз на кого-то аль-Хайтаму просто жалко будет тратить силы.

На диссертацию уходят остатки оптимизма Кавеха.

Построить Алькасар-сарайт — это не проблема. Пусть даже Дори обводит его вокруг пальца и оставляет с крупными долгами, Кавеху все равно. Он видит свое творение, свой магнум опус, бутоны лотоса на широком зеленом листе посреди тихих, запутанных джунглей. Весь дом и прилежащие здания могут уйти под воду в случае необходимости, тонкие витражные стекла отполированы до прозрачности, чтобы стрелку в каждом было удобно видеть цель. Беседка — прелестное чудо, в котором никогда не холодно, но и не жарко.

Научный руководитель Кавеха говорит, что даже при всем желании такое бесполезное нагромождение функций без их реального смысла не вытащить даже на самый погранично-низкий балл.

«У тебя есть время представить прототип другого проекта», говорит он.

— Я добавлю мышьяка ему в чай, — говорит аль-Хайтам с таким задумчивым лицом, будто уже прикидывает, как провернуть этот план.

Кавех лежит лицом в подушках в его доме — в их доме — и не думает ни о чем. В голове пустота. Может, все были правы? Может, был прав отец? Кажется, эти вопросы звучат вслух, потому что аль-Хайтам перестает мешать сахар в чае.

— Нет, — говорит он.

— Но ты же согласен с ними, — Кавех не поднимает лица. Он так устал. — Они не видят смысла в том, что я делаю. И ты тоже.

Подушки прогибаются под новым весом.

— Я не вижу смысла в том, что ты делаешь, — соглашается аль-Хайтам. — Я вижу смысл в том, что ты это делаешь. У тебя есть цель, есть план, есть этот смысл. Я доверяю тебе и твоему таланту. В конце концов, я и в жизни смысла не вижу, но это не значит, что его нет.

Кавех поворачивается на спину и протягивает руки. Вместо того, чтобы съехидничать, аль-Хайтам наклоняется к нему и целует. Он совсем спокоен, как и всегда, но это только кажется — Кавех знает, что надо определять настроение по тому, насколько горят его уши. А уши горят, хотя и бледные. Кавех смеется и целует в ответ, еще и еще раз, потому что никогда и никого больше не полюбит. Никогда и ни от чего больше не откажется.

— Почему ты не хотел узнать, как меня зовут? — спрашивает он вдруг, вспомнив смутный эпизод из детства.

Аль-Хайтам отворачивается. Медлит. Но под напором упорно гладящих его лицо рук сдается.

— Я подумал, что, если скажу «да», тебе будет скучно. Поэтому сказал нет. Но не угадал, как видишь.

— Зараза. Я бы остался играть с тобой, если бы ты не выпендривался.

— Я не умею не выпендриваться.

Кавех смеется, переворачивает аль-Хайтама на спину, кладет прямо поверх листов своей диссертации и целует, пока не срывается дыхание. Раздевает, ласкает, касается губами и языком везде, где только можно, и любит его до полного изнеможения, до лопающихся звезд под закрытыми веками. Утром они ругаются из-за переваренного кофе и полдня не разговаривают. Вечером пьют снова переваренный кофе и сплетничают о том, что старший мудрец потихоньку едет крышей на почве попытки запретить все, что хотя бы как-то нельзя представить в виде ежегодного отчета от даршана.

Через месяц Кавех требует публичной защиты своего проекта и срывает настолько громкие аплодисменты, что больно ушам.

Он возвращается домой. На софе сидит аль-Хайтам, в его руках потрепанная «История Шируе и Сирин».

— Рад меня видеть? — спрашивает Кавех, опираясь об дверной косяк.

Аль-Хайтам улыбается краем губ. Уши у него наверняка такие, что на них только переваренный кофе и получится.

— Нет.

И откладывает книгу в сторону.