У меня снова проблемы со сном. В три часа ночи все нормальные люди спят, а я сижу и пишу письмо. Снова — возможно, бесполезное, никому ненужное, ведь оно никогда не дойдёт до адресата, — но после этого становится как-то легче. Ты бы сказал, что это хандра, а я уже по-другому просто не умею.

Сколько их таких писем я написала уже тебе? Наверное, раньше я не могла себе представить этого. Раньше мы могли общаться, видеться, и я совсем не думала о том, что тебя может не стать. Все мы когда-нибудь умираем, но ведь ты был совсем молодым. Я не могла допустить мысли, что твоя жизнь оборвётся так рано. В детстве я думала, что умирают обязательно только в старости, а в молодости — это только в фильмах или книгах, выдуманно, не по-настоящему. Ведь как это — умирать молодым? Это несправедливо.

В шестнадцать лет на похоронах бывшей одноклассницы я поняла, что молодыми тоже умирают. И это ещё как несправедливо — особенно если потом того, кто в этом виноват, сначала садят в тюрьму, а затем выпускают. «Зачем ломать жизнь молодому парню? А девочку уже не вернуть.» Конечно. Пускай и дальше садится за руль обдолбанным и сбивает ещё других. У родителей ведь нашлись денежки откупиться один раз, значит, и ещё смогут. Отсутствие совести позволит.

О чём это я? Да, мне не спится. Я только что дочитала книгу Карины Добротворской «100 писем к Серёже». Она писала письма своему умершему мужу, которого так и не смогла ни разлюбить, ни забыть даже спустя семнадцать лет после его смерти. Описывала их жизнь, рассказывала о том, как познакомились, как стали жить вместе, как она от него ушла к другому и как родила сына, не зная, что её Серёжа умер буквально за несколько дней до того. Я читала эту книгу и у меня было ощущение, словно я подглядываю за чужой жизнью и чужой болью — это было тяжело, особенно если учесть, что основой была тоска по тому, что ушло безвозвратно. И по тому, кто ушёл. Я, кажется, эту тоску немного понимаю, пускай мои письма к тебе носят другой характер.

Разобрала для себя на цитаты, в которых увидела тебя.

Вспомнила твои видео, которые ты снимал, и, наверное, поняла, зачем:

«Потому что дело в отчаянном желании остаться на пленке во всей своей целостности. И тело, и душа, и голос — всё должно быть подлинным.»

Помнишь, как ты говорил, что я просто себя не люблю и стесняюсь?

Ты был прав. Я боялась подлинности. Всё время пыталась что-то скрыть от окружающих и от себя самой — наверное, живу с этим до сих пор, не подпуская к себе близко людей. Могу увлечься общением на месяц, на два, но потом это проходит. И я отпускаю.

Но ты стал настолько родным, что тебя отпустить очень трудно.

Сейчас в новостях постоянно говорят о новой угрозе ракетного удара. Знакомый моей мамы (который узнал об этом через своих знакомых — запутанный круг лиц), сказал недавно, что для массированных обстрелов рашисты приготовили уже 400 ракет. Теперь у неё на работе написали, что если будет новый блэкаут, они будут выходить на смены по 12 часов без выходных, и так две недели. 12 часов работы, 12 часов отдыха; две недели работаешь, две недели отдыхаешь — и для всех желающих предоставят возможность проживания на предприятии вместе с семьёй. По сути, в бомбоубежище, которое расчитано на всех сотрудников.

На самом деле, я даже завидую ей, что она может спасаться работой. Я сессию сдала, впереди два месяца каникул. Но сегодня повздорила с мамой, когда она сказала об этой новости про завод. Потому что я не хочу ехать туда, жить там — пыталась приводить аргументы, но без толку. Юля тоже встала на её сторону, сказала, что в случае чего не хочет отвечать за меня. А я думаю о том, что там могу встретить отца и его новую семью. Он ведь устроил свою вторую жену тоже на Фармак, бухгалтером. Я не знаю, что будет, если там я столкнусь с ними. Нет, мы все взрослые люди и, конечно, я отпустила ситуацию, просто видеть его до сих пор не хочу. А если ещё при этом младшая из тех троих дочерей назовет его «папой»…

Пожалуй, всё дело в том, что ещё слишком больно.

На нашей последней встрече, которая состоялась благодаря Диане, я увидела ту девочку мельком. Она Машина ровесница.

А он сказал мне, что скучает и жалеет. Я сделала вид, что не услышала. Зачем верить ему? Я прекрасно знаю, чем это всё потом заканчивается. И после той встречи почему-то чувствую себя предательницей в отношении мамы и Юли — они до сих пор так и не узнали об этом. Конечно, ведь я зарекалась от этого. А что вышло в итоге?

Было ощущение, что ещё чуть-чуть, и я вернусь туда, к себе той, которую так старалась переломить и исправить.

Ты бы, будь жив, сказал на это:

— Ніхто не має права тебе судить. Ти зробила правильно, як би там не було. Це твій вибір.

Я не могу избавиться от мысли, что мы сами выбираем свою судьбу. Ты бы не выбрал себе такую. Ни себе, ни своим родным.

У Сергея Довлатова, правда, на этот счёт было своё мнение:

«Проиграть в наших условиях, может быть, достойнее, чем выиграть.»

Я не верю, что ты проиграл. И я верю в то, что мы сейчас не проиграем.

Среди писем Карины Добротворской есть одно, в котором она описывает своё состояние и мысли, когда узнала о смерти Сергея Добротворского (она не была на его похоронах так же, как и я на твоих):

«Может быть, мне помог бы обряд похорон — обряд прощания и прощения. Похороны ведь нужны не мертвым, а живым.»

Хотя я чертовски ненавижу похороны. На земле вообще вряд ли найдётся человек, который их любит — это надо быть психом или мазохистом.

И я улыбаюсь, подумав, что ты бы сказал сейчас:

— А, а ти пишеш це – і хто сама?

Мазохистка. Или письменная наркоманка, если есть такой термин. А если нет, то будет сугубо моим, потому что если наркоманам становится легче и лучше после дозы, то в моём случае доза — это письма.

Вот такой однозначный прогноз. Лечится ли?

Знаешь, я заметила, что не здороваюсь и не прощаюсь с тобой. Может, потому, что я живу с ощущением, что ты где-то рядом. Тебя нельзя увидеть, но можно почувствовать.

Какой-нибудь психиатр, прочитав это сейчас, однозначно заказал бы для меня палату, но, если люди в самом деле правы — и те, кто умер, живут в нас, в нашей памяти, — то для меня ты не умер.

Я не видела тебя мертвым — я запомнила тебя живым.

— Если души не умирают, значит, прощаться – отрицать разлуку, — сказал однажды Фархад Джураев (может, впервые я поняла эту цитату правильно), персонаж небезызвестной нам «Бригады», из фандома которой я ушла ещё до войны и не пожалела ни разу. Совком запахло там знатно. А я его, кажется, ещё больше возненавидела после своей сессии и общения с психологиней, у которой «В СССР чай был лучше, и…»

О другом даже упоминать не хочется.

Сплошной зомбированный прогресс, к сожалению.

Надеюсь, когда-нибудь это закончится.

А, может, в один день я перестану тебе писать. Или писать вообще (я говорю о работах, без которых сейчас себя не представляю никак, в каком-то смысле фикбук — это единственное, что сейчас меня спасает). Всё так же буду помнить, но вспоминать только с улыбкой, как хорошее и славное, что было.

Ты ведь не Сергей Добротворский, а я далеко не Карина.

Только братец-Кощей и Булавушка. Новая, мать его, принцесса Диснея (эта шутка всё ещё вызывает улыбку, потому что принцесса — это явно не то, что можно обо мне подумать).

Но что-то по-доброму ироничное.