если кто-нибудь когда-нибудь спросит ишим, как она хочет умереть, она ответит, что умереть счастливой можно лишь в одном случае: если рядом будет кара. и если кара не приставит к ее виску холодное дуло револьвера и не взведет курок, тихо посмеиваясь.

она знает, как способны сжиматься пальцы на горле. она знает, как кара заглядывает в глаза и шепчет одними губами, озаренная больным закатным светом: ты умрешь со мной, верно?

если она шагнет с крыши, за спиной ее развернутся крылья.

а потом земля окрасится в красный, и ее верные последователи будут отскребать кусочки своего бога от пылающего жаром асфальта.

ишим же останется только смотреть. и запоминать.

у каждого бога есть свой пророк. глас божий, глаз божий, душа божья…

запоминай своего бога, девочка, потому что однажды его распнут на кресте, а ты останешься истекать ненавистью на камнях голгофы. а пока смотри.

закрой глаза и смотри.

от кары всегда несет свежей кровью и глухой яростью, и если уткнуться носом в кожаную куртку, пропахшую порохом и сигаретным дымом, можно почувствовать, как она чуть хрупло дышит — это заметно одной ишим, учившейся музыке когда-то давно, когда тонкие пальчики держали не зажженный «молотов», а трепетную скрипку. у ишим совершенный слух, и она знает, что так дышит дикий загнанный зверь на королевской охоте, когда ему в спину свистит толпа разгоряченных всадников в шелках и золоте.

а потом зверь, слаб и изувечен, упрямо разворачивается на выдохе и взвое и грызет глотки в тотальном бесстрашии. предсмертно.

ишим смотрит куда угодно и видит ее — кару. обезумевшее чудовище, вырвавшееся из глубин преисподней. зверь воет, зверь рычит, с громким и отвратительным хрустом перегрызая хребты врагов своих, пересчитывая позвонки клыками, зверь слизывает кровь со стальным привкусом с горячего красного мяса.

зверь живет в каждом из них, но только кара кормит его с рук собственной плотью.

и кара смотрит отовсюду: с экранов телевизоров и с объявления на углу дома, на котором приговорным штампом красуется яркое «в розыске». на фото она скалится в хорошо знакомой улыбке, показывая клыки. и то ли листовка такая, то ли глаза у нее и правда черные, как вымерзшая земля зимой, и правда они смотрят внутрь, сквозь переплетения кровяных сосудов, сквозь тонкие ребра, которые можно сломать одним ударом ботинка с железными набойками, — кара смотрит в душу и улыбается тому, что ворочается в ней в ответ.

темные глаза следят за каждым шагом ишим. когда она выходит на улицу, ее не отпускает ощущение, что в завывании ветра ей слышится чуть хрипловатый голос, сорванный звериным криком.

ишим натягивает ворот повыше, чтобы никто не видел красующихся на шее отметин, но все равно парочка картонных знакомых спрашивает: эй, кто это тебя так? ревнивый муженек, а? не больно? ишим сжимает губы и улыбается: нет, не больно. нет, я не против. нет, я ради нее умру.

кара не говорит: я тебя люблю.

кара смеется хриплым голосом, прикуривая от пожара, разбегающегося по коробке серого дома, и, слегка щуря свои невыносимые глаза цвета оникса, говорит: держи меня, когда я буду падать.

ишим кивает и знает, что умирает уже вместе с ней.

если шагнуть с крыши, за твоей спиной раскроются крылья.

смерть есть озарение, озарение есть вечность.

я — есть — бог.

и голос шипит в ушах.

и никто не догадывается, что милая девочка из второго подъезда шатается с той бандой приебнутых маньяков — ну знаете, их по телевизору показывают, они жгут и разрушают, они недовольны нашим святым правительством — за кого вы, кстати, голосовали?..

ни одна живая душа не знает, что ишим замирает, глядя на отсветы пожаров во взгляде кары. они всегда там, на самом дне, и что-то заставляет ее цепенеть. кара командует <не дыши> и наблюдает, как ишим задыхается по ее приказу, глядя на нее в ответ как на бога, уж по крайней мере.

кара привыкла к этим взглядам. кара привыкла к боготворению и идолопоклонничеству, блядскому культу имени себя и прихожанам, преданно кивающим на каждое громкое слово и заходящимся согласным лаем.

стоя на трибуне, она цитирует вперемешку библию и оруэлла и чувствует, как что-то зажигается в смотрящих на нее. как что-то замыкает в здравомыслящих спокойных гражданах, как они готовы схватиться за любой отблеск света во тьме, пусть это и будет пламя ее сгорающей души.

война ради войны. сопротивление как религия. толпа в черном, марширующая по брусчатке, окрашенной и омытой кровью. глупые подростки, начитавшиеся антиутопий, и те, кто достаточно безумен, чтобы слушать бешеные и озлобленные речи своего предводителя.

и — боже, помилуй бедные наши души! — как они ненавидят этот мир.

кара цедит сквозь зубы: скотный двор. скотный. блядь. двор.

(я есмь пастырь добрый; и знаю моих, и мои знают меня. есть у меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит мне привести: и они услышат голос мой, и будет одно стадо и один пастырь)

ишим молчит, потому что не читала эту чертову книгу, но что-то подсказывает ей, что спорить не стоит.

кара не говорит: мы ебнутые на всю голову анархисты, и однажды нас перестреляют.

кара говорит: я хочу смотреть, как горит мир. и за ней идут, и ей верят, и руки сжимаются в кулаки, и готовьте вы все факелы и вилы, чтобы обратить их против закона, придуманного давным-давно, покрывшегося гнилостной пленкой.

не убий. не укради. не…

кара придумает пару новых заповедей.

кара возьмет себе роль бога, раз уж всевышний сдох там, наверху, и не отзывается на молитвы.

это похоже на одержимость. канонизирована при жизни — на грязных улицах, где ее отряды в черном переходят в открытое наступление, заставляя полицейских медленно пятиться назад.

кара улыбается с листовок и видит город в огне.

она — не — человек.

а каждому богу нужен свой пророк, и поэтому за ее спиной всегда стоит ишим.

ишим прозрачно смотрит насквозь и позволяет сжимать горло до хрипа.

кара совсем не умеет любить. кара умеет разрушать.

и на бледной коже синеют отметины от сильных пальцев, кровоточат цветы укусов, а пара ребер все еще ноет. ей не больно.

и она совсем не против, лишь бы стоять рядом и ловить каждое злое и громкое слово, выкрикнутое изголодавшейся толпе, жаждущей, чтобы во главе ее кто-то стал.

ишим словно бы живет. ишим словно бы защищена и спрятана от жадных глаз, великое сокровище и часть человечности, проданной в карты дьяволу.

только правосудие в этих случаях бьет как раз со спины.

но кара протягивает руку прежде и улыбается: ты умрешь за меня, верно?

кара шепчет, глядя вверх: построй мне город и нареки его иерусалимом. и нареки…

хрупкий город для бога и пророка его.

ишим знает, что кара его однажды сожжет.