вокруг слишком много галдящих людей — ян болезненно хватается за оградку моста, утыкается взглядом в воду. жарко и шумно; рядом влад бодро болтает с кем-то на резком, царапающем слух немецком, и от произношения его, от привычной — но сейчас особо сильно заметной — манеры выдавать ворохи пестрых слов разом, на одном выдохе, как никогда кружится голова. ян поправляет ворот куртки, изнывая от духоты. над этим городом бы повесить сакраментальное «оставь надежду», и он уверовал бы, что это обещанный ад.

у яна нет надежды, нет работы, нет ничего, в голове абсолютно пусто. редкие мысли запутаны, голова кружится после перелета (акклиматизация, блять), но знакомый плеск темной холодной воды о мостовую приятно обманывает, словно шепчет: все хорошо, ты как будто дома, в ржавом старом болоте. плеск холодной воды шепчет: еще несколько шагов, один прыжок — и не будет ни тревог, ни накатывающей тошноты. но на плече словно случайно лежит холодная ладонь влада.

питер — москва — варшава — прага — берлин –… если завтра войцек рванет в рим, он не удивится, а только потащится покупать местные тяжелые сигареты про запас. когда влад предложит махнуть на другой континент, он по привычке закатит глаза.

пусть государство x само как-нибудь справится со своими проблемами и вытравит вшей, пусть город y сам творит революцию. им плевать, они в отпуске, и влад быстро протаскивает его по городам и странам, ведет на крыши, в соборы, смеется в расписные витражи, пока их не вышвыривают, пьет в церкви, с вызовом глядя на распятие, и живет, как обычно, с надрывом.

ян дуреет от блеска огней и устало зашвыривает путеводители в сумку. сумка шуршит дешевыми двухстраничными книжками и картами, общей тетрадью, в которой он по вечерам что-то криво пишет черной гелевой ручкой, и парой бумаг по работе, которые влад еще не успел найти и сжечь. сумка оттягивает плечо, слова весят как никогда много. черт его знает, что его держит: они или влад.

в какой-то момент ян уверен, что его просто похитили. чудовище — думает он, следя за владом, за одновременно резкими и плавными движениями. чудовище — повторяет про себя, неизменно следуя за ним. чудовище улыбается на прощание кому-то, кидает в реку окурок и тоже долго смотрит на воду; ян на мгновение думает, что если влад и шагнет через край, то ему хватит наглости просто пройти по мутной ленивой воде в этих своих тяжелых ботинках, предназначенных для того, чтобы с хряском ломать человеческие кости.

с руки, поверх выступающих тонких вен, на него смотрит закатно дракон (и от взгляда внутри начинает ныть что-то древнее, дикое; и он не знает, откуда в переполненной статистикой преступлений голове появляются на миг рифмованные строки и хриплый знакомый голос, чеканящий их). от дракона его еще кто-то пытается спасти, и из телефона льется подрагивающий голос, и от работы его отделяет не одна страна, но ян, как обычно, нужный и крайний.

влад вырывает мобильник из ослабевших почему-то рук и с размаху швыряет в воду на потеху разношерстной многонациональной толпе, замершей и глядящей на них. областной театр драмы, мать вашу. ян чувствует, как в горле зреет рычание, он представляет, каково будет ударить его, заломить руки до хруста…

влад улыбается, и глаза у него светятся, поэтому он опускает руки. читает про себя обреченной монотонной мантрой: господи дай мне сил и избави от лукавого. у влада лукавый взгляд и замашки змия-искусителя; в бога ян никогда не верил — с того мига, как его вышвырнули на первое дежурство к голодным проституткам, спившимся детям лихих девяностых, берущимся за заточки и ножки от табуреток — кто во что горазд, — к этим ебанутым революционерам, первый из которых ничуть не смутился наручников и предложил ему кофе.

«у тебя был такой несчастный вид, как у мертвого котенка. кинга не читал? там есть один, прелесть такая», — так влад ему потом сказал. иногда яну кажется, что он прав, что он мертв уже слишком давно. сердце стучит, но не чувствует ничего.

у влада, как он случайно узнает, сердце-то стучит и чувствует, да только с перебоями. если приложить пальцы к шее (необычно доверчиво подставленной), можно ощутить, как пульс колотится неровно.

влад усмехается: сдохнуть в тридцать три как цель жизни.

владу тридцать два.

(с него станется воскреснуть через три дня; ян смутно на это надеется, хотя и помнит, что для чудовищ не бывает долго и счастливо)

может, поэтому он не спрашивает, откуда у влада деньги, не вникает в чушь то про цыган, то про потомственных польских дворян, просто надеясь, что войцек никого не убил, ничего не украл, не резал детей, требуя выкуп. ян хороший мальчик, отдрессированный, первое правило: не задавать вопросов, его этому еще с первых дней в полиции научили. а у влада слишком хорошая фантазия.

у влада слишком счастливый вид, когда тем же вечером он тащит его на крышу. на стене там начертано криво die revolution, и ян оглядывается на него, гадает, что влад ядовитое и резкое выплюнет. тот странно улыбается, кивая.

революция — это не эфемерное, это не определение из зазубренного наизусть учебника, это они — смело шагнувшие в бездну ради абсолютного нихуя. сейчас забывается, как влад на самом деле страшно может смотреть, как в дребезги летят витрины магазинов, как их, ошалелых и отчаянных, не считает никто — просто прячут в черные мешки и развозят по моргам.

чудовище в отпуске, мобильник под водой, революция не умирает, но понемногу затихает и не поет свой отчаянный гимн так громко.

ночь опрокидывается на город, сияют огни. завтра в будапешт. он теряется в днях, забывает лица сослуживцев и не уверен, не спит ли.

— да ладно, новый куплю, — устало выдыхает влад, когда чуть опьяневший ян что-то говорит ему про телефон, покоящийся на дне. не жалко, пускай. у него там ничего не было, кроме тошнотворных фотографий с мест преступлений и пары номеров.

он не знает, откуда у влада деньги, чем он живет. иногда кажется, что он из какого-то другого мира пришел, где нормально сначала жечь магазины и избивать людей, а потом по-собачьи преданно заглядывать в глаза и притаскивать кофе заебавшемуся парню, который тебя арестовал. и иногда ян боится, что влад туда, в тот жуткий мир, опять уйдет.

иногда еще кажется, что он войцека выдумал, но он ведь не настолько сошел с ума, верно?..

тем временем о чем-то разглагольствует влад, глядя наверх. дешевый виски горчит на языке, от влада, сидящего рядом, пахнет чем-то горько-терпким, словно ладаном, словно они снова пьют в церкви.

— господь любит нас всех.

он смотрит на небо, и ян по сухим горячим губам читает (нет).

господь оставил их всех.

реальность наваливается тяжелой глыбой, когда он однажды открывает глаза в питерском аэропорту. кара тут же находит войцека, решительно выдергивает его из толпы и ведет куда-то. быстро, надвинув черный капюшон пониже и сверкая из-под него глазами.

влад пропадает, а ян читает новости на экране компьютера и терзает кнопку перезагрузки страницы, пока не начинают болеть глаза. пестрят бесконечными именами суициднувшиеся подростки в отчетах, под дверью кто-то скулит, а ян перебирает яркие карточки с городами, тихо улыбаясь.

через три дня влад возвращается: оказывается снова в наручниках, притащенный в отделение даже без драки, и предлагает кофе. черный, без сахара. давайте, говорит, выпьем, товарищ милиционер, пока вы там этих, с митинга, оформляете.

они пьют на крыше. удивительно, но все же кофе.

на стене начертано die, revolution, и яна переебывает стойким ощущением дежавю. влад кружит около надписи, как черная хищная птица, примеривается, как что-нибудь исправить.

— а там, в берлине? — спрашивает ян, обжигая горло кофе. — чего там исправлять не стал?

— а ты подумай, товарищ милиционер. все ж на поверхности.

думается тяжело, со скрипом, потому что за три дня работа успевает так измотать мозг, что жить не хочется. он чувствует себя детективом из какой-нибудь графоманской книжонки, которого напарник (идеальный заносчивый мерзавец с деструктивными замашками) просит увидеть очевидное.

в глазах плывет, он видеть не может эти черные жирные буквы.

— немецкий учил? — хитро щурится влад.

— артикль, — доходит до яна. — не эта… повелительная форма, а просто существительное… занятно.

влад сосредоточенно выводит never перед надписью. табельное врезается в бок, погоны тяжелят плечи, напоминая, что он тут, вообще-то, закон, но ян не двигается с места. даже когда войцек ликующе поворачивается к нему и блестит глазами. знакомо и полусумасшедше.

— революция никогда не умирает, ян, сколько бы ее не пытались душить и закрывать в застенках. всегда найдется хоть один, который полезет в темный омут и пинками выгонит всех чертей на улицы.

да, революция не умирает. революция — это они.

ян улыбается устало и светло. руки у влада вымораживают мертвецким холодом, снова в черной липкой краске, но ему уже как-то все равно, что от нее потом не отмоешься.

— я скучал по твоему безумию, знаешь же?