Жизнь потихоньку возвращалась в тело. Лицо стало выглядеть лучше — чуть менее худым, чуть менее бледным, чуть менее сухим. В уходовой косметике Кирилл никогда не разбирался, да и в рехабе не то что бы было Золотое Яблоко. Даже в подростковом возрасте прыщей было не особо много, да и внимания на них никто особо не обращал. Но сухость кожи ощущалась неприятно.

Единственное средство для умывания, которым располагал местный душ — хозяйственное мыло, предназначенное для быстрой стирки своих скудных пожиток. Понятное дело, если им умываться — ебало совсем отвалится. Гречкин водил пальцами по лицу перед зеркалом, уловив момент одиночества в общей душевой. В принципе, выглядело уже почти прилично — даже дебильная татуха, кажется, стала чуть поярче.

Но сегодня особенный день — хотелось выглядеть максимально презентабельно, будто на официальную встречу с батиными коллегами.

Накануне вечером приходил Михаил. В очередной раз пытался загнать свою телегу, но после отвлёкся на что-то действительно важное — приедет посетитель, «пацан какой-то, точно не отец». Да и отец не стал бы звонить, церемониться, предупреждать кого-то о чём-то — прикатил бы в случайное удобное время, в свободную минутку между охуительно важными делами и прогулками в парке с пятилетним сыном от другой женщины.

Кирилл старался отгонять от себя глупые надежды, но в голове упорно засело имя Лёши. Это он едет, никто ещё не стал бы звонить, предупреждать, договариваться. Спустя ещё две недели после сообщений — он всё-таки едет. Привезёт, наверное, эти сраные тапки и туалетную бумагу. Да похуй, привезёт себя и свою веснушчатую рожу.

На месте не сиделось. Гречкин был, как на иголках. Стоило остановиться на секунду — невнятная тревога подгоняла, заставляла подняться и снова наворачивать круги по комнате. Пока не зашёл Михаил.

— Спускайся вниз, на улицу, там на скамейке друг твой. Алексей Макаров.

Кирилл что-то буркнул под нос, несколько раз кивнул головой и пулей вылетел из палаты, сбегая по лестнице вниз. По коридору прямо, потом — направо, там — дверь с расписанием прогулок их отделения. На улице было тепло, светило яркое солнце, маленькие облачка лениво ползли по голубому небу.

А на скамейке сидел он. Такой же конопатый. Похудевший, слегка болезненный, в красной толстовке и потёртых джинсах. Залипал в телефон. Между ног стоял набитый до краев пакет из Пятёрочки, из которого торчал один чёрный тапок.

Лёша. Красивый просто до безумия, аж до тошноты.

Гречкин остановился за несколько метров до лавки, наблюдая. Мерзкое чувство стыда подкатывало к горлу, и приходилось маниакально его сглатывать. Не время. Не место. Амнистия свершилась.

Лёшик отвлёкся от телефона и обернулся. Замер, окинул Кирилла взглядом с ног до головы и улыбнулся. По-настоящему, искренне. В голубых глазах сверкнула нежность и чёрным по белому «я тебя ненавижу но я так скучал».

— Привет, Кир.

— Привет.

Тишина звенела оглушительно громко. Ни голоса вокруг, ни шелест листьев, ничто не могло пробить создавшейся вакуум. Кириллу пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы отбросить ощущение прочь.

— Лёш… Это, ну, как дела? — отойдя от ступора, Гречкин плюхнулся на скамейку рядом. Поднять глаза было стремно, что пиздец.

Они болтали два часа.

Оказывается, Макаров умудрился упиться до язвы, ебнулся в обморок на паре и две недели отлежал в больнице. Питается варёной картошкой и клянётся-божится подвязать даже с пивом. В универе дела нормально — правда, друзей особо не осталось.

Громкие звоночки алкоголизма — блэкауты, жесть на тусовках, отрубы в подворотнях и абсолютный пиздец по всем фронтам — зазвенели колоколами за этот месяц.

Иногда язва — это не так уж плохо.

Теперь их объединяло кое-что ещё — зависимости и приходящий после эйфории стыд. Потрясающе. Не, реально, два сапога — пара.

А Кирилла прорвало, стоило услышать до боли знакомый голос и начать говорить. Про капельницы, про соседей, про наркотики, про режим дня, про жизнь без туалетной бумаги, доставок пиццы и телефона. Про молодых мефедронщиков и пожилых героинщиков. Про отца, про сухость кожи, про все-все-все — лишь бы говорить, говорить, лишь бы Лёшик внимательно смотрел своими огромными голубами глазами и впитывал, как губка, каждое слово. Лишь бы выслушал. Лишь бы услышал.

— И, короче, — Гречкин замолчал, уставился в землю и несколько раз сглотнул, собираясь с силами, — Я знаю, что начну, но я не хочу, и мне пиздец как страшно.

Внезапный порыв искренности удивил даже его самого. Макаров удивленно поднял брови и протянул руку, проводя пальцами по чужой острой коленке в спортивках.

— Я не буду тебя откачивать, сидеть с тобой на отходах, — Лёша говорил тихо, слова хуй разберёшь, — Не буду я этим заниматься. Но мне не похуй. Правда не похуй.

Так просто — и так доходчиво.

В глазах Кирилла отражалась одно — это были самые важные слова в его жизни.

И других не надо.