You’re not gonna slow it, Heaven knows you tried

Got it? Good, now get inside

С визита Даниэля прошло несколько долгих дней. Это случилось как раз в понедельник, а сейчас на носу были выходные. Пятница неофициально была коротким днем, так что Азик вышел из офиса около пяти вечера. Он старался соблюдать совершенно одинаковый распорядок, потому что малейшая несостыковка в привычном поведении, казалось, приведет к ужасным и необратимым последствиям — очередной боли, болезни, тошноте или тревоге.

Маршрут был такой: после офиса свернуть налево прямо в парк, по парку — минут 20 ходьбы без поворотов, на следующей улице — свернуть налево и зайти в бывший Мак. Там — опционально, но, как правило, чизбургер. В зависимости от чувства голода. После — выйти на соседнюю улицу, 5 минут вперед до остановки. Сесть в автобус, минут 15 проехать в сторону дома, выйти и шагнуть на крыльцо с левой ноги (желательно). На лифте — на пятый этаж, повернуть ключ два раза на нижнем замке, один раз — на верхнем.

А дома безопасно. Дома все знакомо и понятно. В беспорядке Азик знал, где найти лекарства от простуды и мазь, если нога начнет болеть. Кружки над раковиной, а пульт от телевизора на журнальном столике. Одежда навалена кучей в шкафу, а шмотки на стуле в темноте не страшные.

Единственное, что нарушало понятную и легкую систему — маленькое перышко. Его мог сдуть ветер из приоткрытого окна, но ничего не происходило. Оно лежало на деревянной ручке дивана и будто бы подглядывало озорными ангельскими глазами: что ты будешь делать теперь?

Митрохин на перо злился. Хотел его поджечь, выбросить в урну или смыть в унитаз, но не хватало сил.

Через пару секунд перышко уже оказалось в ладони. Смирно покоилось острым концом в пальцах, а мягкий пух доводил до дрожи, когда касался открытой руки. Это не птичьи перья. Это просто… другое. Нежное. Особенное. Такое мягкое, и ничего земного оно не напоминало.

Азик прикрыл глаза и откинулся на спинку дивана, продолжая водить пером по ладони. Ощущения были странные. Щекотные. Рука скользнула под ремень джинсов и смяла член через ткань черных трусов. Было приятно.

А в голове снова начиналось это, стоило закрыть глаза: все белое-белое, такое светлое и кудрявое, крылатое. Митрохин прикусил губу и тихо заскулил, когда образ стал проясняться — свитер, блондинистые волосы, крылья такого размаха, что ими можно и прибить кого-то. В них можно потеряться, спрятаться под широкими лопатками, царапать ногтями или бесконечно целовать спину со слегка торчащими позвонками. На секунду возник аппликатор Кузнецова, но стало лишь немножечко смешно.

Даня лежал перед ним на кровати. Грудная клетка ходила вверх-вниз, а крылья, раскинутые рядом, доставали до тумбочек по краям. Нежный цвет кожи, как молоко, под пальцами Азика будто бы становился еще белее. Любое касание словно оставляло следы. Любой поцелуй горел огнем.

Ангел нещадно краснел и прятал лицо в ладонях, когда Митрохин взял в руки чужой член и облизнул головку. Аккуратно, внимательно наблюдая за реакцией. Вкус смазки давал в голову сильнее алкоголя и любых наркотиков. У небесных ребят это фишка какая-то или что?

И образы менялись, перемешивались, и уже Азик был снизу и стонал, кусая чужие плечи. Даня ронял белые кудри на потный лоб, пытался поправить их рукой, а Митрохин хватал ладонями его лицо и с исступленной нежностью целовал, целовал, целовал везде, куда дотягивался, лишь бы дотронуться и запомнить. Хотя бы на секунду.

Движения становились быстрее, член внутри ощущался Божьим благословением, и, кончив, Азик не хотел открывать глаза. Потому что как только он их откроет — образы исчезнут. Останется серая квартира, телевизор с лоуфаем и капли спермы на футболке и на руках.

На деле с открытыми глазами пришла резкая боль и капли крови на чистой руке. Губа нещадно кровоточила — надо ж было так прикусить, и пришлось резко вытереть сперму о футболку, вскочить, прижать руку ко рту, чтобы не получилось место преступления, и стыдливо бежать в ванну.

Кровь капала в раковину, пока Азик заливал ранку перекисью в огромном количестве. Человеческое тело все еще было слабо, и занести туда инфекцию — раз плюнуть. Перекись шипела и пенилась, реализуя за раз все мемы про лезвия и пенную вечеринку. В зеркале — грязный подбородок, бледные белесые пятна на футболке и осунувшееся лицо. Надо было подкрасить волосы. Вернуть хоть что-то стабильное.

А в голове бил набат. Все это время, все это ебаное время, ему мерещился Даня. Два года ходил следом, наступая на пятки, успокаивал в сложные моменты, разогревал в горячие, преследовал, разрушая и врываясь в хрупкую картинку мира, которую Митрохин выстраивал по кирпичику вокруг себя, чтобы хоть как-то адаптироваться к новой жизни.

Из-за Дани — болело.

Из-за Дани — было горячо.

Осознание обрушивалось Вавилонской башней, которую так и не построили. Давило и прижимало к полу, и Азик сполз вниз по двери, закрывая лицо руками.

Хотелось вырвать волосы, покрошить зубы, расцарапать лицо и разгромить все вокруг.

Кто такой Митрохин, чтобы себе отказывать?

Первыми на пол полетели зубные щетки. Осколками разлетелся стакан. С грохотом в ванну падали бутылочки от шампуней. Вся посуда со стола рукой была сметена вниз. Электрический чайник швырнулся в стену и разлетелся на части. Книги с полок — нахуй. Пульт — нахуй. Одежда из шкафа — нахуй. Все — нахуй.

Азик зарядил кулаком в стену с такой силой, что захрустели костяшки и ливанула кровь. Этого оказалось достаточно, чтобы немножечко прийти в себя и восстановить дыхание.

Как там Даня говорил? На раз-два-три.

И нахуй.

В разъебанной в хлам квартире. В жестокой тишине, среди осколков и мусора. С окровавленной рукой и выбитой костяшкой. Рана на губе снова открылась и кровоточила.

Надо было прибраться.

Завтра новый день.