Apathy’s a tragedy and boredom is a crime

I’m finished playing and I’m staying inside

Может, пора вниз? Домой. Туда, где все просто и понятно. Совершить уже самоубийство, вернуться в Ад и подвергаться регулярным истязаниям. Со временем станет легче. Боль утихнет. Войдет в привычку. Пытку сменят, и все по кругу — страдания и дальнейшее смирение. Когда смиряешься — становится как-то проще. 

В таких ситуациях люди выбирают из четырёх вариантов: убивают себя, терпят, пока не пройдёт, идут к психотерапевту или в церковь. 

Первый вариант вызывал какое-то естественное сопротивление, как и вся доктрина Ада. Большинство людей, чьи души пытал и сам Азазелло, этого не заслуживали. Это были обычные люди, которые врали, трахались, бухали по выходным и занимались самыми обычными людскими делами. Они не верили в Бога. Не отмаливали свои грехи. Не исповедовались. И попали в Ад.  

Терпеть было уже невыносимо. Вот и все. Без комментариев. 

Идти к психотерапевту Азик не хотел. Потому что сразу уедет в дурку. 

А церковь — ну, по крайней мере теперь он сможет туда зайти. Это уже было интересно. 

Храм располагался не очень далеко от дома, и только что закончилась вечерняя служба. Воняло ладаном — запах все еще казался кошмарным. Люди медленно покидали здание, оборачивались и крестились, а Азик быстро просочился мимо них, разговаривая с вечерней пустотой: 

— Я могу исповедаться?

— Конечно, сын мой, — из-за угла появился священник. — Что тебя тревожит? 

На нем была странная ряса. Вроде, на службах были всегда такие смешные костюмчики в пол. Борода, разумеется, прилагалась с огромным крестом на груди. 

— Че, прямо тут? 

— Прямо тут. Храм — дом Божий. 

Ой, знали бы они, что Божий дом — вообще не храм, и эквивалентен вилле на Мальдивах.

Горели свечи. На них слегка дуло из приоткрытого окна. Висели иконы и смотрели своими пустыми или сочувствующими глазницами прямо с полотен. Было некомфортно, но тело отзывалось лишь простой человеческой тревогой, а не горячечной лихорадкой. 

И Азик начал. Совершил главную ошибку — начал с самого начала. С неба, с пустынь, с потери крыльев, с Ада и пыток. Речь лилась легко и естественно, потому что бородатый мужик явно слушал и выражал такую заинтересованность на лице, что хотелось вывалить вообще все. 

— Как тебя зовут, сын мой? — спустя несколько секунд тишины, пока Митрохин выдыхал остатки воздуха из легких, спросил священник. 

— Азик. Азик Митрохин. 

— Азик, мы все здесь Божьи дети. Ты раскаиваешься?

— Я не знаю, чувак, я не знаю, но мне очень плохо и больно. Кажется, что не стоило пытать всех этих чуваков. Не, ну Гитлера стоило, да и нескольких других, но там столько обычных людей…

— Азик, послушай меня. Церковь не всесильна. Иногда мы должны помогать сами себе. Бог услышал твою исповедь, и он простит тебя. Возможно, от этого тебе станет легче, но стоит обратиться в специализированное учреждение, чтобы тебе помогли…

— Только санитаров не вызывайте! — Митрохин попятился назад, готовый бежать из дверей. 

— Я не буду вызывать скорую помощь. Я лишь прошу тебя одуматься и принять верное решение самостоятельно. 

— Да вы угораете что ли? — Азик нервно потряс руками и быстро развернулся, направляясь к выходу быстрым шагом, — Нахуя люди сюда ходят, а? Если вы ниче сделать не можете? 

— У каждого свой путь. 

Митрохин вылетел из дверей, как ошпаренный. Дождя не было, но погода все еще была по-осеннему мерзкая. Ветер сдувал с ног. Преследовало только опустошение, но стоило взглянуть через дорогу — всю тревожность будто вынули из организма. 

Прямо напротив церкви располагался центр спиритических услуг. Связь в мертвыми, гадания, все вот это. Судя по вывеске — ни одной настоящей ведьмы они в жизни не видели, зато у Азика моментально загорелись глаза. Это же так, сука, уморительно весело! 

На ресепшене сидела милая девушка, обвешанная с ног до головы «магическими» побрякушками с Алиэкспресса. Она поздоровалась, и Митрохин взял бумажку с описаниями услуг. Гадания — это мимо, снятие венца безбрачия — тоже, а вот целый спиритический сеанс по связи с мертвыми — великолепно. 

— У вас есть кто-то, кто сможет сделать это прямо сейчас? У меня погиб отец, и… я не успел ему ничего сказать…

— Я сейчас все уточню, вы, главное, не волнуйтесь. 

Девочка скрылась за шторками. Хотелось засмеяться, но план уже был построен и он был просто великолепен. 

— Проходите. Мастер вас ждёт. Она лучшая в своем деле, хотя это и выльется в определенную стоимость. Она согласна вам помочь. 

Азик отодвинул рукой тяжелые бордовые шторы и прошел внутрь. Обстановка была соответствующая — везде темно, магический шар на столе, везде какая-то намешанная атрибутика и даже алтарь Бафомету. Почти цирковое помещение, музей мракобесия! Интересно, как церковь мирилась с такими соседями. Это же прям моральный выбор для человека — молиться Богу или сразу платить шарлатанам (почти одна хуйня). Шарлатаны, разве что, люди более душевные. 

И доска Уиджи. О, разумеется, это доска Уиджи. 

Митрохин включил все свои навыки пиздежа и актерского мастерства. Из глаз упали первые две слезинки. 

— Мой папа… он ушел в мир иной несколько дней назад. У меня есть ощущение, что он рядом, что где-то совсем близко, — истеричный всхлип, — но его тут нет! Я… я не успел с ним попрощаться, сказать, что люблю его. 

— Возьмите меня за руки, молодой человек. Мы поговорим с вашим папой. 

Ага, с Богом напрямую? Или с Сатаной? Кто папа-то? 

Пошла светомузыка. Бабка начала задавать вопросы, а магнитик под столом успешно справляется со своей задачей и двигает треугольник. Ты тут? Да. Ты узнаешь своего сына? Да. Ты хочешь поговорить с ним? Да. Кроме тебя здесь есть кто-то еще? Нет. 

А потом Азик резко вскакивает. Его спокойный взгляд меняется на безумный, и голос становится на несколько тонов ниже. 

— Почему ты думаешь, что имеешь право тревожить духов, женщина? — Митрохин разводит руки в стороны и поднимает их наверх в демонстрации силы. 

Бабулька пятится назад, и Азик с трудом давит усмешку. 

— Ты, смертная, решила что можешь говорить с нами, мертвыми? Не уважать наше могущество! Да как ты смеешь! — рука летит вниз к столу, сметая доску Уиджи. 

А потом на пол летит сам Азик, строя максимально понятный взгляд маленького побитого щеночка. Из глаз катятся слезы. 

— Ч-что произошло? Почему все на полу? Что с вами? — бабулька уже стояла практически у окна, прижимаясь поясницей к подоконнику. — Почему вы так напуганы? Объясните мне! 

Изображать истерику получалось лучше всего. Тут и срывающийся голос, и высокие полутона, и хаотично передвигающиеся руки. 

— Где папа?! Он же был здесь! 

Женщина, кажется, начинает приходить в себя. 

— Молодой человек, ваш папа был здесь, но он… Как бы вам сказать… вселился в вас? 

— Этого не было оговорено в условиях! Там написано, что мы просто свяжемся и поговорим! Вы… вы чуть не убили меня! 

— Молодой человек, пожалуйста, прошу вас успокоиться…

— Я не был к этому готов! — Азик почти захлебывается в слезах и держит себя за волосы. Девушка с ресепшена уже бежит с одноразовым стаканчиком чая и предлагает присесть, выдохнуть и немножечко успокоиться. Когда Митрохин садится на диван, девушка с бабулькой убегают что-то обсуждать. И его прорывает на тихий смех. Наконец-то. Чего только стоили эти перепуганные глаза шарлатанки! Они делают, знают, что обманывают, но все-таки чего-то боятся и не всекают, когда обманывают их. Просто потрясающе. Люди — потрясающие. И то, что можно просто свалить без оплаты, сославшись на состояние аффекта, тоже потрясающе. 

Настроение ощутимо поднялось. На какое-то время Азик даже почувствовал себя всесильным — как когда-то в прошлой жизни, когда умереть было невозможно. Зато было возможно ходить, пританцовывая по улице, улыбаться и здороваться с прохожими, которые смотрели на тебя, как на психа. 

Дорога домой уже не казалось такой страшной. 

Зайти в магазин и приготовить ужин не казалось смертельной кабалой. Даже если нихуя не получится — похуй. Продрыщется, и снова все нормально будет. Крутое свойство человеческого тела, чтобы избежать отравления. Очень полезное! 

Азик купил фарш, спагетти, томатную пасту и болгарский перец, чтобы приготовить чето-типа-болоньезе. Этим рецептом с ним поделилась Варя — они списались, когда она закончила школу, и иногда даже тусили вместе. Варя выросла, и с ней стало гораздо круче. Ее университетская жизнь началась без буллинга и с горой бухаловок — а что еще нужно девчонке, которую чморили в школе? Ну просто счастье! 

А еще она продолжила брить голову. Пыталась отращивать, но все равно брила и красилась по настроению. Это ей очень шло. Пару раз она красила Азика, когда красный совсем вымывался в дохлый цвет краски за 50 рублей с рынка. 

А чето-типа-болоньезе получалось отлично, было жирным и нажористым, так что прекрасно справлялось с энергией для молодого — по человеческим меркам — тела. 

Азик плясал на кухне под случайный шаффл из Спотифая, и умудрился даже ничего не пролить и не обжечь себя. 

Главной проблемой оставался Даня. 

Его светлые волосы. Глупое лицо. Тупые шмотки. В каком-то месте даже модные — но тупые. С того раза он больше не приходил, и в голове появилась мысль, капающая водой на мозги — вдруг он больше никогда не придет? Не зайдёт в гости, не скажет какую-нибудь глупость. Не обнимет. Не поцелует… Хотя они никогда не целовались. Помирать в одиночестве не хотелось. 

Азик, наевшись от пуза, лежал перед телевизором. Может, Даниэль придет, если помолиться? Это глупость какая-то. Если хорошо попросить? Сказать Даниэль-пожалуйста-приходи-ты-мне-нужен-я-готов-поговорить десять раз, повернуться по часовой стрелке, и ангел появится под подушкой после двенадцати ночи? 

И раздался звонок в дверь. Курьера Митрохин не вызывал — он точно это помнил. Да и время уже шло к полуночи, там доставка дорогая становится. Настойчивая трель прозвучала еще два раза. 

Встать с дивана оказалось целым отдельным событием, но Азик собрался и открыл дверь. 

Че, реально хорошо попросил? Или это Божье Чудо? 

Даниэль стоял за дверью. Растрепанный из-за ветра и с пакетом из Пятёрочки в руках. 

— Я зайду? 

— Заходи. 

И сегодня, именно сегодня, сердце билось не от страха, а от предвкушения. 

В пакете — две бутылки казахской колы по два литра и банка соленых огурцов. Даня, когда понял, что принёс какой-то случайный набор продуктов, долго извинялся и краснел до ушей. А Азику было похуй — огурцы и огурцы, один хер вкусно. 

На кухне слегка моргала лампочка — скоро надо будет заменить. 

— Чем я заслужил таких гостей сегодня? — Азик не успевает ни секунды подумать, как оказывается прижатым к холодильнику. Позади падают дебильные магниты. У Даниэля — горят глаза, но долго в них смотреть не дают. Даниэль целует напористо, резко, ужасно неумело, грубо кусается и давит физической силой. 

Митрохин кое-как выставляет руки вперед и отводит голову в сторону. 

— Стой-стой-стой, ты че, бля, Дань, стой! 

А Даня не в себе. Но что-то слышит. И слушает. Отступает на шаг назад и явно собирается бежать, но Азик ловит его за предплечье и рывком разворачивает к себе. Щелкает пальцами перед глазами. 

— Ты в себе? Ты че творишь? 

— Я… я не сдержался. Я не знаю, оно защемило тут, — Даниэль показывает в область груди. — и само случилось. Я не знаю. Извини. 

— Я не могу сказать, что не хотел этого, — Азик сглатывает и опускает глаза. Грех. — Но тебе все это, блядь, нельзя. Тебе нельзя, ты понимаешь? 

Митрохин делает шаг ближе и обхватывает ладонями чужое лицо.

— Тебе нельзя. 

— Я хочу. 

— Нельзя. У тебя отберут крылья. И скинут гнить сюда. Ты это понимаешь?

— Понимаю. Но я хочу. 

И этот взгляд — взгляд ребенка, совершенно уверенного в своих действиях. Не отдающего маме ножницы. Ковыряющегося пальцами в розетках. Пихающего руки в рот огромной собаке. И никто и никогда не сможет его переубедить. 

Азик будто бы забывает, как дрочил на это лицо, на эти волосы, на эти крылья — и осторожно, кончиками пальцев, заправляет выпавшую прядку за ухо. Рассматривает — а сердце заходится в истерике. Глаза так близко. Щеки. Скулы. И губы сами тянутся целовать — куда попало, лишь бы дотронуться до мягкой ангельской кожи. 

А руки Даниэля смыкаются за спиной и гладят лопатки — там, где раньше были огромные трехметровые крылья.