Есть вещи, к которым категорически сложно привыкнуть. И нет, не потому что они приносят какой-то ощутимый дискомфорт. Как раз-таки к этому Кацуки быстро привыкает. Он сам синоним слову «дискомфорт». Для себя, для других — совершенно не важно, кто будет чувствовать себя неуютно.

По крайней мере так было когда-то. До поступления в Юэй и еще совсем немного после.

В детстве за ним беспрекословно следовала ребятня. Раньше Кацуки думал, что это потому, что он был крутым. Сейчас же он думает все потому, что его боялись. У людей есть какое-то глупое свойство сбиваться в кучу, находить себе лидера среди бесстрашных, наглых и острых на язык и слепо следовать за ним. Будь то дети или взрослые — одно и то же. Пусть даже в какой-то своей извращенной манере, чувствуя себя в безопасности рядом с человеком, которого бы стоило опасаться и обходить десятой дорогой. Кацуки думает, что никогда не был им хорошим другом.

Особенно одному из них. Конкретному ребенку.

Деку.

Нет, не так.

Изуку Мидории.

Теперь правильно.

Когда они были маленькими, Кацуки ужасно злился на эту безграничную заносчивость, которая исходила от Изуку. Смотрел своими большими глазищами на Кацуки сверху вниз — и это какой-то хлипкий беспричудный! — будто может быть в чем-то лучше его.

Когда они поступили в Юэй, его гнев только распылялся, разрастался в груди огненным шаром, набирающим обороты и готовым в любой момент спалить тут все к чертям собачьим. Очень скоро Кацуки понял одну совсем неутешительную, но, как оказалось после, очевидную вещь: не важно — с причудой или без — Изуку во многом его превосходит. Нет, это правда никак не касалось его силы, которая взялась у него черт знает откуда. Он едва с ней справлялся. Дело было в другом. В том, что Кацуки по стечению обстоятельств было просто недоступно. Заносчивым здесь был всегда только один из них, и, какая ирония, это никоим образом не касалось Изуку.

Люди стали следовать за ним, как когда-то следовали за Кацуки, но не из-за страха, а из-за собственного желания стоять с ним плечом к плечу. Пока все его одноклассники стремительно двигались вперед, Кацуки едва ли сдвинулся с места. Вся его привычная картина мира окончательно пошатнулась и пошла трещинами. Он так старался стать сильнее, что позабыл о чем-то важном, чего никогда не имел, поэтому ему было сложно понять, чего именно ему не хватает на этом пути.

Изуку же по-прежнему называл его своим другом, и каждый раз… каждый гребаный раз, смотря на него, единственное, чего хотелось Кацуки — стереть это выражение с его лица. Он не понимал, что видел в этих таких знакомых огромных глазищах, не знал, что видел в этих так решительно сведенных к переносице бровях и плотно поджатых губах. Ему даже разбираться с этим не хотелось — только стереть. Он ненавидел в Изуку все. От макушки до пят.

Кацуки не мог отделаться от ощущения, что они никогда не были друзьями, и он впервые увидел этого человека на вступительных в Юэй. Здесь он понял, что совсем не знал Изуку, хотя шансов у него было больше всех.

Ему потребовался почти целый год, чтобы понять, что к чему. Целый год, полный ненависти, злобы, разочарования в себе и вины. Целый год хождения по канату, который вот-вот надорвется, и Кацуки просто провалится в эту темную бездну, из которой ему уже точно будет не выбраться.

Он часто думает о том, что было бы, если бы он не закрывался от людей, не становился каждый раз в свою оборонительную стойку, когда кто-то пытался заглянуть чуть глубже, чем дозволено. Ему казалось, что такая жизнь — его удел, достаточно держать равновесие над краем обрыва. Потому что Кацуки привык жить так. Потому что Кацуки свой собственный дискомфорт сделал для себя персональным, но таким привычным адом, из которого, быть может, наверняка, ему хотелось выбраться, но

блять, так страшно.

Изуку все его проклятия мимо ушей пропускает, будто знает куда больше, чем он сам. Говорит, говорит, говорит без конца, не затыкается, а Кацуки только и думает о том, как хочется его ударить. Бить до тех пор, пока лицо не станет узнаваемым, пока эти большие глазища не перестанут смотреть на него так, будто он действительно что-то для него значит.

Кацуки к середине учебного года от его попыток уже задыхается. И ему правда, на полном, блять, серьезе, хочется сдаться. Ему до противного осточертел он сам, и эти его жалкие попытки доказать себе и окружающим, что он ненавидит в Изуку все. От макушки до пят.

Он мог бы остановиться, перестать зарываться, самому себе признаться, что поддался всеобщему течению — а может, и всегда по нему плыл — и тянется. Тянется к Изуку, как глупый мотылек на огонь, который его и сжигает. Потому что все, что когда-либо Кацуки любил, так или иначе причиняло ему боль.

Он бы мог, но уже слишком поздно. Слова вылетают раньше, чем он успевает подумать. Все его реакции и движения отточенные до автоматизма.

Изуку все смотрит на него своими большущими глазищами и говорит: Ты мой друг, Каччан.

Смотрит своими большущими глазищами, и Кацуки кажется, будто Изуку знает его лучше, чем ему бы хотелось.

Сделай шаг вперед — провалишься в темноту. Сделай шаг назад, и кто знает?