Камень и дерево. Нет лучшего вместилища для памяти. Камень и дерево хранят все самые страшные тайны и трагедии. Камень и дерево созданы, чтобы стеречь печаль. Но когда придёт время, камень расскажет, дерево прошепчет, и всё былое, скрытое прежде, явится новому обладателю.

И тот, кто готов слушать — услышит. Тот, кто готов видеть — узрит.

Призраки мечутся между камнем и деревом.Призраки мечутся между живых.

Дождь, шедший всю ночь, размягчил почву так сильно, что Гермиона увязала по щиколотку, пытаясь пробраться к яблоневым деревьям, пострадавшим от непогоды. В руках она сжимала несколько прочных лент, чтобы подвязать ветви старых деревьев. Грязь, касаясь открытых участков щиколотки, холодила кожу, а ветер с остервенением бросал в лицо листья и мелкие ветки, но Гермиона, проявляя всё своё упорство, намеревалась сделать то, за чем пришла. А потому, стянув непослушные волосы одной из лент, двинулась вперёд ещё увереннее. Ветви деревьев тревожно постукивали и сбрасывали оставшуюся листву. Но, несмотря на все препятствия, много времени Гермионе не понадобилось.

Вечерело теперь довольно быстро и оставаться на улице дольше, чем следовало, у неё не было причин, однако, как и прежде, в другие вечера, её отвлекло мимолётное движение где-то сбоку. Она как раз тянулась к довольно толстой ветке, упирающейся в старый ржавый забор. Замерев в нелепой позе, Гермиона присмотрелась к темнеющим кустам, каждое мгновение ожидая, что нечто неведомое выберется из них и набросится на неё. Но, к счастью, не смогла различить ничего подозрительного, хотя чувство, что за ней наблюдают, никуда не исчезло. Оно отозвалось покалыванием по всей коже и завершилось свербением в центре грудной клетки.

Потому, подвязав последнюю и самую тяжёлую ветку, Гермиона отряхнула руки, сбросила растрёпанный хвост с плеча за спину и направилась к дому, не оглядываясь по сторонам. И не тревожась об испачканной обуви. Прошло довольно много времени с тех пор, как она стала свидетельницей странного явления, и Гермиона старалась не думать об этом, но в моменты, когда ощущала, будто кто-то наблюдает за ней, или когда ей слышалось чьё-то рычание, она снова вспоминала то ночное происшествие, так и не найдя ему объяснения или хотя бы подтверждения.

Опустившиеся сумерки пригнали из глубины леса густой туман. Он цеплялся за деревья и острые пики забора, повисая клочками, а когда удавалось поглотить остроту, клубился по земле, погребая остальное. Туман походил на море, капризный, холодный и глубокий. Гермиона закрыла окно плотнее, подёргала задвижку, проверяя на прочность, и, недолго всматриваясь в белую гущу, отвернулась от окна. На столе лежали пучки трав, которые Гермиона хотела рассортировать прежде, чем открыть ноутбук. Возможно, она просто откладывала момент, когда следовало начать писать, как если бы это действие её страшило. Тяжело вздохнув, она перевязала стебли сухой ромашки и отложила в сторону, затем отобрала немного мелиссы и мяты, чтобы заварить чай. Включив чайник, она немного расслабилась. Из-за сырости все запахи усиливались, сливаясь и переплетаясь, потому пахло будто в сердцевине леса, среди древесины и трав, вымоченных дождём. Ветер за окном продолжал качать и без того беспокойные деревья, и их ветви издавали мягкий треск.

Положив на тарелку кусок тыквенного пирога, который ещё прошлым вечером привезла Джинни, Гермиона подхватила наполненную свежезаваренным чаем кружку и села за небольшой разделочный столик у окна, завешанного белой пеленой. Лёгкая тревожность, гудящая внутри и снаружи, вызывала странное чувство уюта, должно быть, потому, что Гермиона была отделена от непогоды стеклом и камнем. Глухие поскрипывания и шумный ход часов наполняли дом шёпотом звуков, будто дом был живым организмом со своим режимом. Но Гермионе отчего-то казалось, что их режимы совпадают. Она улыбнулась своим мыслям и положила кусочек пирога на язык, когда внезапно раздавшаяся трель звонка разрушила воцарившееся умиротворение.

Старый аппарат на стене, висевший чуть выше стола, ожил в настойчивом звоне. Гермиона, скрепя сердце, сняла трубку.

— Я оставила Вам свечи, — среди потрескивающих помех Гермиона отчётливо различила глубокий голос Беллатрикс Блэк.

— Правда? — спросила она отчего-то с придыханием, чувствуя странное волнение теплоты в груди.

— Мне поклясться на крови? — хмыкнула в трубку Беллатрикс, а Гермиона с лёгкостью представила её лицо и выгнутую бровь.

— Вы звоните только для этого? — Гермиона не собиралась задавать этот вопрос и уж тем более использовать игривый тон, но ничего не могла с собой поделать. Беллатрикс напрочь лишала её контроля.

В трубке повисло молчание, и Гермиона решила, что ещё мгновение — она услышит щелчок, за которым последуют гудки. Она прижала трубку плотнее к уху, обхватив её обеими руками. Беллатрикс молчала, а её дыхание струилось по проводам, застывая на коже Гермионы, которая на один короткий миг прикрыла глаза в ожидании.

— Я прочла Вашу книгу, — наконец произнесла Беллатрикс.

Вздох, слетевший с губ Гермионы, казалось, повис в воздухе, который и без того загустел. Гермиона представляла, как, сказав это, Беллатрикс откинулась на спинку стула или кресла, и улыбалась, наслаждаясь произведённым эффектом. И что её чёрные кудри, лежавшие на груди, вздымались в такт её дыханию.

— Я взволновала Вас? — снова послышался голос Беллатрикс.

— Очень, — немедленно отозвалась Гермиона, — вы хотели?

— Не исключено, — протянула Беллатрикс, — да, хотела, — добавила она решительно и самодовольно, а после отключилась.

Гермиону бросило в жар, на лице залегла улыбка, от которой заболели щёки. Она повесила трубку, прежде машинально чмокнув мембрану, и откинулась на спинку стула. В груди стучало, словно сотни маленьких иголочек подбивало под сердце. Перезванивать она, конечно, не стала даже под чудовищным напором её не озвученных «Вам понравилось? Понравилось?».

К ночи туман рассеялся, обнажив серп луны и звёздное крошево.

Гермиона перебралась на чердак, где среди старого хлама хранились настоящие сокровища. Стены небольшого помещения были увешаны полками с книгами, которые Беллатрикс отказалась забирать. После бесконечных баек Джинни о семействе Блэк, Гермиона, помимо прочего, надеялась отыскать какие-нибудь сведения, возможно, старые дневники или альбомы, но ничего такого так и не нашла. Зато здорово прибралась в попытках утолить собственное любопытство. Семьи, за которыми стояла трагедия, всегда казались Гермионе интереснее всего, тайны приманивали и оставляли после себя неповторимое послевкусие, достичь которого нельзя было ни при помощи вин, ни при помощи десертов. В городской библиотеке о Блэках, кроме древа семьи, ничего не хранилось, пара статей о щедрости Сигнуса Блэка, о смерти его жены, которая утонула, пока её дочери гуляли по берегу, и непосредственно о смерти старшей из них уже гораздо позже.

«А. Блэк скончалась на месте после нападения диких зверей, выбравшихся из вольера. Безутешный отец семейства отказывается давать какие-либо комментарии, служба по погибшей будет проведена в закрытом семейном кругу. О судьбе младшей дочери ничего не известно, кроме того, что она пострадала от нападения волков, но осталась жива».

Статичность и равнодушие, с которыми была напечатана статья в местной газетёнке, задели Гермиону, и она из вредности надорвала страницу с именем автора, разрыв рассёк Риту Скиттер на две бессмысленные составляющие.

Размышляя о тех скудных сведениях, которые ей удалось получить, Гермиона обратилась к мыслям о недавнем телефонном разговоре. Звонки Беллатрикс с некоторых пор стали чем-то вроде обыденности, хотя, конечно, таковыми не являлись. Эти разговоры не были душевными или откровенными, они просто случались, как будто были всегда именно здесь и именно в это время, хоть оно и было всегда разным. И после них всегда оставалось что-то ещё, словно тень или шлейф, нечто зовущее и обещающее, но то, что никак не удавалось ухватить. Гермиона чувствовала себя заволочённой душистой дымкой из грёз, и на фоне этого всё остальное теряло свою силу.

Она огляделась вокруг себя, пытаясь понять, с чего следует начать.

Подумав, Гермиона решила, что сдвинет всю рухлядь к окну, а когда станет посуше, чтобы избежать лишней грязи, вызовет бригаду рабочих, которые свезут всё барахло на свалку. Было уже довольно поздно, но Гермиона принялась за работу. А когда время перевалило за полночь, чердак был расчищен почти полностью. Книги рассортированы, осторожно очищены от пыли, деревянные резные полки оказались бордового цвета и выглядели очень даже прилично. Сменив воду в последний раз, Гермиона выжала тряпку, бросила её на пол и подобралась к оставшемуся комоду, покосившемуся от старости. Двигать его было довольно рискованно, но оставлять так как есть ей совершенно не хотелось. Приложив немало усилий, тяжело дыша, покрытая испариной Гермиона в конечном итоге сумела отодвинуть комод в сторону и не развалить его окончательно.

Устало вздохнув, она вытерла оставшиеся клочки пыли и уже собиралась закончить, когда край мокрой тряпки случайно подцепил щербатую дощечку. Гермиона потянула и небольшой деревянный брусок тут же соскочил со своего места, обнажив пустоту. Тусклые светильники замигали, должно быть, от скачка напряжения, Гермиона осторожно сняла дощечку рядом, ещё одну и ещё. В небольшом углублении, покрытая мусором и пылью, лежала шкатулка с очень искусной резьбой. У Гермионы задрожали руки, а с губ, шелестя, слетело прерывистое дыхание, падая, казалось, на волков, вырезанных на крышке шкатулки. Похолодевшими пальцами Гермиона достала шкатулку и поставила перед собой, зачарованно разглядывая свою находку.

Замка не было, потому Гермиона просто подняла крышку, смахнув слой пыли. Внутри лежали старые вырезки из газет, несколько выцветших фотографий и вскрытых конвертов. Взгляд Гермионы упал на одну из фотографий, на которой на фоне пышных кустов сирени в цвету были сняты три очень красивые девушки, в одной из которых Гермиона узнала юную Беллатрикс Блэк. Фотография, пожелтевшая от времени и сырости, выглядела как окно в прошлое, буквально на крошечном бумажном отрезке застыл целый мир, история, заточённая в одном миге, превратившемся в бесконечное бытие. Гермиона, охваченная безграничными нежностью и тоской, провела кончиками пальцев по шероховатой поверхности. Обвела контуры лиц, испытывая невыносимую печаль не то по утраченному времени, не то по людям, которых не знала.

Молодые женщины на фотографии выглядели счастливыми, лица светились от переполняющего их единства. Связанная общими чертами, их красота будто становилась явственнее от близости друг к другу. Та, что находилась посредине, сидя на невысокой табуретке, горделиво вздёрнув подбородок, смотрела прямо в объектив, светлые волосы, стянутые сверху и распущенные внизу, завивались на кончиках, голубые глаза даже на выцветшем фото казались горящими. Она казалась каменным изваянием, оставленным во льдах тысячи лет назад, её молодость выглядела застывшей, от неё веяло холодом, и так хотелось обжечь эту белую кожу горячими руками. Гермиона тронула большим пальцем край её юбки, отчего-то не решившись коснуться лица вновь. Та, что больше походила на Беллатрикс, смотрела на сестру, встретив ответный взгляд. Полные губы, тонкие запястья, вся она была невесомой, переливающейся, Гермиона невольно улыбнулась, глядя на неё, обе: и она, и Беллатрикс положили переплетённые руки на плечи третьей сестре. В необъяснимом порыве Гермиона прижала фотографию к груди, словно обретшая давно утраченное сокровище. Недосягаемое всегда манило и ранило её, вот и теперь ей хотелось стать частью того, что давно превратилось в быль.

Беллатрикс была единственной, кого Гермиона знала на снимке — она утратила сияние, но сохранила красоту, ставшую разящей в своей зрелости. Откуда-то издали донёсся протяжный волчий вой, столь жалобный, что сердце Гермионы в миг переполнилось невыносимой тоской и грозило разорваться. Прерывисто задышав, Гермиона оглянулась по сторонам, словно ожидая, что из тени тот же час выступит волк и ощерит пасть. Но полумрак оставался непоколебим и только лунные озёрца образовывались на полу, стекая через квадратные стёкла окна.

В крышу ударился ветер, проваливаясь в деревянные щели. Гермиона отчётливо ощутила запах сырой листвы и еловых шишек, будто оказавшись в сердцевине леса, и призрачный аромат сирени. Она снова посмотрела на фотографию, которая, казалось, и была источником исходящего цветочного запаха. А затем поднесла фото к губам и оставила осторожный поцелуй на неровном уголке бумаги.

Фотографию она оставит себе.

Немного погодя, она достала из шкатулки ещё несколько фото, на которых были изображены те же девушки, но, по всей видимости, с родителями Друэллой и Сигнусом Блэк. На одном из фото Гермиона разглядела двух волков позади Блэков — величественные звери, глядели куда-то в лес.

«Не те ли это волки?» — мелькнуло в мыслях, а следом образ женщины, играющей с волками, будто это совершенно безобидные существа. Было очень легко представить Беллатрикс с россыпью её чёрных кудрей, вьющихся по спине и плечам, и белыми руками, бесстрашно и властно гладящими жёсткую волчью шерсть.

Над пачкой писем рука Гермионы дрогнула вновь. Образы померкли, а дом снова наполнился шорохами и скрипами, словно отзывался на каждое её действие не то подгоняя, не то предупреждая. Тревога, разлитая в воздухе, сгущалась и холодила пальцы.

Бумага, разлинованная и всё ещё сохранившая лёгкий запах цветов, приятно ощущалась под пальцами. Внезапный внутренний конфликт по поводу, стоит читать или нет, разрешился довольно быстро, влекомая жаждой заглянуть за завесу прошлого, чтобы прикоснуться к нему хотя бы так, Гермиона вынула письмо из конверта и развернула вдвое сложенный лист. Пообещав себе, что прочтёт только одно письмо, она погрузилась в междустрочье, судорожно поглощая красивый витиеватый почерк.

Милая моя Белла, мой млечный путь!

Не проходит и дня, чтобы я не тосковала по дому, по тебе и по нашим вечерам в саду под тихое рычание орды и шелест листвы. И, конечно, я не забываю о тебе ни на секунду, вы с Нарциссой единственное украшение моей жизни, странно, что мне нужно напоминать об этом. Но твоё последнее письмо в обвиняющем тоне здорово меня встревожило. Я не понимаю, почему тебя так беспокоит мысль, будто между нами может кто-то встать. Всё это глупости, сестрёнка, ты же помнишь, в мире есть только мы трое. А забавный Тед Тонкс всего лишь способ скрасить тоску по дому. Нет нужды беспокоиться о том, что он посягнёт на то, что принадлежит тебе. Мы одной крови, ближе нас просто быть не может.

Ты, должно быть, презрительно кривишься, прочитав его имя, и, представляя это, я смеюсь, смеюсь прямо сейчас, сестрёнка. Надеюсь, тебе понравились ленты для волос, я очень тщательно выбирала их, и едва не потерялась на этой чудовищно большой ярмарке. Но было очень весело, хотя я и жалела, что рядом нет вас. Представляю, сколько всего мы могли бы совершить за тот чудесный вечер. Тебе бы понравилась бочка с яблоками, которые нужно вынимать из воды ртом и ни в коем случае не использовать руки! Я вся вымокла, но так и не достала ни одного яблочка, зато Теду удалось выловить почти все. Вы бы умерли со смеху, если бы видели. Хотя, уверена, что ты, Белла, делала бы вид, что тебе совершенно здесь не нравится, а Нарцисса беспрестанно возмущалась по поводу того, что это занятия для плебеев. Но я бы это пережила, ведь мы бы держались за руки.

Ты, конечно, не одобришь, но сегодня я собираюсь совершить невероятно рискованное дело, Тед уговорил меня отправиться с ним на старое, заброшенное кладбище, говорят, что там самое настоящее раздолье для призраков. Пишу об этом и даже бросает в дрожь. Ты ведь знаешь, как сильно я люблю всё таинственное. Возможно, сегодня я увижу призрака, а Тед Тонкс получит поцелуй.

Не сердись, мой млечный путь, и спрячь письмо.

Люблю тебя больше всего на свете.

Тебя и Нарциссу.

Твоя Андромеда.

Гермиона перечитала письмо ещё несколько раз, мучимая неясным чувством, будто что-то очень важное, утраченное, так и осталось не узнанным ею в этих строках, затерялось на задворках прошлого. В груди отчего-то горело, жар плескался и обволакивал, но не причинял боли, только пробуждал печаль, и та отчаянно вгрызалась в кости. Гермиона перебрала оставшиеся конверты, на которых значилось имя Беллатрикс, но больше не посмела прочесть ни одного.

На самом дне шкатулки оказалось старинного вида зеркало в медной оправе и расколотое прямо посредине. И вновь Гермиона тронула осколки чужой жизни кончиками пальцев. История манила её к себе, звала в тысячи голосов, но оставляла в неведении. Положив содержимое на место, Гермиона закрыла шкатулку и забрала с собой, не заботясь о том, чтобы унести тряпку с ведром. Их больше не было, не существовало для Гермионы и её восприятия.

В доме царила прохлада, будто кто-то снова раскрыл все окна настежь, но всё оставалось в таком виде, в каком Гермиона и оставила. И всё же она испытывала непреодолимое желание зажечь повсюду свет. Так что очень скоро тёплый золотистый свет озарил все комнаты, изгоняя ночной мрак из углов дома.

Оставив шкатулку на столе в прихожей, Гермиона блуждала по комнатам, прикасаясь ко всему руками, будто в надежде, что одно из прикосновений разбудит голоса прошлого и стены дома явят ей всё, что происходило в те дни, когда здесь жили люди и волки.

Джинни говорила, что сестёр Блэк за глаза называли волчьими детьми, потому что они были помешаны друг на друге и ни с кем не общались. У них не было друзей, не было любимых, только они трое и их высокопоставленные родители со зваными вечерами, которые становились редкостью по мере роста любви Сигнуса Блэка к волкам, которых он сам с любовью называл своей ордой. Когда Блэки появлялись в городе, то быстро становились центром внимания, но плыли по нему, как по реке, оставаясь холодными, невозмутимыми и неприступными.

Гермиона сначала почувствовала и только потом увидела, что на неё кто-то смотрит. Взгляд, подобный холодному прикосновению, скользнул по лицу. Поддавшись порыву, Гермиона повернула голову к окну и увидела её, целое мгновение, на которое она задержалась за стеклом, Гермиона взирала на призрака, сошедшего с фотографии. Они смотрели друг на друга и в призрачных глазах, заполненных нестерпимой печалью, Гермиона видела своё отражение. Она о чём-то просила или чего-то хотела, её полные губы были приоткрыты, как если бы она дышала, выталкивая клочки пара изо рта, её кожа сияла, подобно луне, а плотность оставалась под большим сомнением. Гермиона не могла двинуться, слова толклись в горле, но так и не ложились на язык. Тогда она услышала рычание, и девушка сорвалась с места с таким видом, будто была вынуждена, будто только один миг оставался у неё до того, как начнётся самый страшный кошмар, и она потратила его на взгляд.

Отбросив страхи и сомнения, Гермиона тоже сорвалась с места, распахивая входную дверь и вырываясь на улицу столь стремительно, как если бы бежала из плена.

— Постой, — закричала она и только тогда увидела четверых волков с отливающей серебром шерстью. Все они были будто сделаны из лунного света. — Пожалуйста, постой, — снова крикнула Гермиона, понимая всю абсурдность своей просьбы.

Но девушка бежала, пока волчья орда следовала за ней. Гермиона ничего не могла сделать, ничем не могла помочь.

Всё уже случилось много лет назад.

— Андромеда, — прошептала она, увидев краткое мгновение, пронёсшееся вспышкой по округе — волки настигли жертву и видение исчезло вновь.

Гермиона так и стояла, глядя в ту сторону, где только что Андромеду, а это была, конечно же, Андромеда, ведь Гермиона тщательно разглядела её молодое лицо, поглотила тьма настоящего. Ветер трепал её волосы, бросая на лицо, хлестал открытые плечи и руки холодным дыханием, а она всё продолжала смотреть, пока не поняла, что навязчивый звук, всё время вторгающийся в её сознание — телефонный звон. Наконец, сбросив оцепенение и ощутив, что чудовищно замёрзла, Гермиона вернулась в дом, бредя словно сквозь туман. Сняла трубку и услышала обеспокоенное:

— Что случилось? — Беллатрикс говорила низким грудным голосом, рвано дышала. — У Вас повсюду горит свет.

Гермиона знала, что её дом хорошо виден в замке на островке, но не думала, что в такое время кто-нибудь из его обитателей станет смотреть. Только ли её пылающие золотом окна были видны? Она немного помолчала, не зная, что конкретно следовало сказать. Прижала трубку плотнее, словно ища успокоения.

— Думаю, я просто схожу с ума, — прошептала она в трубку, закрывая глаза, и тут же добавила, — я нашла шкатулку с письмами и фотографиями, мисс Блэк, думаю, Вам следует забрать их.

Беллатрикс судорожно выдохнула и Гермиона скорее почувствовала, чем представила, как её пальцы сжимают телефонную трубку крепче, как делала сейчас и она сама. Между ними, подобно любовнице, легло молчание, выжидающее, необходимое. Такое, которое возникает в минуты не то озарения, не то оглашения пророчества.

Гермиона слушала дыхание Беллатрикс, ожидая. Хотелось разбить собственное одиночество об это дыхание, нужно было ощутить кого-то реального рядом, чтобы не свихнуться окончательно. На том конце провода раздался шорох, молчание стало гуще, а затем Гермиона услышала тихое и далёкое:

— Я хочу на неё взглянуть, - чужой ровный голос, вещающий откуда-то из другой реальности.

Беллатрикс была не одна.

Отчего-то перехватило дух.

— Мисс Грейнджер, — немного погодя произнесла Беллатрикс, — почему бы вам самой не привезти шкатулку мне? Заодно попробуете самый лучший сливовый пирог во всём штате. Семейный рецепт.

— Я приеду утром, — неожиданно быстро даже для самой себя отозвалась Гермиона и повесила трубку, опасаясь, что разговор продолжится и она не удержится — расскажет обо всём, что произошло, запятнав себя званием «сумасшедшая».

Гермиона взглянула на шкатулку, стоявшую на столе, в груди протяжно заныло.

— Что же здесь произошло? — произнесла она в пустоту.

Вопрос, так и оставшийся без ответа, тяжёлым эхо повис в воздухе.

Пахло морем и порохом.

Надвигался шторм.

Но Гермиона ещё ничего не знала.