Эпидемия атакует нещадно, ввергая мир в панику. Чемпионат мира в Монреале отменяют вовсе; вместо года разлуки Нейт получает два и риторически вопрошает небеса, чем он это заслужил. С Мишей нет связи, от него нет новостей. Нейтан без него тихо сходит с ума и подозревает страшное. Что бесконечными злыми комментариями Мишу довели; в лучшем случае — просто до завершения карьеры, в худшем случае — до чего ещё похуже. Предолимпийский год кажется дурным, тяжёлым и мутным, и вообще, кажется, какая к дьяволу Олимпиада в следующем году, тут мир в истерике. Потом сезон всё-таки начинает понемногу отмирать. И Стокгольм даже отваживается принять чемпионат мира — впрочем, это шведы, они в принципе основным способом борьбы с болезнью выбирают унизительный игнор.

В Стокгольме наконец получается свидеться с Мишей. Нейтан в первый миг теряется, натолкнувшись на прохладный взгляд. У Миши в этом сезоне не только новые программы — ещё у него новый тренер и, похоже, новый подход к тренировкам. Новая причёска — мягкие русые волосы безжалостно острижены в короткий ёжик — и новый взгляд, начавший твердеть ещё в Сайтаме, он теперь окончательно закован в сталь. Нейтан старательно игнорирует эти перемены — хочется верить, что перед ним всё тот же красивый, гибкий и щемяще нежный, даже под всей этой сталью, Миша, — и лезет обниматься.

— Твоя привычка не выходить в интернет убивает меня! — жалуется он и гладит Мишу по голове. Там, где раньше к пальцам мягко льнули длинные русые пряди, теперь всё коротко острижено, и волосы заканчиваются под ладонью, едва начавшись. — С тобой никакой связи нет, я даже не знаю, что с тобой. Боялся — вдруг ваши журналисты тебя довели?

— До чего? До разрыва задницы? — хладнокровно уточняет Миша. У него даже язык теперь другой, неласковый и колючий. Нейтан пристально вглядывается в ровные серые глаза в поисках знакомого тепла и не понимает, как за два года всё могло так разительно перемениться.

Эй, незнакомец! Куда ты дел моего Мишу? Верни!

А потом Миша выходит на лёд в короткой, и становится понятно: несмотря на все обновления, в корне не поменялось ничегошеньки. Нейтан всё так же смотрит на его прокаты и глаз оторвать не может. У Миши движения плавные, певучие и очень музыкальные, в каждую ноту безукоризненно попадающие. И талия в этом зелёном пиджаке такая, что выть немного хочется — тонкая, гибкая, как ни у кого другого. Нет такой второй в мужской одиночке больше. После прокатов под трибунами Нейт дерзко обнимает эту талию, обводит ладонями изгибы выразительных линий, и голова кружится.

— Миша, ты красота, — заворожённо шепчет Нейт. Ему не стыдно нелепо признаваться: — Я так давно тебя не видел, что забыл, как забываю дышать, когда ты на льду.

— На одной красоте высоко не забраться, — ровно замечает Миша. Но у него чуть теплеют глаза, и — Нейтан точно помнит, насколько внимательным нужно быть, чтобы это увидеть, — едва заметно приподнимаются углы рта, обозначая тень улыбки, и Нейта он тянет за выбившуюся на лоб прядь уже ласково: — Что ты опять отрастил у себя на голове, скажи на милость?

Нейтан смеётся с облегчением — начало положено, он согласен начать хоть с малого, у него ещё есть несколько дней на то, чтобы успеть увидеть Мишу оживлённым и тёплым, как раньше — и беззастенчиво трётся лбом о Мишины плечо и шею.

— То есть как — «что»? Это волосы, — заявляет он бесхитростно. — Тебе разве не нравится? — и слышит над ухом мягкий смешок:

— Пусть будут, — и после паузы короткое, тихое, но от этого лишь более драгоценное: — Тебе идут.

Из-за вируса на катке и в отеле всё расчерчено, как по линейке, всё разделено на социальную дистанцию, и лишний раз подойти друг к другу не всегда получается, а о том, чтобы обнимать Мишу так часто, как хочется, и речи не идёт. У себя в номере Нейтан выгребает из чемодана специально привезённые значки — большие, маленькие и совсем мелкоскоп, с самыми разными рисунками, и близко не объединённые общей темой, схваченные по принципу «лишь бы да», — набивает ими карманы и подходит к Мише при каждом удобном случае, чтобы приколоть очередной значок ему на широкую ленту со спортивной аккредитацией.

— Тренируюсь, как буду меняться с тобой значками в Пекине, — невозмутимо объясняет он. У Миши каждый раз щёки розовеют легко, почти невесомо. Нейт готов зацеловывать этот прозрачный румянец до бесстыдной красноты. Он видит, как постепенно смягчается сталь в серых глазах, и радуется этому почти до слёз: значит, правда, значит, там, глубоко внутри, под внешней холодностью ничего не изменилось. В свободный день между прокатами Нейт тащит Мишу в город, уверяя, что надо хоть в какой-нибудь музей сходить, в какой угодно, но надо, иначе и не считается, что в Стокгольме были. На улице уже совсем не холодно, март не оставляет от зимы и следа. Но Миша всё равно выходит в колючем шарфе под самый подбородок и как будто готов в любой момент натянуть его по самые глаза.

— Я не мог нормально дышать, — говорит он хмуро после того, как некоторое время безуспешно пытается вспомнить английское слово, чтобы назвать мучившую его болезнь. — С турниров снимался. Мне несколько операций делали.

После такого откровения Нейтан вынужденно отказывается от планов зацеловать Мишу на ближайшем же светофоре. Он, правда, пытается провокационно сообщить, что целоваться на улице уже совсем не холодно, — Миша тут же ловит на слове, требуя уточнить, когда это и с кем Нейт успел выяснить такие любопытные подробности. Но взгляд поверх шарфа, в отличие от колючей шерсти, совсем не злой, почти ласковый. Нейтан сконфуженно смеётся, теребя себя за волосы.

Ни до каких громких достопримечательностей из туристических буклетов они в итоге не добираются, остановившись на музее музыки, до которого банально ближе идти. В музее, естественно, никуда без полуинтерактивного уголка, посвящённого знаменитой шведской группе. Нейтан, дурачась, напяливает рыжий парик и фальшиво поет Dancing Queen, а Миша щедро оценивает этот нелепый перформанс на восемьдесят шесть баллов. Нейту интересно, до каких широт сейчас простирается щедрость Миши. Продолжая дурачиться, он объявляет эти восемьдесят шесть баллов мировым рекордом, требует награду для победителя и тянется к тонким губам.

Он действительно получает тёплый поцелуй как приз. И с восторгом выясняет, что целуется Миша как прежде: мягко, очень деликатно прикасаясь губами. Он до сих пор безошибочно помнит, когда легко прикусить Нейтана за губу и как на несколько мгновений скользнуть в рот горячим языком, чтобы Нейта перетряхнуло от краткого призрака страсти. Миша на глазах расцетает и оживает, становясь умопомрачительно похожим на себя прежнего. Это чудо. Нейтан мурлычет ему Lay all your love on me, когда они выходят из музея. Ему кажется, что на улице стало солнечней и жарче, пока они музыкальные инструменты разглядывали.

Чудо оказывается кратковременным: к возвращению в отель Миша снова прячется под сталь, как в скорлупу. Его взгляд ещё сохраняет отзвуки тепла, когда он перед прощанием украдкой целует Нейтана в лифте; потом вновь становится невыносимо жёстким.

— Надо к завтрашним прокатам готовиться, — поясняет Миша в ответ на недоумение Нейтана. И чуть слышно вздыхает: — Ты-то выиграешь, а вот я… — он болезненно дёргает плечом и не заканчивает фразы. Нейтану кажется, что он понимает оставшуюся невысказанной горечь: Миша опять готовится к жёсткой критике по итогам чемпионата. Как будто нет такого результата, за который его бы наконец похвалили. Эхо этой горечи продолжает видеться и назавтра, в Мишиной произвольной, и делает её особенно щемяще прекрасной. Нейт смотрит его прокат, как всегда — не может не смотреть. И опять дышать забывает. Ему как будто игла вонзается в сердце, стоит Мише сложить руки у лица в стартовой позе и прикрыть глаза, и так и не исчезает все четыре минуты. Нейтан почти не замечает ошибок на прыжках, они стираются из памяти тут же. Остаются только руки бесконечно музыкальные, и невозможное ощущение полёта вопреки всему, и белизна ослепительная, надрывная. Нейта кроет, он задыхается и влюбляется в прокаты Миши сильнее прежнего — хотя казалось бы, куда сильнее.

Ему сладко думать о том, что, может быть, Миша оставит эту произвольную на следующий год. Что волшебство повторится в Пекине. Было бы изумительно.

Ему как будто должно быть неловко в своей музыке, потому что после Миши пытаться быть не менее прекрасным в очень похожих фортепианных нотах — как будто бы звучит кощунственно. Но Нейтану неожиданно легко. Словно крылья Мишиного «белого ворона» касаются и его, дарят полёт и ему тоже.

Он уверенно выигрывает золотую медаль — третью подряд в долгой гонке на пути к Олимпиаде. И находит Мишу после прокатов: Миша всегда делит с ним золото. Всегда поздравляет, улыбаясь тонко и нежно, и подпускает близко-близко, обнимает тепло-тепло. Знать, что и в этом ничего не поменялось, несмотря ни на что, обжигающе приятно. Нейт целует красивую гордую шею и окунается лицом в вырез на груди, туда, где поблёскивает крестик. Ему сладко-знаком этот блеск, как и вкус и запах тёплой кожи, и беспорядочные ласкающие движения рук Миши у него в волосах. Два года разлуки, разделявшие их после Сайтамы, окончательно теряют всякую значимость.

— Дальше — в Пекин с тобой? — шепчет Нейт и крепче обнимает гибкую талию. Миша учащённо дышит у него в руках.

— Да. Ты возьмёшь там золото?

— Да. Ты будешь снова белым вороном?

— Да.