Не Минцзюэ потерял счёт времени, оно прекратило для него существовать. Он не представлял, сколько дней, лун, быть может, даже лет прошло. Первое время пытался считать по посещениям Мэн Яо — тот приходил раз в день обновить заклятие, отбирающее духовные силы, принести еды и помучить его. Но вскоре заметил: иногда тот пропадал надолго, и прошедшие часы нельзя было считать за один-единственный день, и бросил бессмысленный счёт.
Мэн Яо ухаживал за ним, как за больным: кормил, выносил ночной горшок, раз в несколько дней приносил воду и помогал вымыться. Были и лекарства, когда от горя и тоски Не Минцзюэ захворал и не смог порадовать своего предателя-мужа, как тому нравилось.
Вся забота становилась незначимой, когда тот принимался мучить его. Жестокими словами и ласками, которых Не Минцзюэ желал бы не слышать и не чувствовать, рукоприкладством за непокорность и попытки вырваться. Любые попытки вызнать о мире или просьбы освободить старательно пропускались мимо ушей.
Не Минцзюэ всё бы стерпел, но духовные силы были недоступны, ресурсы собственного организма конечны, а боль в душе от каждого издевательства неумолимо росла.
Каждый раз, когда Мэн Яо уходил, натяжение с цепей спадало и Не Минцзюэ «высвобождался». Он сползал с постели или места, куда его приковали, разминал конечности и умывался. Хотя, по правде сказать, после Мэн Яо хотелось содрать с себя кожу, настолько грязным Не Минцзюэ себя чувствовал.
Как же трудно, невыносимо существовать в четырёх стенах. Особенно, когда стен-то и не коснуться вовсе. Он бродил в полнейшем одиночестве, изнывая от боли и тоски, зализывая раны, как загнанный в клетку зверь, прислушивался к каждому шороху.
Двадцать шагов в длину, считая два шага до стен, к которым цепи не пускали. Пятнадцать шагов в ширину. Позже Не Минцзюэ высчитал: если пройти комнату наискосок, будет двадцать пять шагов. До кровати от двери четырнадцать шагов. Шестая половица от кровати мерзко поскрипывает, а десятая прогибается под ногой.
Ему давно стала известна каждая трещинка в стене, каждый гвоздь, каждый сучок в древесине. Каждый изъян в полу он ковырял вручную, бил, выламывал себе путь на свободу, но тот не поддавался никак, только ногти Не Минцзюэ ломались и кожа раздиралась до крови. Лишь тогда он приходил в себя.
Пока цепи удерживают — свободы не видать.
Каждое звено он неоднократно пересчитал, запах металла намертво въелся в кожу запястий и щиколоток. Настолько прочных заколдованных изделий Не Минцзюэ ещё не встречал: сколько ни разрывай, ни разбивай, ни топчи, ни тяни цепи из самых недр пола, прилагая все силы — бестолку. А в той дыре, откуда цепи лезли своими звенящими щупальцами, клубилась тьма непроглядная, и ничего из того, что было под рукой, туда не пролезало.
Не всегда он мог изучать скудную обстановку. Когда догорали последние свечи — Мэн Яо приносил с собой и вставлял их в подсвечники, прикреплённые к стенам — непроглядная тьма будто вытекала из недр пола, заполняла всю комнату до потолка. В эти часы даже дыхание Не Минцзюэ, даже стук сердца становились громче. Каждый малейший шорох становился подозрительным. Чтобы унять поднимающуюся во тьме тревогу и скоротать время, те несколько часов до появления света, он предпочитал спать, но иногда просыпался и вновь не видел ничего. Вокруг всё так же — неясные шорохи, звон цепей, спёртый воздух и ни капли желанного света.
Невыносимее тьмы и единения со своими демонами не были даже издевательства Мэн Яо. Кроме Не Минцзюэ и его мыслей не оставалось ничего, и чтобы отвлечься, хоть как-то отвлечься, он поднимался и на ощупь…
Двадцать шагов в длину. Пятнадцать шагов в ширину. Двадцать шагов в длину. Пятнадцать шагов…