— Очаровательный зверь, — Дортрауд прикоснулся к мягкому меху крольчихи и улыбнулся. Она в сравнении с его ладонью была такой крошечной, что казалась совсем детёнышем, хотя сам Фенрис порою с трудом мог обхватить её двумя руками, — как зовут?

— Фиалка, — Фенрис был несказанно рад, что к нему пришли. Он ещё не знал, с каким вопросом, но надеялся, что Дортрауд уйдёт нескоро. Посетители были у него, мягко говоря, нечасто, а сам он стеснялся ходить к кому-то. Повода поговорить просто напросто не было.

— У тебя уютно. Нам в своё время запрещали иметь при себе что-то кроме предметов первой необходимости. А это что? — Дортрауд кивнул на череп, стоявший на полке рядом с учебниками. У него в голове не было конкретного плана действий, но он уверен был, что если выбор собеседника был верен — высшие силы сами направят разговор в нужное русло. Дортрауд, получив жестокий удар от Фортуны, снова вернулся к менее шатким трактовкам божественной составляющей мира, однако прощения всё же не заслужил.

— Нашёл в подсобке. Здесь, судя по всему, когда-то жила лошадь.

— Зачем тебе хранить это у себя? — осторожно спросил Дортрауд, поглядывая то на череп, то на смущённого Фенриса. Он не понимал, что от него хочет мужчина, ровно как и сам вечный студент не уверен был, какого ответа ожидал от младшего товарища.

— Я люблю лошадей. Вообще животных. И черепа. С живой бы не справился, а с такой — вполне.

— Почему не справился бы? Ты сильный, ловкий и спокойный. Этого коня когда-то звали Лунатик, он принадлежал моему соседу Вальтеру. Они с ним были хорошими друзьями.

— Как он выглядел?

— Не знаю, — пожал плечами мужчина и заулыбался, — но грива у него была шёлковая.

— Точно, — спохватился Фенрис, — всё время забываю.

Какое-то время студенты молчали. Фенрис — приглядываясь и прислушиваясь к собеседнику, Дортрауд — тяжело размышляя о чём-то своём. Оба чувствовали неловкость и натянутость ситуации, и оба не спешили от них избавляться. Будь вечный студент чуть внимательнее — он был заметил, как сильно Фенрис был похож на него самого в юности.

Когда Дортрауд повернулся, юноша вздрогнул.

— Не любишь, когда тебя видят?

— Я бы хотел носить маску. Это честнее, чем смотреть друг на друга.

— Ты первый на моей памяти, что это понимает. Разве что, какой ценой…

— Какой? — Фенрис занял оборонительную позицию. Откровенно — он испугался. Дортрауд же сделал вывод, что пора заканчивать тянуть.

— Я долго наблюдаю за собой и вижу, что тебя что-то гнетёт. Ты никогда не думал о том, чтобы посвятить всю ту любовь твоего сердца, которую не желают забирать люди, божественной сущности?

— Я правоверец Фортуны, — Фенрис понял, к чему ведёт мужчина.

— Ладно… Извини, что вмешался, — мужчина неловко улыбнулся и, провожаемый скрипом освобождённой кровати, поспешил скрыться в дверях. Фенрис застыл, будто его больно ударили. Он только что упустил возможность обзавестись другом. Возможно, единственную.

***

В комнате было тепло и уютно. Наконец-то с отменой ношения масок можно было разглядеть и по достоинству оценить интерьер: деревянные барельефы, величественного вида камин, синие бархатные шторы, большая кровать, застеленная расшитым звёздами покрывалом — Академия играла новыми красками, даже для ректора Йозефа, заставшего период до первой вспышки открытий.

— Мне не нравится этот бродяга, — ворчал старик, скрестив руки на груди и пристально глядя в камин.

— Ничего, — вздохнула Греттель, глядя на Йозефа титанически спокойным взглядом, — умоем, приоденем, воспитаем и будет отличной парой для Фины. Он не плохой, просто… Другой. По-другому видит мир. Свежие взгляды нужны Академии. Вспомни хотя бы того иностранца, который сейчас работает с кристаллами. На него никто не делал ставок, а уж сколько выходок Лукас от него натерпелся…

Йозеф потёр переносицу и со вздохом покачал головой.

— Он безнадёжен, я же вижу. Научит девочку плохому и всё пропало!

— Почему же пропало? — Греттель мягко положила руку на затылок Йозефа, — она не так проста и внушаема, как ты думаешь. А если и проникнется духом бродяжничества… Просто отпусти её, если любишь.

— Я не собираюсь потакать этим разрушительным игрищам. Адольфина молода и совсем не думает о будущем. Я не хочу, чтобы она стала… — Йозеф на мгновения замялся и со вздохом посмотрел на Греттель, красноречиво и обречённо, — как её мать.

— Я могу спросить, кем она была? — Йозеф полюбил Греттель за её тактичность. Эта женщина чётко видела грани между наглостью, бесхарактерностью и безразличием и всегда умела найти подход даже к самому сложному и закрытому человеку, и Йозеф как раз являлся таковым, к своему сожалению.

Мужчина подошёл к шкафу и достал оттуда бутылку спиртного. Этот разговор нельзя было вести на трезвую голову: слишком много болезненных воспоминаний, слишком много всего того, о чём страшно было даже упоминать в приличном обществе.

— Она была… — Йозеф налил в бокал странного фиолетового цвета субстанцию и выпил. Жестом мужчина предложил выпить и Греттель, но та отказалась, — я не могу этого сказать, — Греттель присела на край стола, терпеливо слушая рассказ старика. Она уже всё понимала и действительно не осуждала его, несмотря на то, что объективно было, за что: все люди могли ошибаться, и тем более был склонен к ошибкам тот, кто упорно подавлял в себе желание их совершать, — я был сильно пьян, поэтому забыл об этом случае уже на следующий день, однако спустя три четверти года к стенам Академии принесли свёрток с младенцем. Так я обзавёлся дочерью. Причём я даже точно не знаю, родная она мне или нет!

Греттель покачала головой и отставила бутылку подальше, через стол наклоняясь к Йозефу и ласково поглаживая его по щеке.

— Не вини себя. Если так случилось, значит так распорядилась Фортуна. Ты просто не мог поступить иначе. А что до родства, разве есть разница, если ты все эти шестнадцать лет растил Адольфину как родную?

— Ты права, но… А что, если она это узнает? Ты видела, чем обернулась её попытка найти мать — она притащила в Академию это зеленоглазое чучело!

— Я же просила тебя не обзывать студентов, — нахмурилась Греттель, — даже если они действительно не так хороши, как нужно.

— Он не студент, в том и дело! И никогда им не будет. Клянусь Космосом, тот шкет даже читать не умеет, что говорить про сложные науки. Это же нужно было поучиться такой наглости: я застал его прямо в коридоре, преспокойно беседующим с Финой! И ведь как-то он сюда пробрался! Я позволил ему поступать вне общего потока наравне с теми, кто был болен в позапрошлом месяце, он не поступит честным путём.

— Дочь у тебя появилась тоже нечестным путём. А ведь мы с тобой тогда уже были знакомы, Йозеф, мог бы и жениться, как честный человек, а там и…

— Греттель, я не… — ректор смутился и покраснел.

— Понимаю, ещё тогда была уже старая, — женщина странно улыбнулась и оглядела кабинет. Она предполагала, что судьба Йозефа изобиловала невероятными деталями, а потому вполне готова была к подобному объяснению появления Фины в стенах Академии. Однако, несмотря на неприглядность ситуации, мужчину следовало уважать хотя бы за то, что тот не отказался от последствий содеянного, — но как Фина может набраться дурных манер, если ни разу не видела свою мать?

— Врождённая предрасположенность. Фортуна зачастую ведёт линии целых семейств, выстраивая их судьбы в едином ключе. И я не хочу, чтобы Фина или кто-либо из Академии об этом знал.

— Но неужели она не спрашивала о том, кто её мать? — удивлённо спросила Греттель, поглаживая Йозефа по плечу.

— Спрашивала… — прорычал ректор, — она только про это и спрашивает! Её ничего в этой жизни не интересует, кроме праздных мелочей!

— Твоя вспыльчивость с годами никуда не делась, — засмеялась Греттель. Она знала Йозефа уже порядка двадцати лет, однако друг к другу они начали присматриваться только в последнее время.

— К сожалению. Лукас был спокоен при любых обстоятельствах, и в этом была его сила. Я же… О, Греттель, я не знаю, делаю ли я всё правильно.

— Об истинности известно лишь Фортуне. Мы же — можем только угадывать.

***

— Вернон! — Дортрауд, ступив за порог старой чужеземной церкви, не поверил своим глазам.

— Дортрауд! — мужчина, в мгновение засияв безумной радостью, бросился обнимать друга.

Обмениваясь сумбурными новостями и обрывками вспоминая былое, мужчины проходили глубже в здание. Радость от встречи затмевала все невзгоды, однако, чем больше Дортрауд приглядывался, тем тревожнее становилась картина. Кипельно-белый мраморный пол был хаотично заляпан кровью, а повсюду бледными тенями сновали маленькие люди с сероватой от истощения кожей.

— Зачем здесь эти дети? Почему у них такие печальные лица? — как-то неестественно наивно спросил Дортрауд.

Вернон огляделся по сторонам и махнул Дортрауду рукой, приглашая пройти следом.

Вскоре мужчины стояли в кабинете, похожим на тот, в котором проводил существенную часть своей жизни мастер Йозеф, разве что изображения небесных светил были заменены фресками и священными картинами. Вернер взял две половинки яблок. Одно было спелым, ярко-красным и блестящим, другое — покрыто пятнами и наростами.

— Какое яблоко ты выберешь?

— Левое, — Дортрауд ещё не понимал, к чему клонит Вернон, и кивнул на красное яблоко, — правое выглядит непригодным в пищу.

— Но всё ещё является яблоком. Ко всему прочему, ты не знаешь, что у него внутри.

— Но я всё ещё не понимаю, что ты хочешь сказать этим.

Вернон перевернул яблоки. То, которое выбрал Дортрауд, оказалось гнилым. Церковник, вручив его ничего не понимающему служителю науки, откусил кусок от второго фрукта.

— В какой-то момент ребёнок теряет свою святость и становится в один ряд со взрослыми. Это естественно. Смерть внутри жизни.

— Ты хотел сказать, «становится беззащитен»? — Дортрауду и Вернону в своё время повезло. Их настоятель был мудрым и здравомыслящим человеком, но тот, который стоял над церковью теперь, этими качествами не отличался. А сравнивать живых мыслящих созданий с фруктами было, как по мнению Дортрауда, как минимум не этично, — что в нём меняется по сравнению с предыдущим днём его жизни? Он всё ещё остаётся ребёнком.

— Они, как бы тебе поделикатнее сказать, — Вернон нахмурился и покачал головой, — расходный материал для ритуалов. Нет, не думай, в этих стенах никто не умирает — просто служат Богу.

— Страдания ради страданий ничего не стоят. Разве не милосердие было главной нашей добродетелью?

— Было, Дортрауд. Да не стало, — Вернон достал с полки старую рукопись и демонстративно бросил в камин.

— Мои идеалы тоже когда-то обесценили. Но это не повод становиться чудовищем.

— Не чудовищно всё, что сделано во имя Господа, — лицемерно протянул Вернон. Мужчина напротив отпрянул, ощутив резкий приступ отвращения.

— Бред… — Дортрауд не верил, что с верой, вскормившей его, сделалось такое. Уже даже добровольная жертвенность Фортуне не казалась чем-то противоречащим здравому смыслу.

— Тебя никто здесь не держит, — равнодушно произнёс Вернон. Дортрауд не мог ничего возразить — со своим уставом не приходили в чужой монастырь, даже на правах блудного сына.

Выходя, Дортрауд услышал грохот падающего на пол тела. Он сбил дверью девочку лет одиннадцати, которая теперь лежала на полу и горько плакала, правда, едва ли от боли. Посмотрев на мужчину, она испугалась и, вскочив на ноги, побежала прочь.

— Постой! — по залу громом разлетелся голос Дортрауда. Девочка замерла и так и стояла, боясь оборачиваться. Отсчитав два десятка шагов, она почувствовала, как ей на плечо легла тяжёлая рука, — не бойся меня, — девочка обернулась и задрожала, — как тебя зовут, дитя?

— Ф-флор, — слабым голосом ответила девочка. Под глазами у неё были тёмные круги, а руки были хаотично исколоты, судя по всему, толстой иглой, и если в своё время к Вите, по заповедям своего Бога, Дортрауд относился как к зверьку, то к Флор питал искреннюю человеческую жалость.

— Почему ты плачешь, Флор? — как мог мягко спросил мужчина, видя, что девочка, как всякого сюда заходящего, его побаивалась.

— Я скоро стану не нужна и умру. Так сказал отец Вернон. — девочка смотрела на Дортрауда огромными голубыми глазами и не понимала, как люди могут быть такими огромными.

— Как давно он тебе это сказал? — Дортрауд взял девочку за руку и повёл в сторону скамеек. Конечно, мужчина мог сделать определённые выводы из слов Вернона, но надеялся, что ошибся с первичными.

— Я слышала только что, — Флор опустилась на каменную скамейку, захлопала глазами и нервно потёрла предплечья, как если бы чувствовала сильный холод, — во имя Господа, простите, я услышала случайно!

— Нет, Флор, ты всё неверно поняла, — нужно было выкручиваться. Дортрауд присел рядом с девочкой и показал ей то самое яблоко, — распад — это естественный процесс. Представь, что яблоко — это плод всего того, что ты узнала, будучи ребёнком. Оно красивое и спелое, но и ему положено воссоединиться с землёй, как однажды всякому из нас, когда земной этап нашей жизни подойдёт к концу. Яблоко разложится, но месте его останков вырастет новое яблоневое дерево, прекрасное и цветущее, на котором после вырастут новые яблоки, и в конце концов будет целый сад.

— Я — яблоневый сад… — протянула Флор, задумчиво глядя в пол.

— Да, — печально произнёс Дортрауд, поглаживая девочку по спине, — все мы — яблоневый сад.

Дортрауд шёл обратно с тяжёлым сердцем, держа за руку напуганную маленькую девочку.

***

Экзамен проходил, как по мнению Джорго, крайне странно. Сначала всех согнали в зал, где раздали ноты со словами и заставили петь странные песни про какую-то Фортуну, из-за чего его едва не выгнали, потому что в эти самые ноты не попадал, после чего кандидаты в студенты организованной толпой отправились к небольшому кабинету в административном корпусе Академии.

— Ну что там? — Джорго поймал за руках печальную девушку, вышедшую из кабинета.

— Спросили добавочное условие формулы Рене. Я не сказала, хотя ответ был так прост! — сокрушалась она, едва не плача.

— Скверно, скверно… — Джорго покачал головой. Какой ещё Рене? Какое ещё добавочное условие? Он пришёл сюда за рукой и сердцем Адольфины, а не чтобы зубрить занудные формулы и уравнения. Вот только это никак нельзя было объяснить экзаменатору.

Наконец, поднырнув под косяк отворившейся двери, в коридоре появился мужчина в железной маске и громогласно произнёс имя следующего абитуриента. Джорго не с первых секунд понял, что это он, после чего перевёл взгляд на экзаменатора и малодушно съёжился. С таким лучше было не спорить.

— Садитесь, — Дортрауд удивительно ловко, как на взгляд Джорго, сел за стол, тут же протягивая абитуриенту такую же маску, как и у него, — надевайте и начинаем.

— А это… Зачем?

— Дань корням. Надевайте, надевайте, — без зрения Дортрауд чувствовал себя куда комфортнее, чем с ним. Годы тренировок, сотни молитвенных песен, воспевающих святую слепоту академистов — эта маска уже стала его частью, особым органом чувств. Расставаться с ней жуть как не хотелось, однако глупым решением было бы идти против мастера Йозефа, даже несмотря на то, что Бертольф и его ученики так же не разделяли идею возвращения к дару зрения.

Юноша дрожащими руками завязал бархатную ленту на своём затылке и принялся нервно постукивать пальцами по столу.

— Какими судьбами? — задал Дортрауд отвлечённый вопрос, чувствовав, что собеседник заметно нервничает.

— Честно?

— Ну давайте честно.

— Я не могу сказать, вы меня прогоните, — Джорго хотел мило улыбнуться, но, вспомнив, что его собеседник слепой, только нервно поджал губы.

Дортрауд покачал головой, достал лист с вопросами и позвонил в колокольчик. Джорго понимал, что пропал. Он не знал практически ничего, более того — едва умел читать.

— Расскажите, что такое ускорение, — произнёс Дортрауд со вздохом, решив начать с простого, потому как было очевидно, что этот юноша не поступит, и ректор просто решил прилюдно унизить позарившегося на честь его дочери.

Джорго молчал.

— Ну… Дайте подумать… — юноша нервно сглотнул. От железной маски на глазах кружилась голова, а сердце колотилось где-то в горле.

— Не спешите. Ваш лимит времени ограничен только совестью и уважением к другим молодым людям по ту сторону двери.

— Ускорение — это… — мялся Джорго. Надо было сказать хоть что-то, не уходить же ни с чем!

И вдруг юношу осенило. Терять было нечего, значит проверить свои догадки нужно было обязательно. Джорго тихо-тихо, так, что Дортрауд не заметил (или сделал вид?), встал со стула и снял маску.

— Юноша, постарайтесь ответить.

— Это… — Джорго, понимая, что Дортрауд его не видит, заглянул в листок, лежавший перед мужчиной, — Ускорение — это физическая величина, определяющая быстроту изменения скорости тела, то есть первая производная от скорости по времени.

— Верно, — Дортрауд поднял голову и непонятно чему печально улыбнулся. Джорго хотелось прыгать от радости, — идём дальше. Как выглядит канторов дисконтинуум?

***

— Ну как? — спросил случайный юноша из толпы, когда за улыбающимся до ушей Джорго закрылась дверь.

— Поступил! — радостно воскликнул новоиспечённый студент. Конечно, матушка Жизель не похвалила бы его за то, что он обманул слепого, но иначе он просто не мог добиться своего счастья. Его Великого Предначертанного Счастья, — всем удачи, встретимся на лакрице.

— Может, на лекции? — недоуменно уточнил юноша. Джорго состроил очаровательную гримасу и развёл руками.

— Да. А я как сказал?