Хора сидел на лабораторном столе, обнаженный и дезориентированный. Вокруг суетился Бальмаш, сковываемый взглядом чёрных, как сам Космос, глаз.

— Ты почему опять такой спокойный?! — профессор на мгновение остановился напротив друга, тревожно оглядел его лицо, и пробежал дальше за какими-то бумагами. За те несколько дней, что Хора не выполнял свою работу как лаборант, химический кабинет превратился в обитель хаоса, и найти там что-то не представлялось возможным.

— Всё по той же причине, — Хора был полностью в сознании вопреки тому, что случилось из-за кристаллов с дочерью ректора.

— Ты готов? — Бальмаш был явно не готов сам, и лаборант это видел.

— Конечно готов. Когда я не верил тебе? — Хора сощурился от боли в руке. Под желтоватой кожей бугрились острые кристаллы, росшие, судя по всему, на внешней стороне сосудистых стенок. Бальмаш, считая прежде себя человеком невпечатлительным, старался не смотреть, — Давай, давай, иди! — Хора похлопал друга по плечу. Хора всё ещё был спокоен.

Профессор нервно сглотнул и отошел на пару шагов, к старому шкафу, куда они с Хорой прятали всё, что было их особо важной личной памятью. Открыв его, Бальмаш достал из внутреннего ящика заранее заготовленное снотворное. Самое сильное и крепкое, которое он только мог сделать — мастер Карстен за такое бы пустил под трибунал, будь в Академии такая мера наказания.

Хора, когда к нему вернулся профессор, мягко и радостно заулыбался. Настолько мягко и радостно, что Бальмаш замер в оцепенении от внезапно схватившей паники. Прямо сейчас, говоря языком сухих фактов, он должен будет убить своего дорого друга, чтобы воскресить вновь, избавив при том от кристаллов, а выжечь их можно было, как всё-таки рассудил профессор, только электричеством.

— Приглашаешь меня на бокал… Не знаю, чего? Так мы ни разу и не выпили. Ты всё ещё боишься наговорить лишнего, если опьянеешь? — усмехнулся Хора, покачивая колбу.

— Выпьем ещё! — почти выкрикнул Бальмаш, не в силах сдержать слёзы, — обнимать не буду. Не прощаемся, — Когда профессор на мгновение зажмурился, пузырёк был уже пуст, а Хора лежал на столе, скрестив руки на груди как мертвец. Испугавшись, профессор тут же уложил конечности друга обратно вдоль тела. Рано ещё ему. Рано ещё им.

Закрепив зажимы на конечностях замкнутым контуром, Бальмаш принялся что есть сил крутить машину. Контакты заискрились и в тот же момент Хору всего передёрнуло, так, что тот едва не свалился со стола. Колесо машины остановилось. Ничего не происходило.

Ещё смертельно долгие пять минут. Бальмаш понял, что дело совсем плохо. Хора не дышал и не приходил в себя, а мышцы на пораженной руке болезненно сократились.

Как там учил мастер Карстен? Почему, почему он прогуливал его занятия?! Один удар, затем сложить ладони и нажать… Ничего не выходило! Ничего не выходило. Руки сделались ватными, а от частого дыхания профессор едва не терял равновесие.

— Хора, Хора, милый мой! — Бальмаш потерял надежду взывать к науке и теперь его надеждой оказался сам Хора. Хора всегда был его последней надеждой, только признавать это профессор начал только сейчас. Непростительно долго, непростительно пренебрежительно — за то Фортуна и покарала его! — Хора, очнись!!!

Бальмаш упал на колени, схватив пальцами безжизненное запястье лаборанта. Он не медик, руки у него не чуткие — пульс никак не прощупать. Оставалось только молиться Космосу.

— Хора, прошу… — шептал профессор, роняя себе на жилет крупные слёзы. Хора не слышал, но немо приказывал ему взять себя в руки.

Бальмаш вскочил на ноги и принялся что-то лихорадочно искать на столе. Карбид, кастрюля, кусок метронома, марганцовка… Всё не то! И всё осколки воспоминаний, который, так или иначе, были связаны с Хорой так неразрывно, что Бальмаш мог смело утверждать, что жизни без друга ему не было.

Грязная тряпка, колба, кусок тетради времён слепоты, кусочек космия, который они нашли после звездопада… Один предмет выбивался из общей картины тем, что с Хорой был не связан. Бальмаш пару раз моргнул и понёс к глазам листок, исписанный чужим почерком.

«Инвертированный гематений» — прочитал профессор и тут же скривился в отвращении, на мгновение забыл о своем горе. Записи, которые дал ему Лоран, вслед посмеявшись над его горем. Унизительно.

Глянув на почти мёртвого Хору и снова на листок, Бальмаш в мгновение забыл о гордости и метнулся к столу с реактивами. Главное ничего не понять, главное ничего не напутать — эту формулу профессор в глаза не видел, так и не развернув врученный ему листок.

— Этот… Этот жалкий глупец Лоран наверняка накалякал какую-то отсебятину и возомнил, что он учёный! — винить было больше некого, а потому Бальмаш просто бесцельно ругался на старого врага, — я не мог ему верить… Но зачем-то поверил… Глупая Юнона! — речь профессора становилась всё бессвязнее, но, как не странно, руки перестали дрожать, а на лице появилось выражение уже не ужаса, но невероятной сосредоточенности. Клей, метеоритная пыль… Первые два компонента не отличались от состава обыкновенного гематения, а вот дальше шли такие сложные соединения, что в какой-то момент Бальмаш начал сомневаться, сможет ли он разобраться, что к чему.

— Сейчас, сейчас… Если не заработает то, что придумал он, я сделаю своё… Фортуна нас любит… — кислота, соль… Смесь угрожающе зашипела, — Фортуна нас сбережёт! — когда Бальмаш всыпал порошок, раздался негромкий хлопок. Профессор вздрогнул и задел локтём старую чернильницу.

Содержимое залило листок. Химик застыл с гримасой нестерпимой боли. Шаткого шанса больше не было.

— О, Великая Фортуна!.. — заревел Бальмаш, комкая злосчастный лист. Не в силах стоять на ногах, профессор неловко повалился на бок и закрыл лицо руками. Бордонитовые чернила, как слёзы Космоса, пачкали глаза и щёки, размывались его собственными слезами и оставляли кривые следы.

«Живым — Фортуна, — говорил мастер Лукас, — а мёртвым — Космос.» Бальмаш понял, что формула была верной.

***

— И сколько ты уже его не видел? — Кэтрин запыхалась, пробегая уже пятый лестничный пролёт от подвала до одного из верхних этажей.

— С того момента, как мы ходили искать гематений! — Фенрис едва поспевал следом, весь красный и выдохшийся, и только Малакай, благодаря дани прошлого, чувствовал себя хорошо.

— Ты сделал девять ошибок в слове «колокольчик», — огрызнулась девушка, резко тормозя и заглядывая за угол. Она трепетно относилась к хождению по лезвию над пропастью жестких правил морали, этики и внутреннего устройства Академии, и абы кто не мог поступать абы как на том же поприще, на котором она годами просчитывала каждый шаг.

— Ты сама за ним собиралась! Какая уже разница, если всё равно никто из нас не нашёл?

— Разница — один бьёт, другой дразнится! — девушке не хотелось вздорить, но она была совершенно уверена, что её самые страшные предположения верны. Невооруженным глазом было видно, что Джорго являлся в Академии лишним, и раз её обитатели не сумели рассудить о том, что юношу стоит отправить туда, откуда он пришёл, силы высших абстракций логики сами взялись восстанавливать равновесие. Способа она, конечно же, не знала, и бесконечность вариантов пугала больше с каждым часом, разрастаясь подобно фракталу.

— Я, конечно, понимаю, что Фенрису в раннем юношестве не доставало глупых споров, но, прошу, давайте повременим, — проворчал Малакай, дёргая ручку очередной двери. Заперто, и изнутри никаких звуков — некоторые двери в Академи и не открывались никогда, и причины этого студентам, конечно, были не известны.

— Перестань паниковать! — Кэтрин отворила очередную дверь и студенты оказались в зале астрономии со стороны запасного входа.

— Не паниковать? Дело объективно дрянь! Ты видела, что случилось? — Малакай был ни на шутку взбудоражен ситуацией, — один кристалл срываешь, а на его месте появляется десяток новых!

Студенты парой дней ранее, в том же составе, в каком были сейчас, всю ночь ползали под кустами в старом саду, выискивая злосчастные кристаллы, и каков был их ужас, когда на следующий день даже искать ничего не пришлось — вся часть сада, которую они исследовали, была покрыта синим колючим ковром.

— Ему потому и стало хуже — он постоянно ковырял себе глаза! — медицинская дедукция Фенриса помогала выяснять всё более и более жуткие детали. Всё то время, что студенты пытались прятать ошибку профессоров в лице непутёвого дрессировщика, оказавшегося не там, где надо, заболевший юноша был предоставлен сам себе, а его безопасность не могла гарантироваться рекомендациями Фенриса, но, даже будь они совершенно надёжны — он их не слушал.

— Получается, они покрыли лицо как маска? — предположил Малакай. Выходила красивая аллюзия.

— Нет! Вросли в мозг. Скорее всего, он сам убежал, будучи дезориентированным, — Фенрис сам пугался своих теорий, но развевать их не прекращал.

В какой-то момент студенты замолчали.

— И в какой раз мы искали в его комнате?.. — Малакай присел на парапет и устало вздохнул. Версии, куда делся Джорго, у него просто напросто закончились, а значит стоило отступить в угоду сохранению собственного рассудка.

— Не в разах дело, он живёт со мной, я бы точно заметил появление, — проворчал Фенрис, и вдруг, подходя к окну, посмотрел под ноги. На носке его сапога была странная блестящая пыль тускло-сиреневого цвета.

— Смотрите! — юноша уставился на полуметровое пятно прямо под ногами и недоуменно огляделся.

— Это… Чьи-то вещи, — заключил Малакай. Неподалёку от странного пятна лежали скомканная форма первокурсника и ключи с созвездием мастера Бальмаша, — и я даже могу предположить, чьи.

— И… И что это значит? — Фенрис на всякий случай отошел, когда мимо него лихорадочно пронеслась Кэтрин, пытающаяся разглядеть, что это была за пыль.

— Что Малакай прав и это вещи Джорго, — Девушка поднесла испачканную в пыли руку к свече и по характерным отблескам поняла, что это была за субстанция.

— Ну не мог же бесследно исчезнуть целый человек! — Малакай не признавался, но был близок ко состоянию паники. Что-то настолько необъяснимое и абстрактное, но при этом самым тесным образом связанное с земной жизнью, пугало его до полной парализации.

— Похоже на неодеритовую пыль, в которую обращаются реплики, — Фенрис медленно покачал головой в полном непонимании происходящего.

— Значит мне не кажется, и это она и есть, — Кэтрин понятия не имела, что делать с этими сведениями, но старалась запомнить каждую мелочь. Она долго морально готовилась к чему-то подобному, и вот момент явления истин наступил. Ужас, как она только сейчас начала понимать, был в том, что кроме неё важность происходящего не осознавал никто; собственная избранность грела душу, но озарения грозились свести с ума. Малакай и Фенрис думали схожим образом, только подтверждая теорию мастера Лукаса о том, что каждый сам себе Космос и Фортуна.

— Тогда нам лучше здесь ничего не трогать. Мы поняли, где его нет, но где он был. И как искать? — Малакай легко оперировал фундаментальной логикой, и в вопросах, касающихся вопросов тонких структур бытия, только путал и самого себя, и собеседников. К счастью, Фенрис, проведя двадцать с лишним лет в одиночестве, научился слишком хорошо игнорировать любой шум извне, Кэтрин — слишком хороша была в абстрактных науках, чтобы не уметь разделять фундаментальную и высшую абстрактную логики.

— Подвал, — Фенрис предложил, но тут же пожалел, — с неодеритовыми гробами. Подобное к подобному, — все молча согласились, не замечая ни времени, ни смены обстановки, пока шли к назначенному месту; мастер Бертольф рассказывал Кэтрин, что во время слепоты студентов часто посещало похожее ощущение.

Беготня, признаться, утомила даже бывшего атлета.

Юноши, входя в тёмное душное помещение, позабыли о том, с какой целью были здесь в последний раз и, взяв по свече со стен, принялись обыскивать углы и тёмные закутки в поисках пропавшего псевдостудента.

— Посмотрим здесь! — разгорячённый Малакай метнулся было к гробу, но его поймала за руку Кэтрин.

— Не надо, — Фенрис сделал шаг назад, выставив перед собой руки. Он не хуже Малакая знал, что говорилось в древних трактатах о неодеритовых гробах и именно по этой причине не желал их ни открывать, ни трогать, ни тем более что-то класть внутрь, — я ошибся.

— Ты трусишь?! — недоумевал Малакай. Фенрис сам их сюда привёл и сам отказался.

— Пускай трушу! Я знаю, что не надо. Это та грань Фортуны, за которую нельзя заступать, — причину своего решения Фенрис объяснить не мог, ровно как и изменить его, словно перед ним выросла стеклянная стена.

— В любом случае, мы его уже потеряли, — пробормотала Кэтрин. Юноши молча согласились.

— Да. В гробы ложились, чтобы выйти новым человеком. Джорго мы уже не узнаем.

— Не в гробу дело. Мы не знаем, был ли он там. Мы не знаем ничего, кроме того, что Фортуна исполнила свою волю одной ей ведомой силой, и если мы эту силу познаем — сойдём с ума хуже, чем во времена помешательства.

Студенты взялись за руки. У каждого они чуть дрожали от тревоги неизведанного. Хотелось поскорее убраться из склепа, но что-то будто не давало отвести взгляды от тусклых причудливых переливов неодеритовых гробов.

— Мы уже ничего не можем сделать! — конечность и обречённость пугала Малакая при том, что мысль о перерождении была слишком абстрактной и оттого воспринималась просто сказкой.

— Можем, — Кэтрин жутковато оскалилась, — мы может заставить виновных ответить, и я как никогда понимаю, что ведения Фортуны надёжнее всех небесных пророчеств.

А Джорго бесследно исчез.

***

Кэтрин по ходу своего следования успела потерять и Фенриса, и Малакая, одного отправив искать мастера Карстена, другого — собирать пыль с места предполагаемого последнего места нахождения Джорго.

Искренне испуганная речь Фенриса побудила заволноваться и мастера Карстена, и по случайности находившегося в его компании мастера Миклоша, настолько, что те даже не заметили, как юношу сменила Кэтрин, покуда сам будущий медик отправился помогать Малакаю собирать свидетельства ужасающего чуда.

Наконец все трое оказались в кабинете ректора.

— Мастер Йозеф, мы хотим знать, что происходит, — как ни странно, говорил мастер Миклош, и говорил очень твёрдо.

— Я понятия не имею, о чём вы ведёте речь, — отмахнулся ректор. Он никогда не воспринимал молодого преподавателя всерьёз, и просто закрыл бы дверь у него перед носом, не стой за его плечом мастер Карстен. Вид у медика был мрачный и сосредоточенный, что явно не сулило ничего хорошего.

— У нас пропало два студента — Адольфина и Джорго, — мастер Миклош был готов был забыть о собственной робости, когда дело касалось жизней студентов, и если в случае с Джорго, как рассказала ему Кэтрин, Фортуна просто восстановила равновесие в Академии, то случай дочери ректора вызывал самые пугающие опасения.

— Я уже осведомлён об этом инциденте. А почему с вами не пришёл мастер Бертольф? — язвительно спросил Йозеф, слишком очевидно нервничая.

— Я за него, — Кэтрин приосанилась и у неё на поясе звякнули маска и колокольчик. Студентка глазами искала малейшие перемены в обстановке — она была здесь примерно полчаса назад и ничто не должно было указывать на её пребывание здесь, — и здесь вопрос совсем не в присутствии мастера Бертольфа.

— Вам доверили Академию, а вы нарушили её устройство так, что суды теперь вершит не человеческое понимание законов Космоса, а сама Фортуна.

— Вы всё сломали, мастер Йозеф, — из уст мастера Карстена это звучало по неочевидным причинам очень страшно.

Йозеф выпил чашку чая так, будто это было крепкое спиртное. Несвойственно горький, как горечь собственных ошибок — едва ли кто-то, не будучи сумасшедшим, смог бы выдержать тот груз вины, что взвалил на ректора даже не Космос, а он сам. И Фина, и Академия — всё было изначально ошибкой, неудачно поставленной начальной точкой бесконечного самоподобного треугольника, которую непостижимые законы абстракций так или иначе возвращали к общему равновесию хаоса. Медицинская деонтология диктовала, что человек не мог быть ошибкой, но жестокая Фортуна вершила одной только ей ведомые суды.

Вдруг комната перед глазами стала нехорошо качаться, в ушах зазвенело, а по всему телу прокатилась волна жара и дрожи. Сердце стучало в горле и будто рвалось изнутри звёздными вспышками. Йозеф страшно закричал и упал замертво. Все присутствующие замерли в ужасе, и только Кэтрин оставалась спокойна. Спустя долгие секунды, к ректору подбежал мастер Карстен и принялся щупать пульс.

— Ни удара за минуту, — констатировал профессор анатомии, оставляя вывод на страх это слышащих.

— Что теперь будет?! Что это было?! — запаниковал мастер Миклош. Конечно, он хотел добиться справедливости, но не такой ценой, — мастер Карстен, объясните!

Кэтрин, опережая медика, повернулась к профессору и бледно улыбнулась.

— Последняя капля.

***

На слепых учёных смотрело двуликое светило. И солнце, и луна — череда падений и подъемов привели тех, кто стоял во главе Академии и был в ответе за её студентов, к простой идее о балансе света и тьмы. Первым астрономам и естествоведам понадобились десятилетия, чтобы понять, что тьма есть просто отсутствие света, и что пропорция не может быть нарушена вытеснением одним другого, а их последователи не сумели вовремя воспользоваться этим простым постулатом.

— Да пребудет с нами Космос! — выдохнул мастер Карстен, занимая место за столом одновременно с другими преподавателями. Отныне — советом магистров, куда вошли Бертольф, Карстен, Дортрауд и Миклош.

— И достигнем мы света его далеких звёзд, — прошептал профессор теологии, по привычке поднимая глаза к потолку, с которого сквозь стеклянное окно за учёными следило зоркое око Фортуны.

— О Великая Фортуна, ускользающее счастье! — мастер Бертольф восторженно вздохнул, боясь верить в происходящее. Удивительное таинство перерождения кололось яркими искрами, лишая всякого здесь присутствующего возможности оставаться равнодушным.

— Ты вершишь одной тебе ведомые суды, — воля Лукаса, мудрейшего из ректоров, была исполнена вопреки человеческому и во имя справедливости тайных знаков Космоса, дарованных старому астроному в награду за небезрассудное бесстрашие в трудах — во главе совета сидел ректор Дортрауд, — И пускай нас ведёт великий Вечный космос, — торжественно произнёс тот, кого долгие годы здесь звали вечным студентам. Верный путь, истинный высший замысел — собственное ощущение безвольности Дортрауд считал не тюрьмой, но великим даром, отдав себя Академии ещё в пору, когда была жива Мередит.

— И не испугаемся мы рокового Часа Фортуны, — мастер Карстен загадочно улыбнулся. Никто не видел, но все чувствовали, привыкнув к маскам так быстро, будто никогда их и не снимали.

Звон звёзд, торжественный и грозный, слышали даже те, кто не был наделён таким даром. Профессора ненадолго замолчали, подняв сокрытые масками глаза к небу.

— Во имя звёзд и слепоты.

***

Бальмаш дрожал, сжимая в руках лопату. Мышцы закоченели от холода и часов тяжелой работы, сердце — от боли, которую, казалось, не мог вынести ни один живой человек. Осень в Академии всегда была нетёплой, но эта — больше прочих: в этот год не принимали новых студентов, но дали возможность всем, кто сошёл с истинного пути, на него вернуться. Бальмаш уверен был, что не входил в их число.

Шестое число месяца Пегаса. Тринадцать лет, как тринадцать больших лун календаря. Хора обещал ему, что научит его слышать звёзды, и не соврал — в этот миг Бальмаш действительно слышал, вглядываясь во вновь непривычную черноту маски.

«Друзья! — Хора, как ни в чём не бывало, повернулся сокрытым маской лицом к звёздам и распрямился, сжимая в руках трость. — Мы рады приветствовать вас в стенах Академии. Тем, кому повезёт и чей дух будет крепок, а идеалы непоколебимы, они станут домом на ближайшие десять лет, — положив руку на сердце, юноша низко поклонился, — меня зовут Хора, я третий год являюсь студентом Академии, и сегодня мне и моему товарищу Бальмашу выпала честь провести вас в мир науки, — так неестественно звучало. Так страшно. Хора указал тростью на яркий огонёк над самым горизонтом, повернулся к Бальмашу спиной и, прихрамывая, зашагал прочь, — в день Великого Затмения Космос приоткрывает двери своим земным детям, давая прочувствовать тьму и по достоинству оценить свет Его далёких звёзд.»

Бальмаш чувствовал, что вот-вот страшно разрыдается, но просто стоял на месте, выронив из ослабшей руки лопату и заворожено глядя на небесные огоньки. Хора, эмиссар Фортуны, сердце Звёзд, последний ученик Космоса. Без него не было ни Академии, ни её наук, ни небесного света, ни самого Бальмаша, ни его печалей.

Жестокая шаткость шансов, карающая неотвратимость. Где он ошибся? Уже не было смысла судить. Великая Фортуна вершит человеческие судьбы, но лишь сознание каждого из её детей способно создать шаткое счастье — Бальмашу уже не страшно было признавать, что он забыл об этом ещё в ту пору, когда не потерял рассудок.

Прошли без малого пара часов, которые Бальмаш провёл, сидя на земле и слушая, как разламываются и тихо перекатываются комья земли, из-под которых ещё виднелось белое похоронное покрывало, расшитое кривыми полумесяцами, прежде чем он услышал чужие шаги. Лёгкие, частые, аритмичные. Не питая надежды что-то выяснить, Бальмаш позвонил в колокольчик. Отозвалась маска. Дрогнуло сердце.

Стоило Бальмашу повернуть голову, как он ощутил на себе нечеловечески яркий взгляд, способны, казалось, выжечь глаза обоим. Прежде его собственный пылал ненавистью, тот, что был напротив — искрил молниями.

— Мастер Бальмаш, вы позволите? — речь, несвойственно лаконичная и отрывистая. Голос, всё ещё по-детски надрывный от волнения.

«…Ты вершишь одной тебе ведомые суды…»

Бальмаш, роняя последние слёзы, поднялся с колен и пристально посмотрел в ответ. Сквозь маску, сквозь завесу кривого прошлого — не страшно, не больно.

***

Фенрис и Малакай шли по старому саду, держа друг друга под руки. Фенрис удивительно быстро и ловко освоил слепоту, его друг — до сих пор спотыкался и бился о стены, отчего будущий медик всё то время, что они проводили вместе, держал его под руку и показывал, как ходить по отзвукам.

Никто из обитателей Академии не мог объяснить, но в последние дни все разом стали ощущать странное чувство, которое можно было описать не иначе как ощущение защищённости, будто каждого укутали крепкие заботливые длани. Жесты Фортуны, вложенные в руки некогда вечного студента, наполняли сердца тихим восторгом новых истин и ощущением никогда прежде не ощущаемого, но будто бы вновь обретённого забытого единства, отчего на спрятанные в священную темноту глаза наворачивались слёзы счастья.

— «…Величайшие прозренья, что осветят истин даль,

Пусть всем людям счастье будет, пусть развеется печаль, — бубнил будущий химик, пытаясь заново запомнить в какой-то момент вылетевшие из головы строки песен о Фортуне, —

Пусть не путает нас мраком, пусть скорей идут года,

Чтобы…»

— Не скорей! — возмутился Фенрис перебивая его, — если бы я мог — я бы остался в этом мгновении навсегда. Как, я уверен, всякий, кто сейчас находится здесь.

— Тише ты! Ещё сбудется, — Малакай боязливо обхватил руками плечо друга, — так поётся! Космосу нет дела, какими словами мы говорим: ему известно лишь то, что мы в них вкладываем.

Не страх перед логикой неизвестного, но уважение к величию вечного Космоса. Как-то очень незаметно и очень естественно студенты пришли к совершенно несвойственному для себя, но такому правильному образу мышления и суждения о Фортуне. Никто не учил их этому, и именно в наитии прозрения и скрывалось величие непознаваемости абстрактной логики.

Когда они зашли за угол, Фенрис ни с того ни с сего замер, дёрнув Малакая за руку.

— Что такое? — юноша замер и повертел головой. Всё ещё темно и спокойно.

— Ступени. Они как-то по-особенному звенят. Слышишь? — делом жизни Фенриса было искать чудо в малом и надеется на свою правоту в поисках, и только теперь оно начало иметь смысл.

— Слышу, — кивнул Малакай, — Звон без звона. Что-то важное.

Висела приятная тишина. Слух, до болезненного заострённый, улавливал мельчайшие отзвуки, и сейчас оба студента могли заключить, что остались наедине с Космосом, когда всё земное остановило движение.

Юноши сели на ступени и взялись за руки, думая каждый о своём. Подул свежий ветер, забрался под маски, заставил дыхание замереть.

— Мне кажется, — Малакай мягко улыбнулся, по привычке поворачиваясь к Фенрису, — мы этого не видим, потому что ничтожные и маленькие, но Фортуна — это и впрямь большое колесо.