Неладное Хаски начинает подозревать еще когда оказывается, что дверь в выделенную им комнату заперта. Кай не стал бы закрываться. Если ему надо побыть одному, он уходит из дома. К тому же из-за двери приторно-сладко несет суккубом.

Суккубов принято обвинять во всех изменах, потому что единственное их умение — это трахаться, и вряд ли этот там с Каем разговаривает. Хаски глубоко вздыхает, словно успокоиться пытается, и плечом выносит дверь.

Кай на месте, заменяющем кровать — доски, накрытые шерстяным одеялом и простыней. Суккуб на его бедрах, но при виде Хаски здраво оценивает свои силы и пытается отскочить. Хаски сначала сшибает ее с ног с такой силой, что женщина, упав, еще с метр проезжает по полу. У Кая только расстегнута рубашка и отсутствующий взгляд, в остальном он выглядит живым и здоровым.

— Да ладно, — смеется суккуб. — Тебе жалко? Секс со мной намного лучше обычного, человеческого.

Кай приходит в себя постепенно и сначала, вот дурак, лезет целоваться. Хаски даже млеет от этого, обнимает его за талию, подставляет шею, потом замечает, как суккуб пытается улизнуть, почти вырывается из рук Охотника, прикрикнув:

— Куда?!

Но Кай, до этого обмякший, ласковый, перехватывает ворот его рубашки, не позволяет уйти, шепчет:

— Ты чего?

Хаски ловит его лицо в ладони, внимательно смотрит в проясняющиеся глаза, рассказывает:

— Тут только что суккуб был. Ты даже не почуял.

— Но теперь это ты? — немного удивленно спрашивает Кай, пытаясь прийти в себя. Хаски кивает, и Кай снова лезет обниматься.

— Так ты правда не разобрал? — подзадоривает Хаски, но рубашку с Кая стаскивает проворно.

— Крест болел. Но я думал, что это из-за тебя. И из-за того, что я делаю.

— А теперь не болит, — у Хаски сладко ноет внутри от того, какой Кай податливый и мягкий, как ластится сам и позволяет себя касаться так интимно. За это Хаски прощает чертового суккуба, вспоминает только, что дверь не закрыта, но никак нельзя оторваться, чтобы ее запереть.

Доски, заменяющие кровать, жесткие, жалобно скрипят, когда и Хаски забирается на простыню.

— Сейчас не как собаки? — шутит он, не дожидаясь ответа языком проводит по шее, прикусывает кожу.

— Все еще хочешь, чтобы я сам просил? — мстительно припоминает Кай. Никакого раскаяния или стыдливости, ради этого стоило ждать. Чтобы Кай привык к нему как к родному, сам лез расстегивать штаны Хаски. На некоторое время тот застывает изваянием, теряется в ощущениях от теплых ладоней Кая, у того тоже двигаются только руки, сам он останавливается, дышит у обнаженного бока Хаски, словно слушает его сердце.

— Хватит, — хрипло просит Хаски, и его сворачивает, он накрывает Кая собой, согнувшись над ним, а силы воли отстранить его руки уже нет. — Кай, прекрати, я же…

Вместо этого Кай языком касается соска, прижимает его губами. Хаски почти готов поверить, что это он — жертва суккуба, настолько хорошо ему сейчас. Он падает на Кая, ограничив ему свободу действий, валит его на кровать и некоторое время лежит, прислушиваясь к ощущениям. Кай возится, пытается то устроиться удобнее, то лизнуть в плечо, то стянуть с Хаски штаны.

— Дверь закрыть, — на последнем издыхании хрипит оборотень, и Кай выползает из-под него, слышно только гулкие шаги до двери. Выделенная им комната — под самой крышей, и потолок покатый, высокий. Кай задерживается — выглядывает, нет ли кого снаружи, потом шуршит чем-то, закрывает дверь, замка в которой не предусмотрено и которую почти сорвал с петель Хаски.

Тот, только что лежавший пластом, уже сбросил брюки, устроился, закинув ногу на ногу, и ждет с улыбкой героя-любовника. Хотя зима, и на чердаке довольно холодно, внутри Кая словно печку растопили, ему жарко даже в расстегнутой рубашке.

— Из мешка еще мазь какую-нибудь захвати. Не жгучую, — внезапно по-деловому напоминает Хаски.

— Зачем?

— Потому что я о тебе забочусь, — невпопад отвечает Хаски и кивает. Вернувшись, Кай наблюдает, как он зачерпывает мазь из баночки пальцами, нюхает, прислушивается к ощущениям, и даже слегка касается языком. После последнего действия Кай морщится:

— Я с тобой целоваться сегодня больше не буду.

— Кто тебя спросит? — ворчит Хаски и резко притягивает его к себе, чистой рукой расстегивает брюки.

Кай не понимает и сначала даже пытается вырваться, когда Хаски лезет в него смазанными пальцами. Потом, распробовав, затихает, прислушивается к себе и снова пытается сжаться, когда Хаски проникает глубже. В то же время Кай вытягивается, открывает обнаженный живот и грудь, и Хаски прихватывает кожу то губами, то зубами. Когда он вытаскивает пальцы, Кай смотрит на него тем же ошалевшим взглядом, какой у него был под властью суккуба. А потом понимает — он стоит на коленях над Хаски, и тот ждет, что Кай будет делать дальше. И Охотник послушно опускается на его член — медленно, и Хаски старается не трогать его вообще, чтобы не торопить. Но, когда член входит полностью, Кай прикрывает глаза, прижимается своим лбом к его, дышит через сжатые зубы, и Хаски нетерпеливо начинает движения, спугнув этот момент. От силы толчков Кай едва не падает, Хаски удерживает его за бедра, прикусывает кожу так, словно и тут держит, подцепил. Кай громко вздыхает, упирается, но успокаивается снова. По его не получается, и он приноравливается к движениям Хаски, начинает двигаться вместе с ним, то сжимая плечи, то обхватывая за шею.

===

Хаски успевает сходить за водой, подышать свежим воздухом снаружи, поговорить с хозяевами, убедив их, что Охотник устал и уже спит, вернуться и починить дверь. Потом садится на край досок, заменяющих кровать, на которых лежит завернутый в одеяло Кай. Хаски точно знает, что он не спит, ставит кружку с водой ближе, негромко спрашивает:

— Я что-то сделал плохо?

— Нет, — произносит комок из одеяла, но Кая не отдает.

— Больно?

— Нет, — наконец одеяло, как бутон весной, открывается, и уставший всклокоченный Кай, уже успевший одеться, выбирается на воздух.

— Тебе неловко, — понимающе кивает Хаски, протягивает кружку с холодной водой. 

Кай, глядя на нее, не на оборотня, кивает:

— Слишком много всего. В том числе неловкости.

— А если учителя узнают?

— Не хочу думать об этом… Пожалуй, что убьют, — морщась, произносит Кай, все еще глядя куда-то в сторону. Эти слова продирают Хаски по позвоночнику, собираются нервным ощущением беды где-то в животе. — Все зависит от того, как к этому отнесется Гранит. Может, убьет. Может, только голову разобьет и потребует тебя убить, чтобы этот позор смыть.

— Ты же не хотел быть Охотником… — задумчиво напоминает Хаски. Кай впервые с момента, как выполз из-под одеяла, смотрит ему в лицо.

— Я не говорил этого, — совсем другим тоном отрицает Кай. — И если ты думаешь, что я из-за тебя уйду, то зря. Тут мое место. И это такое же оправдание моего существования, как твоя любовь. Я не буду выбирать.

— Тогда я просто башку Граниту отгрызу, если тебя убьют, — обещает зло Хаски.

— Попробуй, — кивает Кай, уверенный, что не получится.

===

С приходом весны Кая отпускает его хандра. Хаски не трогает его, когда они ночуют в домах, не лезет в его кровать, спит в другой комнате. Ведет себя отчужденно, и Кай бы даже волновался из-за такого поведения, но когда приходится спать в лесу — Хаски совсем другой. Он прижимает Кая так, словно тот еще может попытаться сбежать, и все время старается держать — то несильно и почти невесомо, то прижимая руки над головой. Хаски так словно обретает статус хозяина Кая, и правда впору на Охотника ошейник одевать. Он не позволяет Каю взять инициативу на себя, словно спасая его так от греха, от ответственности, и надеясь так же уберечь от наказания. Но Кай не сопротивляется, он тянется к Хаски. С наступлением весны, с первым теплом, начинает казаться, что он и не верит в наказание. Или расслабился, потому что до собрания еще долго, многое может измениться.

===

— Я таких чудовищ не знаю. Когда про него мать говорила, что в ее времена в деревни кого-то из девушек похитили, я в детстве решил, что разбойники, а она меня за дурака держит и придумывает небылицы про чудовищ.

— Тогда почему же оно чудовище? Уверены, что не человек? — спрашивает Кай. 

Напротив него крестьянин, которого напрямую касается случившееся, — отец пропавшей девушки. За его спиной староста, который сюда Кая и привел. Хаски остался снаружи, чтобы не смущать. Из-за высокого ворота все думают, что на нем есть ошейник.

— Был бы такой человек, давно помер бы, — приоткрыв один глаз, возражает староста. — Я видел его как-то. Тощий, кожа да кости.

— Как же он девушек похищал?

— Сильный, совсем таковым не выглядит. Да и девки… сами из домов выходили, как заколдовали их. И в лес шли. Ежели кто замечал такую — останавливали, она будто бы проснется. А больше никуда не рвалась. А та, что уходила, та и с концами. Да места-то болотистые, сначала думали, что их тварь какая болотная в трясину зазвала.

— Мы знаем, где его искать, — перебивает старосту крестьянин, но тот, словно и не заметив, продолжает:

— Да на моей памяти дважды это случалось, сейчас вот только второй. Ну в том смысле, что пропадали. Уйти-то, пожалуй, девок пять пытались, да либо мужья за волосы оттаскали, либо мамки по щекам отхлестали. Видишь, Охотник, не справляемся. Спим зимой как медведи, а девки босы по последнему снегу в лес уходят, и не остановит никто…

— Предыдущих нашли? Хоть кого-нибудь?

— Неа. Мать говорила, пропадала когда-то давно одна, — продолжает крестьянин. — Ее в лесу потом-то нашли. Все думали, что вроде и не она, а родные признали. Платье на ней такое было, богатое. Прям не крестьянка, а графиня. Но высохшая она была, прям как тот, кто похитил.

— Может быть, вампир? — предполагает Кай.

— Че? Вампиров что ли не видали? — фыркает староста. — Видали.

— Среди них тоже есть тощие и сморщенные, лысые, — Кай пытается изобразить их рост руками, но крестьянин отрицательно качает головой.

— Нет. Тот высокий. Господин Охотник, в нашем мире много чудовищ. Я вот недавно в лес пошел, а там бурое лохматое что-то. Думал, хана мне, медведь, а у него нос по земле волочется и уши, как у пса-дворняги. Меня увидало и побежало. Так я к тому, что, может, и не вампир, а может, и вампир, но вам-то разве есть разница? Дрянь какая-то, она и есть дрянь какая-то… Да только вы ж не слушаете. В курганах оно живет, мне так бабка сказывала.

— Не мать? — переспрашивает Кай.

— Мать рассказывала, как девка пропала. А про курганы — бабка. Туда не ходит никто. Там еще раньше домины были, в этих доминах людей вместо земли хоронили. Так вот и ходили сказки, что живет оно там. Что непослушных да распутных девок к себе заманивает.

— Сказки? — переспрашивает Кай, раздражаясь.

— Да где же вы еще искать будете, если не по сказкам?! — возражает крестьянин. — Вот вы, господин Охотник, можете не верить, а только дочь у меня пропала, а чтобы найти ее что, будете в болото нырять?

— Да, вы правы, — смягчается Кай. — Сказки лучше, чем ничего. Но вы понимаете…

— Что там, может, и нет ничего кроме черепов и земли. Понимаю. Да только мне туда идти страшно — а с вами я бы конечно, я бы пошел. Один я там пропаду только.

— Я сам справлюсь, — заверяет Кай. — Давно она пропала?

— Да уж дней пять как, — снова вмешивается староста, и Кай чувствует, как от этих двоих у него уже болит голова.

— Если не найду? — всерьез спрашивает он, смотрит в глаза.

— То есть как — «не найду»? Ты, может, только нам скажешь, что искать… — начинает подниматься крестьянин, но староста кладет руку ему на плечо, заставляет сесть обратно.

— То и ступай с миром. Лет триста уже с этим живем, от проказы девок больше гибнет. В болотах летом, как по ягоды, больше тонет, чем он за это время увел.

— Да ведь дочь моя… — возражает крестьянин, и в тон ему староста отзывается:

— Так ведь следить надо было. Да и кто ее замуж теперь возьмет, после того, как она у умертвия столько времени пробыла?

— И без «замуж» живут, — возражает Кай, поднимается. — Сделаю, что смогу.

Хаски встречает радостно, как заждавшийся пес, с задором интересуется:

— Что там?

— Не знаю. Не слышал о таком. Кажется, вампир. И болота, когда лед уже начинает таять, — вздыхает Кай, приложив руку к лицу. — Сможешь выследить девушку, которая пять дней назад пропала?

— Нет, — без особого сожаления отзывается Хаски, уже привыкший и к трупам, и к чудовищам, и никому не обещать вернуть родственников домой.

— Значит, будем ходить по болотам, — пытается уговорить Кай, бодро зашагав к лесу. Хаски, уже изучивший эту его привычку, с усмешкой отзывается:

— Все равно нет. 

===

Кай никогда таких курганов не видел. Обычно это небольшие холмы, тут же — огромная черная башня, похожая на сгоревшие дерево, и такая же раздвоенная. Но и явно не просто черная насыпь посреди снега.

— Может, курганы дальше? Или мы их пропустили, все-таки сугробы… — неуверенно начинает Кай, глядя в спину спокойного Хаски.

— Ну да, естественно, — соглашается оборотень. — На каждом поле же таких насыпей с десяток. Постоянно их вижу.

Шутит Хаски, впрочем, с серьезным лицом. Кай догоняет его, чтобы говорить тише:

— Чувствуешь что-то?

— Трупов много.

— Свежих?

— М… Нет.

Кай выпрямляется, выдыхает:

— Это же курган.

Хаски не спешит смеяться или объявлять сказанное шуткой, он по-звериному морщит нос, негромко откликается:

— Ну да. Конечно.

Курган вблизи похож на сгоревший деревянный замок — есть открытый проход внутрь, и на пол уже намело снега. Ничего больше, только винтовая лестница вверх, такая же черная, и, судя по наружному виду этого места — узкому и вытянутому, комнат по лестнице быть не может. Тихо, только метет поземка по полу, по ступенькам. Внизу просторно, но пусто, и Кай, поверив в опасность, вытаскивает из-за пояса нож, начинает подниматься по лестнице, у которой нет перил, и у края ее — только пропасть. Хаски отстает от него на пару ступеней.

Это начинается где-то со второго витка, уже даже не столько тела — скелеты в красивых, расшитых жемчугом и камнем платьях. У кого-то еще остались длинные седые волосы, обрывки кожи. Все они стоят у черной стены, примерно через шаг друг от друга, как кем-то на веревку нанизанные бусы. Через несколько витков Кай начинает замечать изменения — мертвецы более свежие, уже не только кости остались от них, но платья все такие же запыленные.

— Не понимаю, — оборачивается Кай. — Зачем?

— Я встречал одного оборотня, — начинает мрачно Хаски, — так он у врагов рвал клык и вешал себе на шею. И все хотел полную нитку собрать.

— Вроде доказательства подвигов? — Каю вспоминаются головы, которые иногда берут с собой Охотники, если никто их не просил убивать чудовище и они не смогут доказать, что там были.

— Или чтобы возвращаться.

Вскоре говорить становится труднее, и уже Хаски бежит впереди, по-прежнему бодро, а Кай останавливается отдохнуть, отдышаться, уперев руки в колени.

От прямой башни есть одно ответвление, словно это рогатина, именно его они и находят, пройдя достаточно далеко, и сначала Кай едва не проходит мимо, но у входа в это место не стоит трупов, которые теперь уже не мумии, а засохшие до сморщившейся кожи девушки.

Кай вытирает рукавом пот, разминает руку с ножом, идет проверить провал, и, стоит его коснуться, оттуда раздается испуганное и глухое:

— Там кто-то есть?

За чернотой нет двери, там только холодная стена, на ощупь как скала, и Кай ждет, что на пальцах останется копоть, но они чистые. Башня не горела, она сама по себе черная, как сажа.

— Я Охотник, — произносит Кай, прощупывая поверхность — от одного украшенного трупа, до другого. И слышит всхлип.

— Слава Богу… Слава ему, что он прислал вас. Простите, но… может быть у вас будет еда?.. Хотя бы чуть-чуть…

Кай оборачивается к Хаски, у которого теперь общий мешок, тот безразлично пожимает плечами. Должны быть небольшие запасы, для одного человека хватит.

— Есть, — отзывается Кай, рукой чувствует сквозняк, к найденной щели приставляет лезвие и с той стороны слышится, как кто-то скребется. — Я попробую открыть. Отойдите.

Ждет, вслушивается. При нажиме непонятно, что скрипит — лезвие или стена. Кай откалывает сначала кусок камня, и тот крошится, как стариковские зубы, из щели дует уже заметнее, появляется сквозная дыра, и там, в темноте, что-то белое мелькает, нетерпеливо топчется рядом, но не подходит. Хаски, не особо заинтересованный, берется за другой осколок, тянет на себя, пока Кай пытается расковырять дыру лезвием. Хаски везет больше и с таким скрипом, словно рушится весь курган, высокая каменная дверь открывается.

Девушка не бросается к Каю, она просто падает на него, едва не напоровшись на лезвие вовремя отклоненного ножа.

— Еды, — просит она. — Если есть — вода… Но еда…

Хаски кидает Каю мешок; под тяжестью и человека, и ноши Кай падает на одно колено. Девушка помогает ему копаться в вещах, быстрыми пальцами находит сушеные овощи, которые использовались для супа, хрустит крупой.

— Он тебя морил голодом? — зачем-то спрашивает Кай, оставив общий мешок ей на растерзание. Девушка находит разбавленное почти до воды вино, жадно пьет, вытирает губы.

— Он не знает, что люди должны есть, пить… ничего не знает, — она пытается и говорить, и пережевывать, закрывает рот рукой, чтобы не упустить ни крошки. — Поэтому, все умирают.

На ней богатое платье, блестящее ожерелье, кольца на пальцах. Она одета так же, как все те трупы на лестнице. Кай поднимается, больше ни о чем не спрашивает, ждет, когда она наестся. Хаски стоит рядом, плечом к плечу с ним. Он настороженный, осматривается по сторонам, хотя в зале пусто, стены гладкие и блестящие. Тут невозможно подкрасться незаметно — с самого верха проникает солнечный свет, и хотя внизу полумрак, но все же достаточно светло.

— Ну все, хватит тут задерживаться, — недовольно ворчит Хаски, тянет девушку подниматься. На вид платье весит раза в три тяжелее, чем она, и после еды ее клонит в сон.

— Да, уводи ее, — внезапно отзывается Кай, убирает нож, начинает заряжать пистолет.

— А ты? — тут же наскакивает Хаски, все еще удерживая девушку за локоть.

— Догоню, — спокойно отвечает Кай, направляется к двери.

— Кого ты догонишь?! — моментально срывается Хаски. — Нас догонишь или его догонять собрался? Кай! Я тут из-за тебя, а не из-за всех тех людей, будь они хоть трижды детьми и бабами, которых ты бегаешь спасать.

— Да, я знаю, — спокойно кивает Кай, тянется к створке ворот, но понимает, что они снова наглухо закрыты. Более того, с этой стороны ворота гладкие, не прямые, а горкой. Кай где-то секунду-две еще думает, что это ворота, а потом инстинктивно тело дергается назад, и он отскакивает.

У существа вид человеческий, но не вампира. Череп с редкими волосами, впалые глаза и щеки, он сам похож на одного из тех мертвецов, что выставлены у лестницы.

— Что вы делаете? — неестественно медленно спрашивает оно. Ростом до крыши одноэтажного дома, он задевает макушкой дверной проем, когда вплывает в залу. Девушка не кричит, но начинает цепляться за Хаски в поисках защиты, и он грубо отпихивает ее, чтобы не мешала. Существо в темном плаще похоже на ворона, смотрит то на девушку, то на Кая, слегка задевает взглядом Хаски, не задерживаясь на нем. — Кого пришел спасти? От кого спасти? Ты спасти пришел?

Оно перемещается плавно, как плывет.

Кай никогда с таким не сталкивался и не слышал. Говорили, иногда Охотники пытались драться с чем-то, что не знали, как убить. А ведь попытки — серебряные пули, кресты — могли, сорвавшись, стоить им времени, а вместе с тем и жизни. И все же, пока Кай думает, может быть даже боится этой неизвестности перед ним, тело действует словно независимо от него — правая рука с пистолетом вскидывается, жмет на курок, левой Кай выхватывает нож. Пуля попадает существу в щеку, медленно оно начинает раскрывать с шуршанием кузнечных мехов складки своего плаща. Внутри него — черная пустота, и, когда Кай бросается вперед, нож вязнет в этих складках, которые становятся вдруг каменными. Темнеет постепенно, и той же твердой породой от Охотника отрезает весь мир, становится вдруг холодно, непроглядно. Это существо спрятало его под свой плащ, и полы его, теперь твердые, сужаются, пытаются похоронить Кая. Обычно страх во время сражений живет где-то отдельно от Кая. Как ножны — Кай оставляет его за поясом, он как бы есть, он рядом, но это не имеет значения, пока он не мешает. Теперь же он выползает из своего укромного места, обволакивает Кая новым слоем, и Охотник начинает рубить бессмысленно, почти истерично, куда придется, в попытке отогнать, выбраться, хоть как-то спастись. Страх уже не просто чувство, не просто часть Кая — это новое чудовище, и именно оно жрет Кая живьем, не дает рассуждать здраво.

А потом откуда-то очень издалека слышится, как кто-то зовет его по имени — надрывно, в ужасе, в отчаянии еще большем, чем испытывает сейчас Кай. Это отрезвляет. В темноте Кай наощупь перезаряжает пистолет, стреляет вверх, перезаряжает еще раз — второй выстрел туда же. Пули серебряные, но все-таки ведь пули, и должны наносить урон не только вампирам и оборотням.

Стены перестают сужаться, пространство покачивается, заваливается на бок, и Каю приходится пригнуться, он по-прежнему в тесной могиле, но она больше не стремится раздавить его. И Каю правда кажется, что он победил, пока рядом с ним не слышится тот же блеклый голос:

— Зачем это сделал? Что такое жжется?

Пахнет чем-то резким, гниющим, и в этом каменном мешке что-то ползет мимо Кая, как змея, и у него снова сдают нервы.

— Хаски! Вытащи меня! — орет он и понимает своим Охотничьим чутьем, что существо смотрит прямо в глаза ему, замерло напротив. У Кая это вызывает отторжение, сродни тошноте, словно ему на голову бочонок с крысой одели.

Скорее от страха, чем расчета ранить, Кай лезвием вверх поднимает нож. Он упирается во что-то мягкое, и, почувствовав облегчение от этого, от того, что может сделать хоть что-то, Кай из всех оставшихся сил ведет нож вверх, рубит эту самую «крысу». Какое-то время не происходит ничего, и Кай ждет удара с любой стороны, но потом его каменная могила рассыпается отдельными камнями, и, хоть и тяжело, оставшийся снаружи Хаски проворно эти камни откидывает в стороны. Он уже и забыл о спасенной девушке, та плачет от ужаса, спрятав лицо в ладонях.

У Кая серые от пыли волосы, лицо в черной каменной крошке, и он такой же беззащитный, как эта девушка, такой же тихий и напуганный, когда его наконец достает Хаски, цепляется за плечи, обнимает, прижимая к себе, и баюкает, как ребенка. Кай не возражает, в это время он любит Хаски как никогда прежде.

===

Пожалуй, Кай еще надолго остался бы в том кургане, если бы не тормошил Хаски. Девушку отцу отдают в почти бессознательном состоянии, она бледнеет, закатывает глаза и болезненно стонет. Кай снова сам говорит со старостой и от предложения остаться в деревне на ночь отказаться не может. Тем более, что и правда темнеет. И все же Кай выглядит отрешенным, странным, и заметивший это староста к вечеру приносит бутылку с едкой мутной жидкостью, наливает в небольшую чашку всего пару глотков, и Кай выпивает, ни о чем не спрашивая. После этого становится лучше — мир поплыл и перестал быть чем-то настоящим. А чудовище в кургане — как что-то далекое, прочитанное в книге.

Когда-то в детстве Кая пугали и оборотни, и вампиры, и прочие умертвия. И от первых чудищ он шарахался. Какое же чувство собственной силы было у него после того, как он впервые помог учителю убить что-то хищное, страшное. Кай смог победить страх физически, после этого он с еще большим азартом приступил к тренировкам. И давно пора было уже перестать бояться, но получается, что монстры — дело привычки. С вампирами дрался, ходячих мертвецов крошил, а новые чудовища еще вызывают в нем дрожь и мистический ужас.

Лежа на спине, Кай думает о том, что наверняка никто больше из Охотников не испытывает страха, если только детский перед учителями, именно за то, что «будут ругать». И Кай не может отделаться от мысли о собственной ничтожности и о том, сколько еще будет незнакомых, пугающих монстров, и совершенно не чувствует от этого детского восторга, который был с самого начала.

Хаски входит, прикрывает дверь в пыльный покинутый дом, пустотой своей напоминающий палатку. Даже огня никто не зажигал, но на дворе уже весна, и в доме не стужа, а освежающая прохлада.

Кай приподнимается. Он всегда старается делать вид, что ему лучше, чем кажется. Он может жаловаться на холод, на слякоть, и то выражать не словами, а кислой миной, но показывать, что ему было страшно, — все равно, что жаловаться на недержание.

— Знаешь, — негромко начинает Хаски, и в темноте видно только его блестящие глаза и бледный мазок лица, — я сегодня понял эту вашу идею ошейников… то есть не вашу, а для нас что они значат. Когда Тима там избивали, у его вампира чуть шея не переломилась. И сегодня, когда тебя этой скалой накрыло, я не знал, умер ты или нет. А был бы ошейник — я бы все чувствовал. К тому же… когда хозяин умирает, если нового нет, чтобы освободить хотя бы… тот, что в ошейнике, тоже ведь кончается.

— Я все-таки надеюсь, что ты проживешь дольше меня, — пожимает плечами Кай, и Хаски подбирается ближе, садится на корточки напротив него, совершенно искренне спрашивает:

— А зачем?

Тает стенка нереального, и все же сегодняшнее чудовище остается придуманным, а Хаски — настоящим, близким и таким родным. У Кая вздрагивают губы, он едва не признается: «Я отца твоего убил», и собственная решимость обжигает его, как крапива. Он только наклоняется ближе к Хаски, ладонь прикладывает к его щеке.

Кай привык: не только секс, а проявление нежности под запретом там, где их могут увидеть или услышать. Не потому, что они друг друга стесняются, просто если их заметят, это грозит неприятностями обоим, поэтому лучше перетерпеть, чтобы избежать беды. Потому совершенно неожиданно, как подскакивает Хаски, сшибает Охотника на лавку, наваливается сверху. И Кай, привыкший к негласным правилам, ждет, что он так и останется только лежать. Но Хаски лезет руками под рубашку, влажным языком очерчивает линию скул. Не дав опомниться, приподнимается, рывком сдергивает с Кая брюки до колен. Охотник только тогда понимает, насколько серьезно настроен Хаски. Одной рукой оборотень держит его под колено, второй распутывает завязки на своих брюках.

— Погоди, — спохватывается Кай, пытается подтянуться, чтобы хотя бы сесть, и Хаски толкает его обратно, сжимает грубее.

— Ты чуть не сдох сегодня.

— Со мной это часто, — Кай все еще пытается освободиться, но вяло. Сил у него прибавляется, когда Хаски тянет его на себя сразу, стоит только раздеться. — Погоди, ничего не забыл?

— Тц, почему ты не баба? — ворчит Хаски, но послушно тянется к мешку, при этом придерживая Кая за уже почти полностью снятую штанину.

— Сейчас пойдешь бабу искать, — обижается Кай, но ждет терпеливо, сам возвращает колено в ладонь Хаски. Тот нетерпеливый: наскоро закончив с подготовкой, снова тащит Кая к себе, перехватив за бедра. Натягивает Кая на себя, теперь без спешки, продлевая удовольствие, словно издеваясь. А когда Кай пытается приподняться, толкает его в грудь, уложив обратно на лавку, начинает плавные толчки, при каждом движении притягивая Кая к себе.

— Не сбежишь, — в каком-то забытьи шепчет Хаски, облизывая губы, и двигается резче, словно наказывает. Кай зажимает себе рот руками, и каждое движение отзывается в нем дрожью. — И на том свете достану, — наклоняется ниже и двигается медленней, но проникает глубже. — Скули. Нравится тебе, да?..

Кай обнимает его за шею, приказывает:

— Прекрати.

Хаски хватает промолчать несколько толчков, потом он перехватывает Кая за волосы, открывает его шею, прикусывает зубами.

— Никто… Никого, кроме меня. Только я, только мой… — обнимает, сам себе мешая двигаться размашисто, сильно. Кай сначала руки кладет на его плечи, потом начинает цепляться подушечками пальцев, оставляя белые следы.

===

— Мучается девонька. У нее же пять дней в желудке ничего не было, а ты ее пшеном кормить, как птаху, — мягко упрекает староста.

— Простите, нас убивать учили чаще, чем спасать, — извиняется Кай.

— Дать тебе еще с собой бормотухи? Мне не жалко, у меня много ее.

— Нет, спасибо. Давно пора учиться как-то самому с этим справляться, — улыбается Кай. Ему вспоминается Тим, часто пьяный до безобразия на собраниях. Но тот глушит не страх, у Тима больное место — это память.

— Да я-то не в обиде, даже если эта девочка умрет — столько убережется теперь.

Кай так и не дошел тогда до конца лестницы, но девушки пропадали либо на протяжении веков, либо уходили не только из этой деревни, просто остальные не знали, на каких монстров валить, а у этих курган был под боком.

Хаски встречает его ленивым зевком, выглядывает на улицу, где уже рассвело, предлагает:

— Может быть, задержимся?

— Я не смогу стать учителем, — вместо ответа произносит Кай. — Но я, кажется, знаю, что буду делать на старости.

— Решил дожить? — улыбается Хаски, забыв о том, что собирался уговорить Кая повременить с продолжением путешествия.

— Вдруг получится? — как бы в шутку отзывается Кай, садится рядом на широкой лавке, заменяющей кровать. — Я бы собирал в одну книгу виды чудовищ и способы борьбы с ними. Слабые места, где встречались… Опасны ли они вообще, или их можно отпустить с миром.

Хаски переворачивается на спину и, улыбаясь, но как-то грустно, спрашивает:

— А я? Что я буду делать? Лежать у камина в твоем замке?

— Нет, ты не понимаешь. Я тогда буду уже старым. Это будет лет через двадцать-тридцать, — возражает Кай. Он вздрагивает, почти собирается защищаться, когда Хаски перехватывает его руку, но тот, глядя в глаза и приблизив лицо вплотную к лицу Кая, с той же улыбкой, лишь немного спрыснув ее язвительностью, спрашивает:

— А как ты считаешь, я с тобой на сколько лет?

— На… — Кай теряется. Он не думал об этом. Просто Хаски есть, с ним хорошо, а будущее для Кая отмерено до следующего собрания, на котором ему велят либо выгнать оборотня, либо уходить из Охотников. Он не думал о том, что будет через столько лет, он почему-то представлял, что будет один. Не потому, что выберет карьеру Охотника, а потому, что надоест Хаски, и тот сам сбежит. — На сколько?

— Навсегда, — улыбка Хаски превращается в самодовольную, он обнимает Кая за шею, прикрытую тканью рясы, прислоняется своим лбом к его. Кай теряется. Казалось, успел привыкнуть, но это слово пробуждает в нем то же первое волнение от того, что кто-то может любить его. То волнение, которое потом переросло в ответное чувство.

===

В начале апреля в очередном приходе вместе с деньгами Каю вручают и письмо — на красивой бумаге с богатыми вензелями. Несколько секунд он глупо смотрит на него, не желая касаться, опасаясь чего-то, а потом разбирает в закорючках на конверте имя — письмо от Дрода.

Хаски обычно остается ждать за несколько домов до прихода, а то и вовсе за пределами города, или сразу идет на постоялый двор, занять место. Он ведет себя еще осторожнее, чем когда с ними был рыцарь, и оборотня с Каем связывало только обещание. Кто-то со стороны, знавший их еще с того времени, мог бы подумать, что Охотник поссорился со своим спутником.

Каю хватает терпения донести письмо до постоялого двора, не читать его в приходе или по дороге. Город многолюден, но тих. Нелюди здесь есть, но ведут себя мирно, стараются не выделяться. Кай не свернул бы сюда с окраин, если бы не кончились деньги.

Когда Кай обнаруживает, что Хаски разговаривает с кем-то, как со старым другом, он сначала застывает на пороге и думает, не сбежать ли. Ведь друзьям Хаски может не понравиться его общение с Охотником, но оборотень машет ему, жестом подсказывает присоединяться.

Так и есть — напротив Хаски другой оборотень, при виде Кая он привстает и пытается сбежать, но Хаски ловит его за рукав, рывком сажает на место.

— Кай не продаст, он не трогает тех, кого не за что.

— Так ты че, на Охотника работаешь? — возмущается оборотень, а все равно гнется к столу, складываются покорно широкие плечи.

— Сейчас зубы выбью, — ласково обещает Хаски. — С Охотником не скучно, понял?

— Да ну нахер такое… — начинает оборотень, но Хаски снова дергает его за рукав.

— Продолжай.

— Нет.

Кай напрягается и ждет, что их придется разнимать, но Хаски внезапно добреет, отпускает рукав, и собеседник отодвигается от него.

— У них там проблемы. Я мог бы пойти разобраться сам, но тебе ведь это тоже будет интересно, тебя тоже коснется. Хочешь в небольшую войну оборотней ввязаться?

— За что воюют? — лицом Кай повернут к Хаски, глазами старается смотреть на его собеседника. Тот надувается, откидывается на спинку стула, но молчит.

— Ой, ну это ж оборотни. Кто-то кому-то на хвост наступил, остальные подтянулись, вот уже война, — Хаски очень нагло врет и наверняка знает, что Кай это понимает. Но третий продолжает молчать, как на допросе.

— Нет, давай без меня, — в отместку отказывается Кай, поднимается, и на этот раз, другой рукой, Хаски резко усаживает на стул его.

— Господин Охотник, что же получается, — притворно-сладко шепчет Хаски, — я с вами уже столько месяцев путешествую, а вы отказываетесь со мной съездить? Как-то это нечестно.

— Я тебя не заставлял, — напоминает Кай, но больше вставать не торопится, ждет правды от Хаски. Но тот выбирает шантаж в ответ и, повернувшись к третьему за столом, с улыбкой спрашивает:

— Ты когда-нибудь пробовал Охотника?

И в этом есть и что-то пошлое, и в то же время слова можно перевести как предложение сожрать непослушного Охотника.

Кай вырывается. Хаски не станет рисковать и рассказывать о нем, только так — нервы пощекотать. И все равно мерзко от того, что Хаски может так вот, хвастаться что ли. Он оправдался бы в глазах оборотней, узнай они, что именно он делает с Каем. 

Увернувшись от второй попытки его схватить, он уходит наверх, к комнатам, хотя совершенно не знает, какую из них на ночь нанял Хаски, и нанял ли вообще, или просто отирается внизу. Едва не доходит до драки, когда Хаски догоняет его, перехватывает за одежду и тащит обратно к столу, но оборотень просит глухо:

— Я потом сам все объясню. Просто послушай.

Но за столиком уже пусто.

О письме Кай не забывает, но сейчас просто не до него. Хаски показывает комнату. Закрыв дверь, он садится напротив, у него горят глаза и то и дело обнажаются в ухмылке клыки.

— Они из-за наследства сцепились. Любой другой Охотник к черту бы послал. Но не ты, Кай.

— Почему? — не понимает тот. — Почему я должен лезть в дела оборотней?

Хаски морщится, он сейчас похож на бандита, который пытается втянуть Кая в какое-то опасное дело.

— Потому что оборотни — такие же люди. Потому что их хозяин все оставил среднему сыну, которому еще четырнадцать, и он слабый. Его не смогли защитить, его сторонников отбили, и теперь он изображает, что все понял и подчинился. Но он же не дурак.

— Ты тут при чем? — по-прежнему не понимает Кай, и на Хаски этим вопросом словно ведро холодной воды выливают. Он перестает суетиться, смотрит в доски деревянного пола, и уже серьезнее признается:

— Отец умер. Мои братья моего же брата в заложники взяли, чтобы оставленное ему самим забрать. Я, наверное, должен был бы сам разобраться, но я не хочу тебя одного оставлять.

— Со мной ничего не случится, — Кай чувствует, как все внутри холодеет и деревенеет тело в страхе, что любой жест может выдать его тайну.

— А со мной? — спрашивает Хаски, очень похоже изобразив беспокойство. — Мне очень нужна твоя сила, Кай. Ты уж прости меня… Получается, я тобой только пользуюсь, но я не смогу справиться, если ты не…

— Прекращай, — командует Кай, хмурится. — Это ваши земли. Не за стеной, конечно, но Охотнику там будут не рады.

— А я, значит, по человеческим хожу с Охотником, и ничего, — возмущается Хаски, снова сменив настроение. Они словно занимаются перетягиванием одеяла, прямо как дети. Только Кай понимает, что отказывается теперь потому, что боится — Хаски скажут правду чужие и при нем, при Кае. А с другой стороны, кто видел, что именно он убил оборотня? Кай ничего не обещал крестьянам и не брал у церкви денег за это убийство, и смерть не была записана на него. А на серебряных пулях не проставлено, чьи они. Но молчать или отказываться идти с Хаски из-за правды — трусость. Кай облизывает пересохшие губы, понижает голос:

— Ты понимаешь, за что они убьют меня?

— Да не убьет тебя никто, — отмахивается Хаски, и Кай ловит его лицо в ладони.

— Убьют, Хаски. Потому что и отца твоего убил я. Вся эта стая будет против меня.

Хаски не откликается на это, продолжает смотреть на Кая с тем же ласковым выражением глаз и даже чуть улыбаясь, но не моргая и никак не меняя выражение лица. Потом кивает с той же улыбкой, выдыхает и становится серьезнее, в лице проскальзывает что-то похожее на злость. И Кай понимает, что сам ждал замерев, боясь даже дышать.

— Да, ты прав, — глухо произносит Хаски, отвернувшись, нервно ногтями расчесывает шею. — Они и правда тебя разорвут… Чуть тебя в такое не втравил.

— Хаски, им можно просто не говорить, — цепляется за него Кай. — Никто же не знает…

— Мне тоже можно было просто не говорить, — глухо откликается Хаски, и в голосе не разобрать: злость или обида. — Ничего себе вести… Ладно, дай мне время. Завтра решим, что с этим делать.

— Хаски, — Кай окликает спокойно и уверенно, и тот оборачивается снова замирает, пристально глядя в глаза. — Я пойду с тобой. Тебе нужна моя помощь.

— Да, конечно, — кивает Хаски как-то слишком легко, показывает направо, в стену. — Я буду в соседней комнате. Один побуду, ладно? А завтра поговорим.

«Друг Кай. Домой я прибыл вовремя, но отец мой всего пару дней не дожил до весны. И хоть я мало знал его, хоть и сбежал от него из дома, но скорби моей предела нет до сих пор.

 Хотел бы спросить, все ли хорошо у вас и бережете ли вы себя, но находясь с вами в путешествии я сам видел, как часто вы подвергали себя опасности. Благо вы никогда не были серьезно ранены. Смею надеяться, что нам еще доведется увидеться.

Я пишу сказать вам спасибо, что в тот момент, когда я готов был смалодушничать, и остаться бродячим рыцарем, вы направили меня на верный путь, потому что место мое здесь, в этом замке, на этих землях. Когда я вернулся и когда наследство перешло ко мне и я узнал о всех бедах моих людей, я понял, что думал только о себе. Вы знали тогда, когда велели мне идти, что я должен быть здесь. Я много думал об этом. Наше путешествие было интересным, но вы шли своей дорогой и следовали своему предназначению, а я лишь прикрепился к вам, помогал, но вы могли справиться и сами. Здесь же без меня не обойтись никак, тут я принесу куда больше пользы. Но я рад, что оставил вас не в одиночестве, и Хаски, конечно, не всегда порядочный и часто склочный сэр, но все же он вас не покинет. Я вижу это в нем. И вы его не прогоняйте, тогда я буду спокоен, буду знать, что вас есть кому защитить».

Кай успел выучить Хаски за тот короткий промежуток времени, что они знакомы. Ночью он прислушивается к звукам из-за стены, и слышит, как оборотень ходит там. Мимо спальни иногда снуют люди, но дверь в комнату Хаски не открывается. И все же – утром она пуста, и Кай ждал этого. Знал, что так и будет, заходит только убедиться, чтобы не получилось так, что Хаски остался, а Кай, плохо его изучив, ушел без него, не проверив. Он чувствует себя так, словно Хаски что-то украл у него, что-то очень ценное, схожее с семейной реликвией. Более того, что-то единственное ценное, что еще оставалось у Кая.

===

Когда Кай открывает глаза, мир темный и покачивается, почему-то он видит его только одним глазом. Пытается подняться, и на плечо ложится сильная тяжелая рука.

— Тихо-тихо, лежи, — произносит шепотом знакомый голос. Кай понемногу начинает ориентироваться, вещи обретают названия и смысл. Он в повозке, закрытой непромокаемым тентом, вроде торговых. Сейчас в ней только какие-то тряпки и он, Кай. Человек рядом в мешковатом балахоне, в капюшоне, такие даже торговцы не носят. А оказался он здесь как? Его увез Хаски?

— Хаски? — на всякий случай окликает Кай и понимает, что нет, это не может быть он.

— Ты, друг, совсем на голову больной, — глухо продолжает извозчик знакомым голосом. Кай вспоминает кто это, только имя никак из памяти вычленить не может, но везет его другой Охотник. — Ты если сам не справляешься, то ты блин погоди.

— Люди, — Кай сам не знает, почему именно это слово, но оно как-то связано с гудящей головой, с больной рукой, к которой почему-то прилип рукав рясы.

— А, ну ясно, — вздыхает Охотник. Это Мэтс, точно. Часто они в последнее время стали пересекаться. — Вот бы нас били еще за каждый раз, когда мы сломя голову бежим людей спасать. Не дожидаясь подмоги.

Кай все-таки приподнимается, смотрит в те места, от которых они уезжают. Ткань хлопает на ветру, то открывает, то закрывает пейзаж. Тянет гарью, где-то там языки пламени.

— Почему нас двое? — не понимает Кай, морщится.

— Потому что всех съели еще до того, как ты пришел, — как можно более цинично, даже чересчур для человека, которому все равно, отвечает Мэтс, и Кай со стоном падает обратно, закрывает глаза руками.

В замке был большой пир, поэтому из деревень было похищено несколько человек. Особо даже не разбирались, вносили разнообразие в меню — старики, женщины, сильные мужчины, дети. Всех набрали. Когда Кай пришел, пир был уже в разгаре, живых людей там не оставалось.

Он точно кого-то убивал, возможно поэтому рука ноет и рукав от крови влажный. А потом его как следует приложили по голове. Честно говоря, Кай уже и не надеялся проснуться. Если б ему и оставили жизнь, то только чтобы он умирал в муках, но тогда ему первым делом отрезали бы ноги.

Мэтс едет без спешки, чтобы избежать тряски. Значит за ними некому гнаться.

— Где правда твой оборотень? Помер? — спрашивает Охотник, чтобы чем-то отвлечь Кая. Тот, не отрывая ладоней от лица, отзывается глухо и спокойно:

— Ушел.

— Ошейник надо было надевать, — нравоучительно добавляет Мэтс, словно только ради этих слов и спрашивал, и Кай злится на него за это, даже теперь, когда Охотник спас его от смерти.

Рука не перетрудилась, убивая. Чуть выше локтя и к запястью глубокий порез. Как раз, когда перестает болеть голова, просыпается боль в руке. Лекарь пихает в порез какие-то травы, прямо в кровоточащую мякоть, и Кай орет, пытается вырваться, Мэтсу приходится держать его за плечи. Лекарь мужик основательный, больше похожий на торговца или кузнеца, сплевывает в сторону и ворчит:

— Как баба прямо, а еще Охотник.

Каю становится стыдно, и он прикусывает губы, чтобы больше не кричать. Вместе с травой руку перевязывают белой тканью, на голову только холодную тряпку кидают, и то с каким-то уже презрением. Словно Кай помеха. Это неприятно, все-таки он же не виноват, что не успел, он хотел спасти всех…

— Ты давай полегче, — уловив его настроение, ворчит Мэтс. — Кай у нас выглядит, конечно, слабым, но он тоже молодец.

— Вижу я, какой молодец, — огрызается лекарь, отходит к котелку, от которого пахнет чем-то горьким, и Кай понимает, что скоро его заставят это пить. Мэтс напрягается тоже, даже пытается поднять Кая и вытащить из дома, пока лекарь отвлекается, но тот прикрикивает:

— Положи! Чего как дети?

— Подумал, что мы вас достали и надо и честь знать, — бубнит Мэтс. Кай сидит насупленный, баюкает руку, которую теперь жжет огнем, и в целом выглядит как человек, готовый бежать.

— Ну так и пойди, чего тут сидеть? Я, вроде как, не тебя лечу, — ругается лекарь, и Мэтс возмущенно надувается и остается, только Кая больше не трогает.

— Прямо чудеса какие-то, да, Охотник? — лекарь обращается только к Каю, снимает с огня котелок, пробует варево и наливает в чашку. Кай смотрит за этим так, словно в чашку льется раскаленный свинец, и сейчас его заставят это выпить. — Единственный, кого в итоге спасли, это ты. Так?

— Не смешно, — уже серьезно отвечает Мэтс. — Да, не получилось. Но мы на своей службе столько людей спасаем, что вполне нормально, чтобы и нас хоть раз кто-то спас.

Лекарь протягивает чашку Каю, и тот, теперь сникший и покорный, забирает ее здоровой рукой.

— Как остынет, чтобы выпил, — приказывает лекарь. — Это чтобы ты не превратился, если тебя там цапнул кто. Помнишь, кусал тебя там кто-то?

— Не помню, — спокойно отвечает Кай.

— Вот и то-то же!

Когда лекарь отходит по каким-то своим делам к дальнему углу, Мэтс возмущенно пыхтит:

— Ты! Ты давай мне тут помогай, я не справляюсь! Как мне тебя отбивать, если ты…

— Ты еще тут?! — разворачивается лекарь. Возмущенный Мэтс за шкирку поднимает Кая, едва не расплескавшего густо заваренный кипяток, и тащит к выходу. На улице говорит уже в голос.

— Экий жук, и так лекарей не перевариваю, а этот вообще мудачье.

Кай пытается отпить, обжигается, идет рядом спокойно, без спешки, Мэтс же месит грязь почти солдатской поступью. Оборачивается у одного из домов, когда люди достаточно далеко, чтобы их не расслышать, огорошивает:

— Новость знаешь?

— Может быть, — Кай садится на чью-то лавку у крестьянского дома, снова пытается отпить, но врет себе, что слишком горячо, хотя рот больше обжигает мерзкий вкус. — Которую?

— В который Тим сбежал, — Мэтс плюхается рядом, пыхтит недовольно. Кай смотрит удивленно, и сначала ему кажется, что собеседник врет, но слишком серьезное и обиженное у того лицо. Словно своим побегом Тим в первую очередь его, Мэтса, и задел. — Ну, может, и не сбежал… Только совпало как-то. После того, как его на собрании отмудохали, он месяц повалялся, потом манатки собрал и свалил из города. Хрен его знает, что у него там на уме было. Но как бы и все. И с концами. После этого не видел его никто, и ни духа от него… Кто-то говорит: обосрался Тим, понял, что его повесят. Но не повесят его! Мы все это знаем, а он тем более не может не знать! Вот куда он поперся? Ему вот там нормально?! Я когда ранение отсиживаю, меня дергает, как там на дорогах без меня. А он! Он! «Семерых одним ударом» и…

— Как он пропал? — перебивает Кай, пьет кипяток, морщась. Мэтс замолкает, собирается с мыслями, продолжает уже спокойнее:

— Черт его знает. Ушел, и не видели его больше. Как провалился… Думаешь, пропал?

— Да.

— Убили?

— Он бессмертный, — привычно отвечает Кай, но поздно вспоминает, что Мэтс не знает, что это шутка, прибавляет: — Не умрет он. Это же Тим.

— Вот и я так думаю… Только куда вот он пропал?

— А Барс?

— Кто?

— Вампир его?

— Да черт бы с ним! Этого Тим мог и сам пристукнуть!

— Барс пропал тоже? — напирает Кай. Мэтс снова задумывается, прежде чем ответить:

— Да. И вампир с ним пропал. И ни следа обоих…

— Эти следы вообще искал кто, или решили, что Тим сбежал, и больше об этом и не вспоминали? — внезапно даже для себя огрызается Кай, но Мэтс принимает это как правду, кивает:

— Было бы охрененно, если он не сбежал… Но тогда меня трясти начинает от того, что с ним случилось что-то, а мы не чешемся… Хекк с учениками там околачивался, вроде как пытался его найти. Не знаю, насколько успешно.

Кай, пока думает, разминает раненую руку. Ее все еще жжет, и каждое движение отдается так, словно в нее иголками тыкают, но в целом жить не мешает. Полчашки отвара он допивает залпом, не думая.

— У меня никаких дел, — наконец заключает он. — Я мог бы помочь Хекку.

— А говорили, Тим тебя убить пытался… Не надо этого, Кай. Мы бы все хотели каждый куст вокруг столицы перерыть. Но если Тим сбежал, то его никто и не найдет. А если нет, то, пока мы ищем, у нас страна в крови захлебнется. Эти твари ж в рамках себя держат только потому, что придет Охотник, на них пожалуются, и все, не сбежишь.