Замок на молочно-снежном горизонте выглядит как чёрная, раскрытая в агонии пасть дракона с высунутым наружу языком, который торчит, как клинок. Он скалится на мир острыми шипами башен и смотрит во все стороны кроваво-рыжими огнями своих многочисленных глаз. Лихорадочное множество огненных точек, тлеющих во мраке, от которых у Иккинга скручивается живот. Сейчас замок оживет, с влажным хрустом повернет к нему голову и сомкнет пасти. Сейчас моргнут глаза. Сейчас его проглотят. Сейчас щелкнет пасть. Снег начинает капать на плечи мелкими хлопьями. Среди горных вершин, как драконий горький плач, воет ветер. Или же сам Трезубец стонет своей чёрно-огненной пастью. Горизонт остается ровным, непоколебимым, земля не вздрагивает, а замок так и остается тупо и слепо смотреть в лицо. Он не оживает. Драконья голова, застывшая во льдах с агонией, смиренно ждёт, пока он сдвинется с места и отвернет свой наглый взгляд, но Иккинг только замирает. Он с горечью думает о том, что через пару ночей ему придётся оседлать это железное, чёрное и древнее чудовище, оскалившееся на него своими башнями. Придётся стать его невестой.
Сквозь вой ветра и хруст снега до него начинают доноситься людские голоса и тогда Иккинг выныривает из наваждения, как из-под толщи ледяной воды. Замок снова становится замком. Вокруг только сиреневые сумерки, охотники, драконы и Драго стоит впереди, как чёрная монолитная плита. Глубокую, синюю от теней воду режут бежевые носы ладей.
— Эрет прибыл с драконами, мой Господин.
Кто-то кланяется перед Драго, а Иккинг аккуратно вслушивается и проворачивает слова в голове. Кто такой Эрет? Наверное, кто-то из ловцов драконов? И зачем самого Иккинга спустили на берег? Не для того ли, чтобы подчинить драконов для армии? Он продолжает рассматривать прибывшие ладьи со связанными за спиной руками и ножом у горла, пока Драго раздаёт команды охотникам. Его охранники придерживают его за локти, словно бы он сейчас улетит от них, не побоявшись лезвия. Драго напряжен и машет своим копьем быстрее и резче, а Иккинг только напрягается позади него, как стройная тень. Когда ладьи наконец-то опускают паруса и замирают, готовые отпустить своих моряков на берег, первым спускается охотник в бежевых мехах.
Его лицо сложено красивыми высокими линиями, а на вытянутом подбородке Иккинг замечает неизвестную татуировку. Он высок и широк в плечах, и вся его фигура статная и крепкая, но покореженная еле заметной тревогой, которая чувствует символ на груди. Даже его человеческий запах кажется Иккингу беспокойным, словно бы пронизанным иглами. Охотник тревожно смотрит на Драго и его рука сама опускается на свою грудь куда-то под жилетку, где Иккинг ничего не видит, а затем показывает ладонью на корабль.
— Как ты и просил, Драго, полный трюм драконов и всё как раз в срок! А также твой долгожданный…— глаза охотника резко падают на Иккинга, молча стоявшего позади, и взгляд как-то странно меняется.
На него смотрят так, словно бы узнают, но Иккинг не может вспомнить ни лица человека перед собой, ни взгляда, ни даже герба на парусах. Они смотрят друг на друга, пока охотник не вспоминает, с кем разговаривает. Он торопливо возвращает глаза на Драго, который лениво проходится по клеткам взглядом.
— …Твой долгожданный смертохват. Самка.
Иккинг с ужасом застывает, заново ощутив в своих венах призрак того самого жара и горечи, которая только начала уходить из его тела. Теперь даже клинок не кажется преградой, и он крупно вздрагивает и оскаливает зубы в попытке ударить затылком охранника позади и вырваться. Пускай вскроют глотку! Пускай ранят! Но он сможет улететь!
Вокруг начинается шум, всколыхнувшийся в лязге железа и вздохах людей, когда к Иккингу начинают струиться тёмные всполохи. Кажется, кто-то что-то кричит, когда он с оскаленными клыками пытается вцепиться в лицо охранника и почти вырывается из его хватки, но потом шею обжигают. Лезвие пропадает, но и без него кожа жжется, как от кислотного пламени, и Иккингу позволяют упасть на колени. Огонь течёт по венам, сжимает сердце в капкан, и лёгкие начинают дрожать и извиваться, наполненные непробиваемым жаром. Он со страхом понимает, что не получилось.
— Прекрати вырываться.
Приказ слышится сверху, и Иккинг замирает прямо так, на снегу, прилипнув шеей к холоду. Он совсем не помогает: кровь под кожей начинает гореть и закипать, как чистая лава. Рядом блестит железная ампула, попавшая в обзор его затуманенного взгляда.
— Превращайся обратно в человека.
А он сейчас в каком теле? Тьма растворяется и уходит в землю, как песок, и собственное дыхание шумит в ушах вместе с кровью. Чужой тревожный запах, протолкнувшийся в горло, становится таким сильным, что начинает душить, и Иккинг теряется. Может это его собственный страх пахнет так?
— Вставай и подойди ближе. Не нападай.
Медленно Иккинг переваливается сначала на бедро, а затем поднимается и на ватные ноги. Яд внутри начинает биться вместе с его сердцем. Когда он встречается глазами с ухмылкой Драго, то глотает и отчаяние, и желание вцепиться ему в горло клыками. Не позволено.
— Теперь всё будет намного легче.
Драго довольно щурится, а Иккинг отворачивается к клетке, не в силах глядеть в чужие наглые глаза врага. За решеткой на него смотрит такой же испуганный и загнанный в ловушку дракон, ставший его личным ночным кошмаром, (и человек, тяжело шагающий под его стрекот). В смертохвате напротив больше чёрного, чем красного и сама она аккуратная, блестящая синим отливом на солнце, и не такая громоздкая, как драконы Гриммеля. Те были воинами, закаленными и в бою, и в охоте, и под рукой жестокого хозяина. Вся их чешуя была блёклая от шрамов и времени, морды большие и клыкастые, готовые нанести удар. Здесь же на Иккинга смотрит чистое ночное небо, сжавшееся в гладких крыльях и молодых лапах. Даже глаза у неё другие: чистые и голубые, как ядовитый олеандр.
— Сделаешь для него ошейник с ампулами, как у тварей Гриммеля. Думаю, ты прекрасно его помнишь? — Иккинг сразу хочет ответить, но Драго перебивает его, махнув копьем, — А если не помнишь, то придумаешь сам. Иди.
Ведомый приказом, он отлипает от драконьих голубых глаз, бросает взгляд на охотника, который всё так же странно смотрит на него, а потом уходит. Охранники идут рядом и кажется, что он собирает на себе несколько жалостливых тревожных взглядов.
* * *
Проходит три пепельных холодных дня, которые сливаются в единую вереницу, пока их не разламывает приказ Драго: “Готовься к свадьбе.”
Его слова сначала звучат как гром в тишине комнаты, а потом и вовсе теряются для Иккинга, который отворачивается к окну. Его уводят, что-то говорят, кто-то тянет за одежду, бережно расстегивает пуговицы и застёжки на его одежде. Кожи дотрагивается вода, и тогда он находит себя в ванной комнате в окружении слуг.
Иккинг смыкает бедра от тревоги, скрутившейся в животе, и от того, что на его обнаженную влажную кожу ложатся взгляды. Уже мутная от мыла и масел вода журчит под руками слуг, когда они омывают его в просторной ванне, но ни от ароматов, ни от тепла не становится легче. По спине ползет неприятное ощущение чужих глаз, но когда Иккинг оборачивается, то видит спины своих двух охранников. Его выдох раздается слишком шумно, и огни свечей вокруг, кажется, неловко вздрагивают.
— Вы могли бы подождать снаружи. Я всё равно не смогу сбежать под ядом. — Иккинг опирается спиной о деревянную стенку ванны, словно бы это поможет расслабиться.
— Мы не можем.
— Нам приказано сопровождать вас везде.
Голоса его охранников глубокие и спокойные. Они, на удивление, никогда не были грубы с ним (хотя сам Иккинг с ними почти и не разговаривал). Они были, как две постоянные и молчаливые тени, шагающие за ним.
— И что будет, если вы ослушаетесь приказа? — Иккинг рассматривает свою ладонь, по которой разбегаются янтарные влажные блики от рыжего огня свечей.
— Нас казнят.
Сердце в груди поджимается, а во рту становится горько. Неудивительно, что люди либо запуганы, либо бегут от Драго, а солдат не хватает на его границах. Он или слишком глуп, или слишком безумен, чтобы так раскидываться человеческими жизнями, но, возможно, в нём кипит и то, и другое. И как он смог набрать такую мощь? Неужели только страхом? В размышлениях Иккинг не замечает, как его зовут, пока чья-то рука не касается его плеча. Он вздрагивает и смотрит на одну из служанок, которая в ответ стыдливо опускает глаза.
— Простите, Господин. Вы не могли бы наклонить голову? — её глаза тёплые и голубые в полумраке, а лицо кажется нежным и фарфоровым, — Мне приказано помыть ваши волосы.
— Да, конечно, — Иккинг наклоняется, неловко подбирая ноги под себя, и на его голову начинает литься тёплая вода.
Его плеч кто-то касается сзади, натирая кожу пахнущим мылом. Кажется, всего слуг было трое. На тяжёлом выдохе Иккинг спрашивает:
— Как вас зовут?
Он закрывает глаза, но знак в груди просыпается и подсказывает ему, что девушки вокруг смущены не меньше него.
— Адамина, мой Господин. — отвечают спереди, оттуда, где льётся вода на его голову, а чужие аккуратные руки начинают растирать мыло.
— Биргит. — говорит до этого молчавший голос за спиной.
— Виви. — слышится робкое слева.
Их всё-таки трое. Иккинг держит глаза закрытыми от мыла, но все движения девушек нежные и аккуратные, а сами они притихают.
— И как долго вы работаете в этом замке?
— Нас привезли около года назад из более северных земель.
Иккинг тут же напрягается, а его бледные пальцы сжимают борта ванной сильнее, и блестят как фарфор в полумраке. Привезли…? Из северных земель? Не тех ли, что горели от драконов, одетых в железо, и падали от выстрелов пушек с чёрных охотничьих кораблей?
— Вы…рабыни?
— Да, мой Господин.
Правда оказывается ещё хуже и сворачивается под его кожей, как куча мельтешащих паразитов. Рабы. Живые люди, чья жизнь была наравне с тупой и бездыханной вещью. И скольких Драго забрал с пепельных пустырей? Сколько ещё племен уничтожил? Сколько народов сжег? И скольких ещё собирается?
— И много вас здесь таких? Рабов? — дыхание замирает вместе со словами, а тишина звенит в ушах острее и тоньше.
— Да, мой Господин, много.
— Практически все.
Практически все… Внутри холодеет так, словно бы это его люди, и Иккинг находит себя по-странному молчаливым и тихим. И вот они должны гореть? Гореть вместе с безумцем, убийцей и тираном? Почему? Потому что им не повезло родиться ближе к Трезубцу, чем к Олуху?
— А солдаты…? — Иккинг спрашивает аккуратно, опасаясь или ответа, или хрупкой тишины, и не поднимает глаз, хотя уже может видеть.
Взгляд ползет по боку, по освещенному рыжему полу, по краю коричневой юбки рабы, которая сидела сзади. Ее вроде бы зовут Биргит, и это её руки сейчас стараются расслабить его плечи.
— Тоже. Большая часть.
Ответ тонет в шёпоте свечей, танцах теней и плеске уже остывающей воды. Так это рабы и пленные заряжают арбалеты на кораблях Драго? Они потом горят точно так же, как когда-то горели их родные дома? Пойдут ли они за ним, если он даст им новый дом среди всадников или поможет отстроить старый?
Иккинг задерживается в воде ещё пару мгновений, пока всё-таки не встаёт и не пересаживается на скамью совсем рядом. Мазнув взглядом по рабыням он замечает их розовеющие щёки и смущение, которое они пытаются спрятать от него, склонив головы.
— И вы тоже рабы? — он обращается к спинам своих охранников и берет полотенце из рук голубоглазой Адамины, чтобы поскорее укрыться.
— Да. — белая коса одного из говорящих качается, когда тот кивает, но не оборачивается.
— У нас на Олухе нет рабов. — Иккинг тяжело и с горечью выдыхает, — Ни драконов, ни людей, лишённых свободы.
“И никогда не будет.” — Он глотает эту мысль с ещё большей решимостью и ещё более жгучей ненавистью к своему будущему мужу.
* * *
Крупные каплевидные рубины, которыми увенчан чёрный бархат на его груди, горько улыбаются ему, выстроившись в форме полумесяца. Они мерцают глубоким винным цветом там, внутри, под острыми гранями, и переливаются, как кровавые слёзы, пока по его щеке ползет настоящая и прозрачная. Вокруг суетятся рабыни, поправляют ему волосы, разглаживают невидимые складки и подносят два рубиновых кольца на маленьких подушечках. Иккинг не берет их, его взгляд утопает в своём отражении, а мысли — в воспоминаниях. Как на него теперь смотрит Вигго? Не будет ли он злиться…? Где же он сейчас?
— Мой Господин, можно вашу руку?
Иккинг молча подаёт сначала одну, затем другую, и на его длинных пальцах, одетых в такие же бархатные перчатки, загораются два больших огня. Они смотрят на него драконьими глазами, такие красные-красные и обжигающие, как бутоны настоящего пламени. Наступает время для церемонии и его тело само встаёт, ведомое ядом в венах. За окном, кажется, встревоженно или воют драконы, или шумит ветер.
* * *
Ровно и тихо среди россыпи гулких барабанов и музыки, Иккинг, весь в чёрном выходит в зал, как воин выходит на бой с драконом на арену.
“Танцуй, как положено.” — шелестят огни и поют голоса извивающихся теней, и в такт им под грудью пусто звенит стеклянная ампула, где мгновение назад плескался аметистовый яд.
Его руки, выточенные из агата и кровавого шёлка, медленно опускаются вниз, как крылья, и перед сотней человеческих глаз раскрывается само воплощение тьмы и огня, как ядовитый, но безмерно красивый цветок. Ноги идут в танец первыми, стучат каблуком и железом, и потом их догоняют натянутые и изящные движения кистей и ладоней. Плащ падает вниз алым вихрем при первом повороте, и Иккинг остаётся в одном бархатном костюме, лишенный крыльев за спиной. У него на когтях горят два кольца, по каждому на обеих руках, и они блестят в свете факелов, точно кровь. Он танцует плавно и мягко, и кажется, что тени двигаются вместе с ним, как за своим единственным повелителем. На бархатной груди горят и пылают крупные рубины, как красные капли, как пламенные слёзы на холодной темноте. Его глаза — горький изумруд с таким же рыжим драконьим отблеском, а лицо — ровная и холодная серебряная маска, по которой течёт огонь.
Будущий муж, одетый в белый мёртвый цвет, улыбается, берёт его за протянутую ладонь и кружится вместе с ней. Он груб в танце, а его улыбка пуста и ядовита. Иккинг отвечает ему ровным стальным взглядом. Среди плача барабанов и флейт его наклоняют одной рукой за талию, поднимают и крутят, как чёрный хрупкий вихрь. На мгновение всем гостям видятся хвосты теней, танцующих под ногами у всадника. Но следующее мгновение и каблук пуст и ритмичен, под ним только звонкий мрамор зала. Никакой темноты. Никаких крыльев, тенью скользнувших за спиной у танцевавших.
Когда танец кончается, а огни слепо жгут глаза, Иккинг остаётся стоять с ровной спиной и холодным взглядом. Зал заливается одобрительными хлопками и голосами, по его талии и бедрам струятся охотничьи взгляды, и он сам окунается в румянец, когда его ведут к столу тяжёлой ладонью на спине. Он красив и изящен, и каждый в этом зале видит это. Гости теперь смотрят на него дольше и больше, чем его названный муж, и Иккинг догадывается, какие мысли и желания возникают у них в головах.
На столе расстилаются все горячие, блестящие, сочные блюда, но Иккинг смотрит на них, как дракон смотрит на драконьи черепа. Венок из мирных трав и ягод в волосах выглядит на нём подобно ядовитому вьюнку, а красные рубины на нём жгутся, как капли крови. Иккинг с заметным беспокойством трёт лоб, но пальцы чисты и холодны, как фарфор.
* * *
— Надеешься, что я побрезгую тронуть тебя сегодня? — голос Драго хриплый и шершавый, совсем неприятный для слуха, но Иккинг не может от него уйти. — Даже не рассчитывай.
Слышится тяжёлый шорох свадебных одежд, щелчок снятого протеза. Стекло в окне пропитывается темнотой и начинает отражать его собственное лицо, как зеркало, и самое неприятное — фигуру позади. Иккингу приходится закрыть глаза, чтобы не видеть ни себя, ни мужа. Звенит стекло — это Драго берет бокал в руку и делает глоток, а затем стучит им о дерево стола. Их молчание разгоняется чужим недовольным вздохом и шагами, и знакомый плащ начинают снимать с его плеч. Он падает вниз, как снятые крылья. После них рука Драго тянется к его застёжкам, тяжело ложится на плечи и скользит по ним без капли нежности или любви, и Иккинг в ответ боязливо сглатывает и приоткрывает глаза. Взгляд не поднимается выше чужой талии, этого не нужно: Иккинг ощущает всем своим существом, что человек позади него огромен. Кажется, что он сломается в руке Блудвиста, как дорогое антрацитовое стекло, если тот сожмет его слишком сильно.
— Раздевайся и иди в кровать.
Бледная и широкая фигура в стекле уходит в сторону размытым волнующимся пятном, пока руки Иккинга пытаются найти застёжки на своём наряде. Пальцы трясутся, и когда он справляется с одеждой, тело само движется к кровати, даже с закрытыми глазами. Ему приказывают садиться сверху, как наездник, и Иккинг садится, схватившись за изголовье кровати. Если очень постараться, если забыть звуки и вздохи, исходящие снизу, то можно поверить в то, что под ним лежит его родная душа. Иккинг вспоминает такие тёмные, но тёплые глаза своего избранного, то, как красиво ложится утренний свет на кожу Вигго, то, как стягивается его шрам на шее при повороте головы или как он тихо, но искренне и мягко смеётся. Иккинг не раскрывает глаз ни до, ни после, тщательно выгоняя любые мысли о том, что так больно, так неаккуратно и резко не могут хватать руки (одна рука) его предначертанного, что вздохи слишком хриплые, слишком тяжёлые, от них неправильно пахнет табаком и железом, и что кожа на ощупь слишком грубая. Слишком чужая. Ночь проходит в забвении, и Иккинг рассыпается чередой всхлипов, когда находит себя обнаженным и холодным в пустой кровати. На простынях виднеются влажные пятна, и он отворачивается от них к окну. Сквозь стекло глаза колет холодный рассвет.